Глава 3
Первый телефонный звонок раздался без пятнадцати десять. Я в тот момент сидела на диване и листала журнал с последней статьей Эдуарда Петровича. Крапивин вздрогнул от неожиданности, когда пронзительный звонок нарушил тишину квартиры. Отложив газеты, я поспешила на кухню, чтобы включить «Слушателя» и записать разговор.
— Эдуард Петрович, снимете трубку, когда я вам скажу, — крикнула я на ходу.
Журналист промычал что-то нечленораздельное и поплелся вслед за мной.
Крапивин, волнуясь, замер перед телефоном. Затем он сделал несколько глубоких вдохов и посмотрел на меня, ожидая команды. Я кивнула, и тогда он поднял трубку, медленно, не сводя с меня глаз, поднес ее к уху и тихо сказал:
— Слушаю!
— Эдичка, солнышко, как ты там? — Несколько неприятный женский голос послышался в трубке телефона. Эдуард Петрович сразу расслабился и изменился в лице. На щеках заиграл румянец, губы расплылись в умильной улыбке. Прикрывая трубку рукой, он сообщил мне шепотом:
— Это жена.
Я и так догадалась, что это не с угрозами позвонили, выключила хитрое устройство Захарова и ушла из кухни, чтобы не мешать личному разговору клиента.
— Нет, дорогая, тебе показалось, я ни с кем не разговаривал, я дома один, — оправдывался Крапивин перед женой, которая, похоже, услышала его шепот, обращенный ко мне.
Эдуард Петрович говорил так громко, что мне даже прислушиваться не приходилось. За десять минут семейного разговора я узнала, что Эдуард Петрович жутко скучает по жене, что на ужин он поел пельмешки, а девушка из химчистки так и не позвонила. Распрощавшись с супругой, Эдуард Петрович, заметно повеселевший, вернулся ко мне и сел рядом.
— Марусенька звонила. — Журналист сиял от счастья. — Волнуется за меня, — не без удовольствия добавил он.
— Эдуард Петрович, — я решила воспользоваться его хорошим настроением, — подумайте хорошенько, кому вы могли на хвост наступить?
— Вы опять об этом, — улыбка мигом слетела с его губ. Выдержав небольшую паузу, он внезапно заговорил иначе: — Да, вы правы, я зажался в своем страхе и мешаю вам работать. Но я даже предположить не могу, кто и за что меня преследует. Глупость какая-то. — Неожиданно он сорвался с места и стал нервно расхаживать по комнате. — Еще пять лет назад я работал иначе — остро, актуально, бил, можно сказать, в самые болезненные точки. Теперь мое амплуа изменилось, я по-прежнему пишу на злободневные темы, но совсем по-другому. Как сторонний наблюдатель, корректно, без выпадов и оскорблений.
— Я просмотрела вашу последнюю статью, — вздохнула я, — должна сказать, что вы себя недооцениваете. Ваша статья очень колкая. Корректная, где-то даже дружеская, но это только на первый взгляд.
— Спасибо за комментарии, мне лестно слышать это от вас, от моего читателя, — Эдуард Петрович кокетливо засмущался и снова улыбнулся. — Но вы не видели, как я писал раньше.
— Почему же вы изменили стиль?
— Стал старше, умнее и понял, что журналист может разжечь войну, если захочет, уничтожить или, напротив, возродить. Словом надо пользоваться аккуратно, грамотно. Поэтому я стал сдержаннее в выражениях, но по-прежнему резок в осуждениях.
— Хорошо, мы немного отвлеклись, — я поймала себя на мысли, что мы говорим совсем не о том, о чем следовало бы. — Может, вы все-таки скажете, над чем сейчас работаете?
— Я предпочитаю не говорить о работе, которую еще не закончил. — Он снова уселся за рабочий стол и стал набивать какой-то текст, предварительно повернув экран таким образом, чтоб я не могла видеть, что он пишет.
— Эдуард Петрович, сейчас не до суеверий. Вы в опасности, и ключ к разгадке, возможно, кроется в вашей нынешней работе. — Я безуспешно пыталась докричаться до этого странного человека. И в этот момент новый телефонный звонок снова заставил Крапивина вздрогнуть и побледнеть.
Я бросила взгляд на часы — пятнадцать минут одиннадцатого.
— Это он, — прошептал журналист. — Включайте свою технику, сейчас я с ними поговорю. — Неожиданная храбрость и отчаяние обезумевшего человека накрыли Крапивина. Он поднялся с кресла и направился на кухню.
— Эдуард Петрович, даже не думайте сообщать своему собеседнику, что мы его прослушиваем, — предупредила я Крапивина, приводя аппарат Захарова в действие. — Этим вы только спугнете его. И старайтесь говорить как можно дольше.
— Он всегда сам заканчивает разговор, когда считает нужным это сделать, — сообщил Эдуард Петрович.
— Но вы же журналист, постарайтесь зацепить его, разговорить.
Телефон звонил уже неприлично долго, пора было отвечать. Я кивнула Крапивину, и он снял трубку.
— Что-то долго ты не отвечаешь, — усмехнулся неприятный голос. — Надеюсь, ты понял, что наказание неминуемо настигнет тебя, и ты горько пожалеешь о том, что не прислушался к моим словам. — Собеседник Крапивина как-то расплывчато и совсем неагрессивно запугивал моего клиента.
— Не понимаю, о чем речь, — холодно ответил журналист.
— Брось, Эдуард Петрович, все ты понимаешь. Мне порядком надоело тратить время на телефонные разговоры с тобой. Давай-ка ты, голубчик, завязывай с этим делом, — в этот момент разговор прервался, частые гудки в трубке раздражали своей настойчивостью.
— Я же говорил, — Эдуард Петрович аккуратно положил трубку на базу. — Он всегда сам заканчивает разговор.
Крапивин выглядел уставшим, он снял очки и потер глаза. Я выключила аппарат Захарова.
— О чем он говорил? — спросила я.
— Понятия не имею, — Эдуард Петрович не переставал с силой тереть глаза и лоб. — Вот такой бессвязный бред я слушаю каждый вечер. Ни кто он, ни чего хочет, я понять не могу. — Эдуард Петрович снова надел очки и с грустью посмотрел на меня. — Пойдемте спать, Евгения Максимовна, я чертовски устал.
Крапивин встал из-за стола и поплелся в кабинет. Несколько минут он потратил на то, чтобы перенести информацию с компьютера на диск, потом уселся на диван, отодвинул в сторону стопку журналов и положил на колени свою куртку. Я стояла в дверном проеме, облокотившись на стену, и с умилением наблюдала за тем, как журналист вшивает диск с информацией в свой надежный «сейф», во внутренний карман куртки. Он сосредоточенно наблюдал за иглой с красной ниткой, прокладывая неаккуратные стежки, хотя мысли его были где-то далеко.
Ночь мы провели в разных комнатах, хотя Крапивин настаивал на нашем «тесном контакте». Он по-прежнему придерживался мысли (и меня убеждал в своей правоте), что клиент и его телохранитель в минуты опасности должны быть неразлучны.
— Стена, разделяющая наши комнаты, будет скрывать возможную угрозу…
— Угрозы нет, я буду начеку, — пыталась я утихомирить взволнованного клиента.
— Я готов спать на полу, — джентльменский жест журналиста меня не сломил.
— Эдуард Петрович, я вообще не собираюсь спать, ни на кровати, ни на диване. Вы можете быть спокойны.
То ли усталость, то ли мои слова заставили Крапивина сдаться, и он оставил меня в покое. Я все оставшееся до утра время посвятила изучению разоблачающих трудов журналиста. Многостраничные статьи, пестрящие колкостями и обвинениями, сменялись короткими очерками на свободную тему. Поджав ноги, я устроилась в широком кожаном кресле, накрылась пледом, любезно предоставленным мне хозяином дома, и с интересом углубилась в чтение. После нескольких статей у меня сложилось твердое убеждение, что Крапивин — талантливый, но амбициозный журналист, не терпящий никаких возражений. Его правда, как аксиома, не нуждается в доказательствах и осуждениях, она просто есть, и с ней надо соглашаться.
Крапивин был прав, почти все его «подопечные», подвергшиеся публичному осуждению, могли жаждать мести. Но, выделяя круг подозреваемых, я в первую очередь основывалась на том, что люди, угрожавшие скандальному журналисту, хорошо оснащены в техническом плане. Установить на телефон такое сложное и дорогое устройство, подавляющее запись разговора, может не каждый. Поэтому нечистого на руку директора овощебазы, педагога-взяточника и подобных им я не стала рассматривать в качестве подозреваемых.
На улице уже светало, когда я отложила в сторону последний прочитанный журнал. Из всех обиженных я выделила четырех человек, о них я планировала переговорить с Крапивиным за завтраком. А пока позволила себе короткий сон — откинула голову на спинку стула и прикрыла глаза.
— Все ваши статьи сопровождаются замечательными фотоснимками, — наш утренний разговор о деле я начала издалека.
— Да, со мной работает молодой фотограф, очень талантливый и перспективный, — вяло ответил Крапивин, поправляя махровый халат. Он уже несколько минут молча смотрел в свою чашку с кофе.
— Вы плохо спали?
— Я вообще не спал, — резко ответил Эдуард Петрович. В словах его чувствовались нотки обиды и раздражения.
Я только усмехнулась, вспоминая, как сладко похрапывал мой клиент, пока я читала его творения.
— Что вы собираетесь делать дальше? — спросил он, не поднимая глаз.
— Сейчас вы возьмете все необходимое, и мы поедем на квартиру одного моего друга. Он в длительной командировке, квартира пустует, так что мы можем смело использовать ее как временное убежище. Там вас никто не найдет.
— Наконец-то. — Крапивин встал из-за стола, намереваясь немедленно паковать вещи.
— Пока поживете на этой квартире, а я отправлюсь на встречу с героями ваших разгромных статей, — сказала я.
— Минуточку, — Крапивин вернулся в кухню, — не хотите ли сказать, что я один останусь в чужой квартире? — Он возмущенно посмотрел на меня. — Не бывать этому.
— Эдуард Петрович, это безопасное место.
— Вы с ума сошли, Евгения Максимовна?! Вы не можете оставлять меня одного, вы же профессионал.
— Вот именно, — сказала я и указала на стул: — Сядьте, и слушайте меня внимательно.
Опешивший от моего напора Крапивин послушно присел у стола.
— Я профессионал, и я хорошо знаю свою работу. Если вы думаете, что можете понукать мной и указывать, что и как я должна делать, то могу вас разочаровать. Никому и никогда я не позволяла садиться себе на шею, и вы не станете исключением. Моя обязанность обезопасить вас, и я это делаю. Ваша обязанность… — я на секунду прервала свою пылкую речь, а потом продолжила: — Нет, это даже не обязанность, вы ведь в любую минуту можете отказаться от моей опеки. Скажем, это необходимость, — слушать меня и делать то, что я говорю. Если вам дорога ваша жизнь, найдите в себе силы подчиниться обстоятельствам.
Как нашкодивший подросток, Эдуард Петрович сидел, виновато потупив взор. Минуту он тяжело вздыхал, ерзал на стуле, морщился и только потом решился ответить.
— Вы профессионал, я знаю. Но один я не останусь, буду повсюду следовать за вами. — Он даже побоялся посмотреть на меня в этот момент.
Я выдержала некоторую паузу, а потом, неожиданно для Крапивина, согласилась с его требованиями.
— Ладно, будем действовать сообща. Возможно, так даже лучше, у вас будет возможность объясниться с людьми, которых вы некогда растоптали, уничтожили, лишили бизнеса.
— Не понял, — Крапивин выглядел растерянно.
— Нет, я согласна, вы заслуженно обвиняли людей в мошенничестве и нечистоплотности. Но вам, как журналисту, должно быть интересно, как теперь живут эти люди, что делают. Разве неинтересно?
— Абсолютно неинтересно. — Эдуард Петрович замотал головой. — А к чему вы клоните?
— Я отобрала четыре статьи, которые заинтересовали меня больше других. Первая из них вот эта. — Я положила перед Крапивиным журнал с его разгромной статьей о тарасовской оперной диве.
Он бросил беглый взгляд на фотографию. На снимке была изображена женщина с несимпатичным, даже неприятным лицом, отекшая, с синяками под глазами, с маленькими, как пуговки, глазками и жидкими кучерявыми волосами. Под фотографией заголовок: «Все поет наш соловей», буква «о» в слове «поет» была подправлена красным цветом, в результате получилось «пьет». Глядя на снимок, Крапивин поморщился и прокомментировал:
— Малявина, бездарность, таким, как она, не место на сцене.
— Ну, почему же, о ней долгое время говорили как о самородке.
— Тоже мне, самородок. Ни дня без алкоголя, откровенные наряды, извращенная страсть к молодым мальчикам и муж, который за все это платит. А как мужа не стало, так она и сдулась. — Он зло усмехнулся. — Самородок.
— Может, вы не знаете, но в скором времени планируется грандиозное возвращение дивы на большую сцену.
— Кому она нужна? — скептически заметил журналист.
— Кому-то все-таки пригодилась. Отсиделась два года в тени, собирается замуж и снова штурмует сцену.
— Вы-то откуда знаете? — недоверчиво поинтересовался Крапивин.
— Моя тетушка большая поклонница Малявиной. Она о ней знает все.
— Бред какой-то, — фыркнул Крапивин, прикрывая махровым халатом тощие коленки. — И что, мы должны с ней встречаться?
— Вам необязательно.
— Нет уж, — он не стал дослушивать меня, — поедем вместе. Мне даже интересно посмотреть в глаза этой бездарщине.
…Екатерина Захаровна Малявина покорила наш славный город своим волшебным голосом лет семь назад. Несколько раз штурмовала столицу, но там, как оказалось, без нее талантов хватало. А вот у нас в Тарасове она как-то легко и быстро прижилась, и карьера ее, равно как и материальное благосостояние, стали расти не по дням, а по часам. Я никогда не жаловала оперу и не была поклонницей таланта Малявиной, но, благодаря моей любимой тетушке Миле, знала об этом самородке немало. Я не находила никаких изъянов в ее соловьином пении, хотя из статьи Крапивина узнала, что любители оперы «корчатся от ужаса и закрывают уши, слушая этот отвратительный голос, который сама Малявина предпочитает называть чудным серебристым сопрано».
Встретиться с некогда прославленной оперной певицей нам не составило особого труда, достаточно было назваться журналисткой из Москвы, прознавшей о скором возвращении дивы на сцену, и мне немедленно был дан зеленый свет. Крапивин в данном случае выступал в унизительной для него роли — фотографа.
— Вы раньше встречались с Малявиной лично? — поинтересовалась я до того, как вручила Эдуарду Петровичу фотокамеру.
— Слава богу, я не встречался с ней лично, — ответил он.
— Тогда будете моим фотографом.
Крапивин очень беспокоился о своей репутации и не хотел выяснять отношений с Малявиной, «весьма скандальной дамочкой» (если верить информации Эдуарда Петровича), поэтому предпочел сохранять инкогнито.
Малявина назначила нам встречу у себя дома в двенадцать часов дня.
— Неужели вы думаете, что эта старая калоша решила отомстить мне за прошлые обиды? — с удивлением поинтересовался Крапивин, когда мы подъезжали к загородному дому певицы.
— Этой старой калоше нет еще и сорока, — встала я на защиту Малявиной. — То, что касается ее мести, — я чуть помедлила с ответом, — не думаю, что именно она пытается вам отомстить.
— А кто?
— Это мы сейчас и попытаемся выяснить. Кто-то у нее появился, влиятельный, обеспеченный. Иначе униженной вдове не удалось бы вернуться на сцену. Но вокруг нее кипит работа, в нее вложены большие деньги.
— Вы думаете, покровители Малявиной меня запугивают?
— Не исключаю такой возможности. Боятся, что вы попытаетесь испортить феерическое возвращение оперной певицы и вложенные бабки попросту сгорят.
— Да, я запросто могу спутать им все карты, — злорадно улыбнулся журналист. — Это надо записать. — Крапивин засуетился, достал из кармана ручку, маленький блокнот и быстро сделал несколько записей. — Это будет бомба! — Эдуард Петрович уже ерзал от удовольствия, когда я попыталась вернуть его «на землю».
— Приехали.
— Мне надо будет задать ей пару вопросов, — азарт скандального журналиста, получившего сенсационную новость, не покидал Крапивина.
— Никаких вопросов, — строго сказала я. — Журналист я, вы фотограф. Ясно?
Нет, не хотел Эдуард Петрович соглашаться с таким положением дел, не хотел, чтобы его так несправедливо лишали права выполнять любимую работу, но я была неумолима.
— Раз уж мы здесь, могу вам на выбор предложить две должности: фотограф или мой личный шофер. Предупреждаю, фотограф идет со мной и молчит. Водитель сидит в машине и тоже молчит. Третьего варианта нет. Ваш выбор?
— Фотограф, — согласился журналист, убирая в карман блокнот и ручку.
— Хороший выбор.
Екатерина Захаровна встретила нас с «фотографом» как дорогих гостей.
— Неужели в Москве уже прознали про мое возвращение? — весело защебетала оперная дива.
Пока она щебетала, изливая на нас свою радость, бдительные охранники проверяли нас металлоискателем и внимательно разглядывали документы. Мое поддельное удостоверение не вызвало у них никакого подозрения, у «фотографа» Крапивина были только права на имя Мамашвили Дениса Альбертовича. Эти права многоразового пользования я сделала так, чтобы в них легко можно было поменять фотографию при необходимости. Под фамилией Мамашвили не раз скрывались мои бывшие клиенты, теперь пришла очередь Крапивина примерить на себя шкуру знойного грузина.
— Все в порядке, — доложили Малявиной охранники, и нам позволено было пройти в дом.
— Прошу вас, — хозяйка дома указала на дверь. — В мой кабинет, пожалуйста.
— Денис Альбертович, пройдитесь здесь. — Я кивнула на стены кабинета. — Сделайте снимки вот тех афиш, еще вон того портрета. Вы не возражаете, Екатерина Захаровна?
— Конечно нет, конечно нет, — защебетала дива. — Я не собираюсь ничего скрывать от своих поклонников. Моя жизнь открыта для них. — Малявина обвела гордым взглядом «свою жизнь», развешанную на стенах. — Все, что я делаю, все для них. Так зачем же прятаться, можете фотографировать все, что вам приглянется.
— Ой, Екатерина Захаровна, вы как раз озвучили мой первый вопрос, который я намеревалась вам задать, — я попыталась сразу перейти к делу.
— Правда? — обрадовалась оперная дива. — Вот видите, как хорошо. Мы с вами едва познакомились, а уже чувствуем друг друга, думаем об одном и том же. — Она кокетливо хихикнула. — Значит, разговор у нас заладится.
— Уверена в этом, — я едва удерживала себя в рамках приторной радости. — Наших читателей волнует вопрос, куда пропала Екатерина Малявина на долгих два года?
— Ой, — улыбка сошла с лица Екатерины Захаровны, она в одно мгновение превратилась в печальную даму с трудным прошлым. — Эти два года были для меня настоящим испытанием. Мой супруг трагически погиб, я очень тяжело переживала его утрату. На нервной почве у меня пропал голос, и я не могла выходить на сцену.
— Если не ошибаюсь, как раз в то время вышло несколько громких статей о вашем творчестве? — Я пыталась направлять ее рассказ в нужное русло.
— Да, да. — Малявина стала еще печальнее. — Продажные журналисты воспользовались моим состоянием и стали наперебой поливать грязью, кричать, что я бездарность. Это было ужасно. — Как по волшебству, из рукава платья оперной дивы появился шелковый платок, которым Малявина утирала свои скудные слезы. — Страшно подумать, откуда в людях столько ненависти, столько жестокости. — Она изо всех сил старалась расплакаться, но у нее это плохо получалось. — Эти отвратительные снимки. — При упоминании о них я взглянула на своего лжефотографа, который внимательно слушал наш разговор, изображая при этом бурную деятельность. — Ведь все, кто меня знает, сразу сказали: это не Малявина. Конечно, это была не я, сфотографировали какую-то алкоголичку и заявили, что это Екатерина Малявина, ужас какой. Лжецы, бумагомаратели, кляузники.
Я не сводила глаз с Крапивина, ноздри его уже раздувались от негодования, он готов был вступиться за себя и своих коллег и даже приготовился что-то сказать, когда я пресекла его рвение:
— Денис Альбертович, вон тот плакат крупным планом снимите, пожалуйста.
Эдуард Петрович фыркнул и поплелся к указанному плакату. Только сейчас я заметила, что этот недотепа фотограф не открыл объектив фотокамеры.
— Одну минуточку, Екатерина Захаровна, я покажу своему коллеге, что именно надо сфотографировать. — Я отошла от оперной дивы, а она пока налила себе бокал воды, чтобы успокоиться.
— Держите себя в руках, Эдуард Петрович, — прошипела я в ухо журналисту и открыла объектив фотоаппарата. — Делайте снимки и даже не пытайтесь вмешиваться в разговор.
— Но она пытается оговорить меня, никаких алкоголичек мы не фотографировали, — оправдывался Крапивин.
— И вот этот заголовок крупным планом, — сказала я громко, чтобы Малявина услышала. — Вы все поняли, Денис Альбертович?
Крапивин нехотя согласился:
— Да.
Поскольку я выступала в роли журналистки, для убедительности мне пришлось задать несколько стандартных вопросов о творческих планах. Постепенно я подобралась к интересующей меня теме: кто он, благодетель, решивший вложить капитал в возрождение Екатерины Малявиной.
— О, это замечательный человек. Но имя его я пока назвать не могу. Он мой большой поклонник, преданный друг и, не исключено, — Малявина кокетливо хихикнула, — будущий муж. Но только это пока тайна. — Екатерина Захаровна наигранно заволновалась из-за того, что сболтнула лишнего.
— Ой, ну как же, — пришла моя очередь жеманничать и кривляться, — неужели вы даже не приоткроете завесу тайны? Ну хоть намекните, кто он, этот добрый волшебник, который вернул вас публике?
Мы препирались еще минуты три. Я пыталась выяснить хоть что-нибудь о благодетеле Малявиной, она продолжала держать оборону, утаивая имя и род деятельности будущего мужа.
— Ну что же, Екатерина Захаровна, вы заинтриговали меня и наших читателей. Надеюсь, когда завеса тайны будет открыта, вы позволите мне еще раз встретиться с вами?
— Ну, разумеется.
— А теперь, если вы не возражаете, мы хотели бы пройтись по вашему дому и сделать несколько снимков в интерьере.
— С удовольствием. — Малявина с радостью согласилась на мое предложение.
Я подошла к Крапивину, который застыл с фотокамерой у афиши.
— Меня чуть не стошнило, пока я вас слушал, — сказал он тихо.
— Сдерживайте свои рефлексы, Эдуард Петрович.
— Вам никогда не стать хорошим журналистом.
— А я и не пытаюсь. Справитесь с возложенными на вас обязанностями?
— Это с какими? — заволновался Крапивин.
— Сфотографировать звезду оперной сцены сможете?
— Ну, хороших снимков я вам не обещаю…
— Снимки меня вообще не интересуют, делайте вид, что фотографируете, и с умным видом давайте указания.
— С этим я справлюсь.
Екатерина Захаровна, как оказалось, очень любила фотографироваться. Она охотно соглашалась на любые предложения: сняться у окна, на диване, в шляпке, в беретке. Крапивин, который поначалу робел, исполняя чужую для себя роль фотографа, потом неожиданно оживился и с увлечением предался работе. Я даже не сразу поняла, что эта фотосессия стала для него маленькой местью за несправедливое осуждение его прежней работы. Он с удовольствием издевался над ничего не подозревающей дивой.
— Тут вам лучше будет встать на колени, — рьяно руководил он Малявиной. — Напольная ваза просто потрясающая, вы будете великолепно смотреться на ее фоне.
— Вы думаете? — Малявина изучающе посмотрела на свою вазу и согласилась с мастером. — Да, она действительно уникальна. Но вам не кажется, что на коленях я буду выглядеть не очень привлекательно? — сомневалась она.
— Не волнуйтесь, никто и не догадается, что вы стояли на коленях. Я сделаю крупный план, только ваше лицо и ваза.
— А, тогда хорошо! — Малявина послушно выполняла указания фотографа.
— Теперь можете опереться на локти. Вот так. — Эдуард Петрович просто наслаждался своей маленькой местью.
Я едва сдерживала смех, наблюдая за ним.
— Не переусердствуйте, мастер.
— Все под контролем.
Дива и лжефотограф переместились в спальню, где Малявина, под щелканье фотокамеры, еще минут десять позировала на кровати.
Крапивина я отрывала от неожиданно полюбившейся работы чуть ли не силой.
— Нам еще надо на самолет успеть, Денис Альбертович.
— Ах, да. Простите. Увлекся.
— Ой, мне так приятно было с вами работать, я получила огромное удовольствие. — Малявина взяла под руку моего помощника и кокетливо прижалась своим пышным бедром к его ноге.
Крапивина перекосило от негодования, но, надо отдать ему должное, он сумел совладать со своими эмоциями.
— Мне тоже. Вы потрясающая женщина, — очень правдоподобно соврал Эдуард Петрович.
— Ой, ну что вы.
Надо было бежать отсюда, бежать, бежать и бежать.
Мы мчались по дороге в сторону города, когда Эдуард Петрович, осознав все, что с ним недавно произошло, ужаснулся своему поведению.
— Неужели это был я? — Крапивин сидел с каменным лицом. — Я ее фотографировал, я позволял ей кокетничать со мной.
— Вы и сами с ней неплохо кокетничали, — добавила я масла в огонь.
— Какой ужас! — Крапивин схватился за голову. — Как это отвратительно.
Он поныл пару секунд, а потом неожиданно накинулся на меня:
— Что вы со мной делаете? Вы ломаете меня, я не такой, со мной так нельзя.
— Вы сами изъявили желание сопровождать меня. Никогда не поздно отказаться, — усмехнулась я.
— Нет, я должен это пройти до конца, — смело признался журналист. — Что вы думаете делать дальше?
