Глава XIII
Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице, Бэзил Холлуорд шел за ним следом. Было уже за полночь, и оба ступали осторожно, стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени. От внезапного порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.
На верхней площадке лестницы Дориан поставил лампу на пол и, вынув из кармана ключ, вставил его в замочную скважину.
— Вы действительно хотите знать правду, Бэзил? — спросил он, понизив голос.
— Очень.
— Ну что ж, — улыбнулся Дориан и, мгновенно посерьезнев, добавил: — Вы — единственный человек, имеющий право знать мою тайну. Вы даже не подозреваете, Бэзил, какую большую роль вы сыграли в моей жизни.
Он поднял лампу и, открыв дверь, вошел в комнату. Оттуда повеяло холодом, и от струи воздуха огонь в лампе вспыхнул густо-оранжевым пламенем. По телу Дориана прошла мелкая дрожь.
— Закройте дверь! — шепотом велел он Холлуорду, ставя лампу на стол.
Холлуорд в недоумении оглядывал комнату. Видно было, что здесь уже много лет никто не обитал. Вылинявший фламандский гобелен, какая-то занавешенная картина, старый итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф, да еще стол и стул — вот и все, что он увидел. Пока Дориан зажигал огарок свечи, взяв его с каминной полки, Холлуорд успел заметить, что все в этой комнате было покрыто густым слоем пыли и что ковер на полу дырявый. Было слышно, как за панелью пробежала мышь. В комнате витал сырой запах плесени.
— Значит, вы утверждаете, Бэзил, что одному только Богу дано видеть душу человека? Что ж, снимите покрывало, и вы увидите мою душу.
В голосе его звучали холодные, горькие нотки.
— Вы с ума сошли, Дориан! Или вы разыгрываете меня? — нахмурился Холлуорд.
— Не хотите? Ну так я сам сниму, — с этими словами Дориан сдернул покрывало с картины и бросил его на пол.
Крик ужаса вырвался из уст художника, когда он в полумраке увидел жуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся ему с полотна. В выражении этого лица было что-то возмущавшее душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные, да ведь это лицо Дориана! Как ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила его дивную красоту. В поредевших волосах еще блестело золото, чувственные губы были по-прежнему алы. Угасшие глаза сохраняли свою чудесную синеву, и не совсем еще исчезли благородные линии трепетных ноздрей и стройной шеи… Да, это он, Дориан. Но кто написал его таким? Присмотревшись, Бэзил Холлуорд начал узнавать свою работу, да и рама была та же самая, заказанная по его рисунку. Но это же чудовищно, невероятно! Бэзил похолодел от ужаса. Схватив горящую свечу, он поднес ее к картине. В левом углу стояла его подпись — выведенные киноварью продолговатые, красные буквы.
Но портрет этот был отвратительной карикатурой на то, что им когда-то было написано, издевательством над его талантом, пасквилем на его творчество! Такого он не мог написать…
И все-таки перед ним стоял тот самый портрет. Холлуорд не мог его не узнать. Он чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Если это действительно его картина, то как это могло произойти? Почему она так страшно изменилась?
Когда Холлуорд повернулся к Дориану, у него был совершенно безумный вид. Губы его судорожно дергались, пересохший язык не слушался, он не мог выговорить ни слова. Он провел рукой по лбу — лоб был влажен от липкого пота.
А Дориан стоял, прислонясь к каминной полке, и с напряженным вниманием следил за каждым движением Бэзила, будто присутствовал на захватывающем спектакле, в котором играл какой-нибудь знаменитый актер. Лицо его не выражало ни горя, ни радости — только зачарованный интерес зрителя. Лишь в глазах его нет-нет да и мелькала искорка торжества. Он вынул цветок из петлицы и делал вид, что нюхает его.
— Что все это значит? — воскликнул Холлуорд и сам не узнал своего голоса — так резко и странно он прозвучал.
— Много лет назад, когда я был совсем еще мальчиком, — отвечал Дориан Грей, теребя цветок в пальцах, — вы, увидев меня и сделав своей моделью, начали восхвалять мою красоту, непрерывно льстить мне, и это пробудило во мне тщеславие. Потом вы познакомили меня со своим другом, и тот научил меня ценить этот чудесный дар — дар молодости. Когда вы написали мой портрет, я впервые открыл для себя, какой огромной силой обладает красота. И в какой-то безумный миг — до сих пор не знаю, сожалеть мне о нем или нет, — во мне вспыхнуло страстное желание навсегда сохранить свою красоту, и из моей души исторглась мольба… а скорее даже молитва… чтобы желание это было исполнено.
— Как хорошо я помню эти чудесные дни — будто все это было только вчера!.. Но вы же не хотите сказать… Нет, это плод вашей фантазии… Просто портрет стоит в сырой комнате, и в ткань полотна проникла плесень. А может быть, в красках, которыми я писал, оказалось какое-то едкое минеральное вещество… Да, скорей всего, в этом и заключается причина. А вы себе невесть что вообразили! Это попросту невозможно!
— Ах, разве в мире есть что-нибудь невозможное? — пробормотал Дориан, подойдя к окну и припав лбом к холодному запотевшему стеклу.
— Но вы же говорили мне, что уничтожили портрет!
— Я сказал вам неправду. Это он уничтожил меня.
— Не могу поверить, что это моя картина.
— Разве вы больше не узнаете свой идеал? — спросил Дориан с горечью.
— Мой идеал, как вы это называете…
— Нет, это вы меня так называли!
— В этом не было ничего дурного, и я не стыжусь этого. Я действительно видел в вас идеал, и такого идеала я больше не встречу в жизни. А то, что сейчас на картине, — это лицо какого-то сатира.
— Это — лицо моей души.
— Боже, чему я поклонялся! У него глаза дьявола!..
— Ах, Бэзил, в каждом из нас и рай, и в то же время ад! — произнес Дориан с отчаянием.
Холлуорд снова повернулся к портрету и долго смотрел на него.
— Так вот что вы сделали со своей жизнью! Боже, если это правда, то вы, наверное, еще хуже, чем думают те, кто дурно о вас говорит!
Он еще раз поднес к портрету свечу и стал пристально его рассматривать. Поверхность холста на вид была совершенно целой, осталась такой, какой вышла из-под его кисти. Очевидно, порча проникла откуда-то изнутри. Проказа порока разъедала портрет под влиянием какой-то внутренней силы. Это было даже страшнее, чем тление тела в сырой могиле.
Рука Холлуорда так тряслась, что свеча выпала из подсвечника и вспыхнула на полу ярким пламенем. Он затушил ее каблуком и, тяжело опустившись на расшатанный стул, стоявший у стола, закрыл лицо руками.
— Дориан, Дориан, какой урок, какой страшный урок!
Ответа не было, от окна лишь доносились сдавленные рыдания Дориана.
— Молитесь, Дориан, молитесь! Помните, как нас учили молиться в детстве? «Не введи нас во искушение… Отпусти нам грехи наши… Очисти нас от скверны…» Давайте помолимся вместе! Молитва, продиктованная вам тщеславием, была услышана. Так будем же надеяться, что будет услышана и молитва раскаяния. Я слишком боготворил вас — и жестоко поплатился за это. Вы тоже слишком любили себя. И страшно за это наказаны.
Дориан медленно поднял голову и посмотрел на Холлуорда полными слез глазами.
— Поздно молиться, Бэзил, — с трудом выговорил он.
— Нет, никогда не поздно, Дориан! Станем же на колени и постараемся припомнить слова какой-нибудь молитвы… Кажется, в Писании где-то сказано: «Пусть даже грехи ваши были как кровь, я сделаю их белыми как снег».
— Теперь это для меня уже пустые слова.
— Молчите, не смейте так говорить! Вы и так достаточно нагрешили в жизни. Разве вы не видите эту гнусную, похотливую, злобную ухмылку на лице вашего двойника?
Дориан взглянул на портрет, и вдруг в нем поднялась волна бешеной злобы на Бэзила Холлуорда, словно внушенная тем Дорианом, который смотрел на него с портрета, нашептанная его усмехающимися губами. В нем проснулось бешенство загнанного зверя, и в эту минуту он ненавидел человека, сидевшего у стола, такой жгучей ненавистью, которой до сих пор никогда не испытывал.
Он обвел блуждающим взглядом комнату. На крышке стоявшего за столом сундука что-то поблескивало, и он вспомнил, что несколько дней назад принес сюда нож, чтобы перерезать какую-то веревку, и, очевидно, оставил его на сундуке.
Обойдя стол, Дориан медленно приблизился к сундуку и, когда оказался за спиной Холлуорда, схватил нож и резко к нему повернулся. Холлуорд сделал движение, словно собираясь встать, но Дориан подскочил к нему, вонзил ему нож в вену за ухом и, прижав голову художника к столу, стал наносить удар за ударом.
Раздался глухой стон и предсмертный хрип человека, захлебывающегося кровью. Трижды взметнулись в судороге вытянутые вперед руки, двигая в воздухе скрюченными пальцами. Дориан нанес ему еще несколько ударов… Холлуорд больше не шевелился. На пол капала кровь. Дориан подождал минуту, все еще прижимая голову убитого к столу, затем выпустил из руки нож и прислушался.
Полная тишина, нарушаемая лишь легким звуком капель, падающих на протертый ковер. Дориан открыл дверь и крадучись вышел на площадку. Нигде ни звука, все давно легли спать. Несколько секунд он стоял, перегнувшись через перила, и смотрел вниз, пытаясь что-то различить в черном колодце мрака. Потом вынул ключ из замка и, вернувшись в комнату, запер дверь изнутри.
Холлуорд сидел в той же позе, голова его покоилась на столе, его неестественно вывернутые руки казались необыкновенно длинными. Если бы не рваная рана на затылке и медленно растекавшаяся по столу темная лужа, можно было бы подумать, что человек просто спит.
Как быстро все это произошло! Дориан чувствовал себя странно спокойным. Он открыл окно и вышел на балкон. Ветер к этому времени разогнал туман, и небо было похоже на огромный павлиний хвост, усеянный мириадами золотых глаз. Внизу, на улице, Дориан увидел полисмена, который обходил участок, направляя вытянутый луч своего фонаря на двери затихших домов. На углу мелькнуло и скрылось красное пятно проезжавшего кэба. Какая-то женщина, пошатываясь, медленно брела вдоль решетки сквера, и ветер трепал шаль на ее плечах. По временам она останавливалась, оглядываясь, а затем вдруг запела хриплым голосом, и тогда полисмен подошел к ней и что-то сказал. Она засмеялась и нетвердыми шагами поплелась дальше.
Налетел резкий порыв ветра, газовые фонари на площади замигали синим пламенем, а безлистные деревья стали раскачивать черными, словно чугунными, сучьями. Дрожа от холода, Дориан вернулся с балкона в комнату и закрыл окно.
Подойдя к двери на лестницу, он отпер ее. На убитого художника он даже не взглянул, инстинктивно понимая, что главное теперь — не думать о случившемся. Друг, написавший роковой портрет, послуживший причиной всех его несчастий, навсегда ушел из его жизни. Вот, собственно, и все.
Выходя, Дориан вспомнил о лампе. Это была довольно редкая вещь мавританской работы, из темного серебра, инкрустированная арабесками на вороненой стали и усеянная крупной бирюзой. Ее исчезновение из библиотеки может быть замечено лакеем и вызвать лишние вопросы… Дориан на миг остановился в нерешительности, затем вернулся и взял лампу со стола. При этом он невольно посмотрел на тело убитого. Как он неподвижен! Как страшна мертвенная белизна его длинных рук! Он напоминал жуткую восковую фигуру из паноптикума.
Заперев за собой дверь, Дориан, крадучись, сошел по лестнице вниз. По временам деревянные ступеньки под его ногами поскрипывали, словно стонали от боли. Тогда он замирал на месте и выжидал… Нет, в доме по-прежнему все было спокойно, ничего, кроме звука его шагов.
Когда он вошел в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж и пальто в углу. Их надо было куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной шкаф в стене, где лежала одежда, в которую он облачался для своих ночных похождений, и спрятал туда вещи Бэзила; при первом же удобном случае он их просто сожжет. Затем он посмотрел на часы. Было без двадцати два.
Он сел и принялся размышлять. За преступления, подобные тому, которое он только что совершил, в Англии каждый год, чуть ли не каждый месяц вешают сотни людей… Этой ночью воздух был заражен бациллой убийства. Должно быть, какая-то кровавая звезда проносилась мимо Земли…
Но какие против него улики? Бэзил Холлуорд покинул дом Дориана в одиннадцать часов, и ни одна живая душа не видела, как он вернулся: почти вся прислуга сейчас в Селби, а камердинер уже спал. Все будут считать, что Бэзил уехал в Париж двенадцатичасовым поездом, как и намеревался. Он вел замкнутый образ жизни, был необыкновенно скрытен, так что пройдет немало месяцев, прежде чем его хватятся и возникнут какие-либо подозрения. А следы можно будет замести задолго до этого.
Вдруг его осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышел в переднюю. Здесь постоял, прислушиваясь к неспешным шагам полисмена на улице и следя за отблесками его фонаря в окне. Затаив дыхание, он ждал, пока тот уйдет.
Через несколько минут он отодвинул засов и тихонько вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. А затем начал звонить в дверь.
Через пять минут появился заспанный, полуодетый камердинер.
— Извините, Фрэнсис, что разбудил вас, — сказал Дориан, входя в прихожую, — я забыл дома ключ. Который час?
— Десять минут третьего, сэр, — ответил слуга, сонно щурясь на часы.
— Третьего? Неужели так поздно?! Завтра разбудите меня в девять, у меня с утра неотложное дело.
— Да, сэр.
— Кто-нибудь ко мне приходил?
— Мистер Холлуорд. Ждал вас до одиннадцати, потом ушел. Он спешил на поезд.
— Вот как? Жаль, что он меня не застал! Ничего не просил передать?
— Ничего, сэр. Сказал только, что напишет вам из Парижа, если не увидит сегодня в клубе.
— Хорошо, Фрэнсис. Так не забудьте же разбудить меня в девять.
— Будет исполнено, сэр.
И слуга, шлепая ночными туфлями, удалился по коридору в свою комнату. Дориан бросил пальто и шляпу на столик и отправился в библиотеку. Минут пятнадцать он шагал из угла в угол и, кусая губы, о чем-то размышлял. Потом снял с полки Синюю книгу и стал ее перелистывать. Ага, нашел! «Алан Кемпбелл — Мейфэр, Хартфорд-стрит, 52». Да, вот кто ему сейчас нужен!
