ПОИСКИ ЗРИМОГО ЕДИНСТВА НА ПРОТЯЖЕНИИ ЦЕРКОВНОЙ ИСТОРИИ
I. Старые методы поисков
Древняя Церковь не обладала центром, из которого направлялась бы общая пастырская деятельность или осуществлялось бы руководство ею. Даже в латинской церкви, в которой уже в раннем Средневековье римские епископы не только экклезиологически претендовали на важную юридическую компетенцию в отношении всех частей, но и фактически ею пользовались, не существовало стремления предоставить руководство всеми действиями, направленными на сохранение целостности Церкви, одному центру. Более того, такое сознание было живо всегда, поэтому II Ватиканский собор и поставил вновь в центр внимания утверждение, что ответственность за развитие и благо Церкви лежит на всех. Поэтому в прежнее время самые разные силы могли быть побуждаемы к поиску зримого духовного единства Церкви.
1. Соборы в поисках
Самое раннее из не вошедших в Новый Завет христианских сочинений, так называемое Послание Климента, начинается с того, что община, пославшая письмо, просит прощения за то, что не выполнила своего долга, не сумев немедленно прийти на помощь общине, которая должна получить письмо, из-за собственных проблем, вызванных серьёзным нестроением. Стоять друг за друга, делить друг с другом духовные дары, при необходимости поправлять друг друга, взаимно помогать друг другу на пути к вечной жизни считалось с самого начала долгом отдельных местных церквей, рассматривавших себя всех вместе как одну и единственную Церковь Божью. Это осознание своего долга сопровождало Церковь на протяжении столетий, и если споры принимали такой масштаб, что ставили под угрозу общность и часто действительно ее разрушали, то в большинстве случаев все стороны считали необходимым действовать вместе в поисках примирения. Соборы были для этого подходящей платформой, где спорящие стороны могли участвовать как равнозначные и равноправные партнеры.
Вселенские соборы в I тысячелетии
Уже собравшиеся в 325 г. в Никее епископы размышляли о примирении. Они обсуждали и оценивали не только спорные вопросы учения Ария, чтобы защитить истинную веру, но и формулировали условия примирения для сторонников этого учения и других раскольников, которые из-за разнообразных спорных вопросов потеряли в это время единство с Церковью .
Последующие всеобщие соборы точно так же были озабочены примирением. Ив Конгар в книге «Разорванное христианство» выявляет, что Рим и Константинополь в течение столетий, во время которых собирались совместно латинянами и греками вселенские соборы, на протяжении более 200 лет противостояли друг другу и жили в расколах; он цитирует два специальных исследования . В одном из них указывается, что в течение 464 лет от начала самодержавия Константина (323) до VII Вселенского собора (787) между греками и латинянами было пять расколов, длившихся в общей сложности 203 года. В другом исследовании упоминается о семи расколах, составивших 217 лет на протяжении 506 лет, — от смерти императора Константина (337) до утверждения решений VII Вселенского собора на поместном Константинопольском соборе (843). Другими словами, в течение тех столетий, когда греки и латиняне участвовали во вселенских соборах, почти половину этого времени они не имели полноты общения.
Хотя между ними и обнаруживалось множество различных мнений, тот факт, что они встречались время от времени на совместных соборах, давал возможность обсудить встававшие вопросы и искать решения, удовлетворяющие обе стороны. Так как собирались вместе, выслушивали друг друга и не только настаивали на своем мнении, но и считались с тем, что казалось важным другому, удавалось вновь преодолеть раскол в ходе переговоров. Хотя и с трудностями, но каждый раз находился вновь путь к единству (к «unio», как говорится на латыни, к «henosis», как говорится на греческом).
Грекам и латинянам того времени, даже разделенным между собой, не приходило в голову оспаривать «пребывание в Церкви» другой стороны. Поэтому их епископы могли встречаться друг с другом на общих вселенских соборах как собратья в одном пастырском служении. Правда, нередко церкви упрекали одна другую в серьёзных нарушениях и полагали, что принуждены прервать общение в таинствах, чтобы добиться очищения от нарушений. Несмотря на это, они и впредь считались церквами-сёстрами, составляющими одно целое. И они постоянно прилагали усилия к тому, чтобы покончить с расколами.
Встречи церквей происходили по инициативе римского императора . В 325 г. император Константин, ещё не будучи крещённым и полноправным членом Церкви, сослужил Церкви службу тем, что созвал в Никее собор, способствовал его проведению и придал решениям собора значение государственных законов. Из, этого прецедента, который в тогдашней переломной ситуации со всех сторон может быть рассмотрен как полезный, оказавший помощь Церкви, выросло обычное право, по которому император в течение нескольких веков был уполномочен созывать вселенские соборы и заботиться о восприятии их решений на всем пространстве империи. После того как Константин помог созвать и провести Никейский собор, это право укоренилось само собой. Ни один канон об этом не говорит. Мы не имеем и сведений о попытке это объяснить богословски. Церковь сама передала себя государству, молчаливо одобряя воплощение в жизнь этого установленного обычая; со временем это стало для нее тяжелым бременем.
Вследствие согласия, которое всегда могло быть достигнуто между греками и латинянами, пока они проводили общие вселенские соборы, у многих историков вошло в употребление выражение «неразделённая Церковь семи вселенских соборов». Оно неприемлемо, потому что из него следует, что эти соборы сами по себе гарантировали церковное единство. Упускается из виду, что ни один из этих семи соборов не получил общего одобрения всех местных церквей; получается, что греко-латинская церковь Римской империи, признававшая решения этих соборов, почти до конца VIII в. была всеобщей Церковью. В действительности же церкви, называемые арианскими, несторианскими или монофизитскими, четко отделялись от греческой и латинской церквей-сестёр и в «эпоху неразделенной Церкви семи вселенских соборов».
III Собор в Толедо (589)
История Церкви знает всего один случай, когда церковь, на протяжении веков отрицавшая богословие одного из семи вселенских соборов, добровольно согласилась это богословие одобрить. Это случилось в 589 г. в испанском государстве западных готов. Церковь высшего слоя готов возникла задолго до вторжения готов в Испанию, еще в дни великого миссионера епископа Вульфилы (ок. 311-383); это была неникейская (то есть арианская) церковь, и она оставалась такой и после вторжения. Впоследствии в Западном готском королевстве существовали две церкви-сестры: никейская церковь римских нижних слоев и неникейская церковь готской знати. Последняя на III Соборе в Толедо (589) объединилась с никейской церковью страны в свободной богословской дискуссии.
Экскурс в проблему «филиокве»
После успешного объединения III Собор в Толедо постановил, что в Испании, для закрепления достигнутого единства веры, во время воскресной службы будет исполняться никео-константинопольский символ веры. Побочным следствием этого решения было то, что со временем возникла так называемая проблема филиокве. Из-за ее значения в дальнейшем развитии церковных отношений между Востоком и Западом мы посвящаем ей экскурс.
Многие православные считают филиокве спорным из-за доктринального содержания. Другие православные богословы, хотя и не отвергают доктринального содержания филиокве, считают себя обязанными руководствоваться авторитетом вселенских соборов, поскольку филиокве представляет собой добавление к никео-константинопольскому символу веры. Греческий и латинский варианты символа веры различаются именно из-за филиокве. Что касается доктринального содержания филиокве, то в сентябре 1995 г. в Риме было опубликовано разъяснение «К диалогу Международной смешанной комиссии между католической и православной церквами» под названием «Греческая и латинская традиция относительно исхождения Святого Духа» . Наш экскурс относится не к доктринальному содержанию, а к истории добавления филиокве к общему символу веры.
I Собор в Константинополе (381) расширил символ веры, принятый на Соборе в Никее (325), признал божественность Святого Духа и включил слова об исхождении Святого Духа от Отца, взятые из Евангелия от Иоанна (15:26), в никейский символ веры. Как известно, в Соборе 381 г. не участвовал ни Рим, ни какая-нибудь другая церковь с Запада. Собор был проведен как поместный и получил ранг вселенского собора только тогда, когда халкидонские отцы приняли никейский символ веры в расширенной Константинопольской редакции. Благодаря Собору в Халкидоне и последовавшему в этой связи присоединению тех церквей, которые не принимали участия в Константинопольском соборе, константинопольское дополнение к никейскому символу веры получило общецерковное значение.
Задолго до того как Халкидонский собор признал константинопольское дополнение к никейскому символу веры аутентичным для церквей Западной Европы, существовали свидетельства веры латинской церкви, в которых встречаются формулировки об исхождении Святого Духа от Отца и Сына, и благодаря Августину была уже развита традиция формулировки догмата, согласно которой Святой Дух исходит от Отца и Сына. Лежащая в ее основе точка зрения восходит к Тертуллиану. В оборонительной борьбе против присциллиан и особенно против «ариан», которая, как известно, еще была актуальна на Западе из-за восточногерманских церквей, в то время как на Востоке уже не было никаких «ариан», формула об исхождении Святого Духа от Отца и Сына осознавалась все больше и больше как необходимая и вошла в символ веры Испанской церкви. Древнейшее дошедшее до нас доказательство того, что эта формула вошла в символ веры, относится ко времени до Собора в Халкидоне, именно к 447 г. Поскольку церкви Западной Европы воспринимали как само собой разумеющееся соответствие Священному Писанию их вероучительных формулировок, для них не стало проблемой дополнение в символе веры, принятое в Константинополе. На Западе формулировки об исхождении Святого Духа с определенным именованием Сына или без такового считались равноправными попытками словесного выражения тайны веры.
Долгое время и Восток не выражал никакого церковного протеста против замены на Западе выражения формулы «а patre et filio» формулой «a patre filioque», соответственно «ab utroque». Первое богословское возражение, о котором мы имеем сведения, было высказано менее всего из-за заботы об истинной вере, а послужило исходной точкой для полемики против папы Мартина I, неугодного совсем по другим причинам. И. Конгар пишет об этом: «В то время, когда Запад признал исхождение Духа от Отца и Сына, Восток был в общении с ним, хотя в Византии некоторые были этим обеспокоены. Об этом свидетельствует письмо, которое написал Максим Исповедник кипрскому священнику Маринусу (655), когда тот сообщил ему, что папа Мартин I в своем послании утверждал, что Дух исходит и от Сына. Это стало поводом для тех, которые в Риме были осуждены за монофелитство, и теперь хотели бы отомстить». В своем ответе Максим выступил в защиту законности западного выражения веры.
Новая ситуация начала складываться после того, как со времени III Собора в Толедо в Испании вошло в обычай во время воскресной евхаристии петь никео-константинопольский символ веры; при этом, в результате невыясненных обстоятельств, формула «филиокве» проникла в употребляющийся в литургии латинский перевод.
Слово «проникать» употреблено здесь умышленно. Потому что ненадёжность критики текстов, с которой нам пришлось столкнуться, ясно показывает, что никогда не существовало намерения официально дополнить старый символ веры. Если бы литургическому использованию «филиокве» предшествовало сознательное и определенное решение о поправке, как считали некоторые православные авторы во времена горячих споров, то это нашло бы отражение в источниках, по меньшей мере, исследования, проведенные в течение десятилетий, могли бы установить, когда это было введено в литургическую практику. Но до сих пор, несмотря на все усилия, это не удалось точно определить. Нет никаких признаков того, что в Испании намеревались отступить от утвержденного в Константинополе символа веры, когда в литургии укоренилось использование формулы «филиокве». Пели старую и хорошо знакомую формулировку веры в Троицу, и когда она стала общеупотребительной, вначале никто ни в Испании, ни в других западных церквах не подозревал, что она находится в противоречии с решениями вселенских соборов. Больше думали о том, чтобы надежно сохранять символ веры соборов, поскольку формула была близка формулировке отцов. Западные отцы церкви издавна проповедовали учение церкви с этой формулой, и она уже употреблялась, прежде чем была включена в символ веры.
Только в эпоху Карла Великого, когда по политическим причинам (из-за разрушения имперского единства вследствие коронации императоров на Востоке и на Западе, каждый из которых считал себя единственно законным) началось резкое противостояние друг другу и соперничающие стороны охотно подхватывали любые поводы, предлагавшиеся для полемики, в конце концов, дело дошло и до разногласий из-за «филиокве» в символе.
Соборы эпохи Фотия
В эпоху иконоборчества, которое возникло в 20-х гг. VIII в. и было окончательно преодолено лишь в 843 г., то есть более 100 лет Церковь в Константинополе находилась в состоянии глубокого внутреннего раскола; большую часть этого периода она была и в расколе с Римом. Едва преодолев иконоборчество, Константинопольская церковь пережила еще два спора с Церковью в Риме, и в ней самой существовали две не доверявшие друг другу партии. Во время иконоборческих неурядиц создалась партия «зелотов» («ревнителей»). Она имела особое влияние среди монахов, выступала в защиту почитания икон и после победы над иконоборцами следила за тем, чтобы все церковные правила исполнялись со всей точностью. Ей противостояла «умеренная» партия, которая держалась более либеральной позиции.
Один из двух споров с Римом касался миссионерской деятельности среди славянских народов. Великоморавский князь Ростислав решил христианизировать свое государство. Миссионеры могли прибыть от латинян или от греков. Великоморавское княжество граничило с франками; с Византийской империей оно не имело общей границы, между ними лежало Болгарское государство. Можно было ожидать, что миссионеры станут проводниками влияния своей страны, и Ростислав счел более целесообразным просить о присылке миссионеров не ближнего франкского короля, а дальнего византийского императора. В 862 г. Кирилл и Мефодий прибыли в Моравию. Немного позже и болгарский правитель Борис тоже захотел христианизировать свое государство. Для него обстоятельства складывались иначе. Он вёл переговоры с франкским императором Людовиком Немецким. Если взять в расчет, как близок путь от болгарской границы до Константинополя, то можно понять, как испугался византийский самодержец, когда узнал, что к болгарам могли бы прийти миссионеры от франков. Он приказал подтянуть свое войско и флот, чтобы «убедить» Бориса в том, что «правильнее» было бы принять византийских миссионеров. Борис был вынужден разрешить византийцам крестить себя в 864 г.
Присланные из Византии к болгарам миссионеры вели богослужение на государственном языке Византийской империи — на греческом. Император и патриарх из Константинополя пытались возможно теснее связать болгар с империей. Чтобы предотвратить иностранное влияние, царь Борис хотел как можно скорее добиться автономии для церкви своего государства. Это меньше всего устраивало Константинополь. Тогда Борис обратился к Риму. Он надеялся, что легче получить от римского епископа то, чего не хотел предоставить Константинопольский патриарх.
Для «политики качелей» между Константинополем и Римом существовали церковно-правовые мотивы. В 843 г. (незадолго до крещения болгарского властителя) в Константинополе было совершенно покончено с иконоборчеством, после чего все устремления были направлены на то, чтобы отменить все, что предписывали церкви императоры-еретики (иконоборцы), с одним исключением, разумеется: Константинополь при любых условиях хотел удержать в подчинении патриарха Юго-Восточную Европу, Южную Италию и Сицилию.
С другой стороны, отношения с Римом зависели от внутренних противоречий в Константинопольском патриархате. После связанных с многочисленными интригами событий в столице патриарх Игнатий (1-й срок полномочий: 847-858 гг.) потерял всякое доверие умеренной партии и был свергнут. На его место был избран Фотий, высокообразованный человек, который до того был мирянином; он сразу был возведен в ранг патриарха (1-й срок полномочий: 858-867 гг.). Зелоты протестовали против низвержения любимого ими Игнатия, и папа Николай I (858-867) стал на их сторону, потому что, по римскому обычаю, это было неслыханно, чтобы мирянина, не имеющего опыта священного служения, возвести сразу в епископы, тем более в сан патриарха. Николай считал, что римские нормы непререкаемы и для Константинополя, и требовал смещения Фотия и восстановления Игнатия. В ответ на это Фотий написал целый ряд полемических писем, среди которых и знаменитое Послание восточным патриархам. Благодаря своей учёности он мог в нем указать на многочисленные «отступления» латинян от веры и обычаев греков. Если папа Николай упрекал византийцев в том, что они не следуют каноническим нормам, то Фотий теперь ставил в вину латинянам их формулировки символа веры, особенности их дисциплины и богослужебных обрядов. Он хотел тем самым уничижить папу Николая и одновременно указать своим собственным противникам, зелотам, что столь чтимые ими церковные обычаи не ценятся в Риме и что там следуют собственным традициям.
Развитие политических событий притупило остроту спора. После вероломного убийства императора Михаила III в 867 г. к власти пришел Василий I. Фотий запретил убийце входить в храм Святой Софии и был смещен. Патриархом вновь стал Игнатий (2-й срок полномочий: 867-877 гг.). Под его покровительством в Константинополе прошел Собор (869/870), на котором присутствовали папские легаты. Собор согласился с утверждением папы, что назначение Фотия было незаконным. Ко времени собора это заявление стало чисто теоретическим, так как Фотий был уже смещен. Зато по другому спорному в отношении Рима вопросу, который стал очень актуальным в первый период патриаршества Фотия и при Игнатии еще оставался открытым, а именно: чьей юрисдикции подлежать Болгарии, — Рима или Константинополя, — Собор 869/70 гг. принял решение в пользу Константинополя. Несмотря на этот неблагоприятный для Рима результат, после соборной договоренности 869/70 гг. на весь оставшийся период полномочий Игнатия между Римом и Константинополем установилось полное общение.
В 877 г. умер Игнатий. Фотий вновь стал его преемником (2-й срок полномочий: 877-886 гг.). В 879/80 гг. в Константинополе еще раз собрался Собор с присутствием римских легатов. Собор подтвердил, что единство между Римом и Константинополем сохранялось. На этом соборе был сформулирован основополагающий принцип, на него потом ссылается Декларация православно-католического диалога, принятая в Бари: «В заключение следует напомнить, что Константинопольский собор, проведенный совместно обеими церквами в 879/80 гг., постановил, чтобы каждая поместная церковь сохраняла древние обычаи своей традиции: Римская церковь сохраняла свои обычаи, Константинопольская свои, равно как и патриаршие престолы Востока (ст. 53)».
События 879/80 гг. дают нам возможность объективно оценить серьёзность антиримской полемики Фотия первого периода его патриаршества. Из них следует, что Фотий и сам придавал второстепенное значение упрекам в адрес латинян. Современному читателю, который сравнивает формулировки Фотия с апологетической литературой двух последних столетий, может, вследствие определенного сходства текстов, показаться, что рассуждения Фотия, по крайней мере, относительно важнейших спорных вопросов, таким же образом, как тексты нового времени, представляют принципиальное неприятие римского учения и традиций. Тем не менее, у Фотия нет такого понимания; в отличие от нынешних конфессионалистов, он считал, что порицаемые «заблуждения» совместимы с церковным единством. Его упреки в адрес Рима касались недостатков, которые, как он считал, происходили из «варварских условий», в которых находились негреческие народы Европы. Дело в том, что в Риме командовали «франки», которые были «узурпаторами», разрушившими единство Римской империи (что возмущало государственного мужа Фотия), и они обладали культурой, далеко не сравнимой с константинопольской (что философу Фотию позволяло смотреть на них сверху вниз). Но хотя порицаемые «заблуждения» делали латинскую церковь заслуживающей критики, они не ставили ее под сомнение, поэтому в «величественном Константинополе» считали возможным проявлять в отношении этих недостатков великодушие. Точно такое же мнение, — о прискорбных, но терпимых несовершенствах латинян, — сформулировал Антиохийский патриарх Петр в своем ответе на Послание Фотия. Из того, в чем Фотий упрекал римлян в первый период патриаршества, Запад не изменил ни одной позиции, но общение между Римом и Константинополем, достигнутое при Игнатии, сохранялось и при Фотии, во втором периоде его патриаршества.
Собор 879/80 гг. отменил решения 869/70 гг., осуждавшие Фотия, и римские легаты согласились с этим по указанию папы Иоанна VIII (872-882). Однако Собор 869/70 гг. считается у католиков нового времени VIII Вселенским. Кардинал Роберт Беллармин, составляя в XVI в. список тех соборов, которые признаются католиками как вселенские, включил в свой перечень Собор 869/70 гг. и пропустил Собор 879/80 гг. Возможно, церковная история сложилась бы иначе, если бы Роберт Беллармин внес в свой список вселенских соборов не тот собор, который осудил Фотия, а тот, который проводился в пору мира и в духе единства?
Как бы то ни было, собор, осудивший Фотия, считается у латинян послереформационной эпохи вселенским, а Собор 879/80 гг. предан забвению. Отсюда латиняне нового времени и полагают, что осуждение Фотия Вселенским собором равнозначно осуждению ересиархов времен древней Церкви. Так в XIX в. латиняне считали себя вправе называть в церковно-исторических и соответственно конфессиональных исследованиях Фотия «виновником греческой схизмы», а православных фотианами (по образцу традиционных обозначений еретиков, как «ариане», «несториане», «яковиты»). Это встречалось и в официальных текстах, например, в одном пастырском послании парижского архиепископа Сибура во время Крымской войны или еще в 1933 г. в предисловии к опубликованному Римской курией списку католических титульных епископств. Когда же церковно-историческое исследование приняло к сведению события 879/80 гг. и стало ясно, что Фотий во втором периоде своего патриаршества находился в общении с Римом, от обвинений в его адрес вынуждены были отказаться. Но поиски «виноватых» сохраняли свою притягательность и впредь. Так возник миф о церковном расколе в 1054 г., в котором винили патриарха Михаила Керуллария и кардинала Гумберта, не принимая во внимание множество расколов, бывших прежде, и многочисленные факты единения последних.
2. Правители в поисках
В неоднократных попытках прийти к объединению, о которых шла речь в предыдущем разделе, церкви считали друг друга равными и пытались путем переговоров выяснить, как можно было бы урегулировать между собой все разногласия. Всегда, когда в ходе соборов удавалось достичь единства, церкви взаимно признавали одна другую хранительницей святого наследия по поручению Святого Духа и исходили из того, что для решения спорных вопросов требуется сотрудничество обеих сторон.
В этом разделе, напротив, речь пойдет об объединениях и попытках объединения, при которых одна из церквей, в силу исторических причин, обладала преимуществом и навязывала другой церкви собственное представление о том, что необходимо для единства, и не вела переговоров на равных, а просто требовала подчинения своей собственной позиции. Как правило, одна из сторон держалась так, будто она одна обладала полномочиями решать и выполнять роль наставницы по отношению ко всем остальным церквам, считая их менее значительными. В церковных документах латинян II тысячелетия часто употреблялось выражение «reductio in oboedientiam» («возвращение заблуждающейся церкви к должному послушанию»), когда речь шла об униях, поисках уний или желании уний такого рода.
Римские императоры
Когда Римская империя стала христианской, в Средиземноморье господствовало убеждение, что христианство образует не только религиозное, но и государственное и культурное единство. В дни императора Юстиниана I (527-565) в высших слоях римского общества окончательно сложилась теория о единственной мировой империи единого вселенского христианства. В единой Римской империи с одним императором во главе может существовать лишь одна кафолическая церковь; повсюду, где существует эта единственная церковь, там властвует император; он отвечает также за единство церкви, — это было политическим девизом Юстиниана.
Мысль о христианстве как о религиозной, так и о социальной величине показала себя как в высшей степени действенная в истории; еще в XX в. ощущается ее эффект. В исследовании о влиянии позднеантичного политического богословия на тогдашние и более поздние события В. Пери указывает на целый ряд проблем, которые и мы будем исследовать. Он пишет: «В последующие столетия зачастую случалось, что целые церкви, которые прежде были включены в область географически определённой христианской „ойкумены“, попадали под власть языческих или нехристианских народов, например, персов или арабов. При этом из-за тесной связи между христианским политическим единством и соборной формой „вселенской“ Церкви церковная система видимого всеобъемлющего общения оказалась в кризисе. Единственным возможным средством необходимого ее обновления считалось „освобождение“ христианских стран из-под власти неверующих при помощи военной силы, то есть „справедливая“, даже священная, война, которая имела целью обеспечить права и свободу христиан и защитить единственно истинную религию: эпоха крестовых походов началась с того, что византийский император Ираклий, чтобы вернуть реликвии Св. Креста, призвал христиан к первой религиозной войне за возвращение святых мест... С тех пор крестовый поход стал традиционным методом и моделью создания признанных необходимыми политических предпосылок для единства церкви, в особенности для единства церкви Запада и Востока, после того, как христианская империя была расколота франками на две части».
Важнейшим признаком церковного единства императоры считали употребление при проповеди тех формулировок веры, которые были санкционированы созываемыми императорами вселенскими соборами. Местные церкви, которые следовали им, признавались правоверными и принадлежащими к единой вселенской Церкви. Те церкви, которые не делали этого, считались еретическими. Но в новейшее время в фундаментальных историко-догматических исследованиях и межцерковных переговорах было показано, что и те церкви, которые придерживаются решений Эфесского и Халкидонского соборов, и те, которые не делают этого, признают воплощение вечного Сына Божьего от Девы Марии. Учению о воплощении божественного Логоса были привержены (и остаются приверженными до сих пор) халкидонские, доэфесские и дохалкидонские церкви, несмотря на различные формулировки вероучения. Здесь уместна аналогия с теми неникейцами, которые еще были в германских государствах в эпоху Юстиниана, потому что спор с ними был не о самой вере в Троицу, а о способе проповеди этой веры. Может быть, и те, и другие формулировки являются более или менее приемлемыми и поэтому, с умозрительной точки зрения, имеют различную ценность, но, несомненно то, что ни одна из церквей не отошла от евангельского исповедания веры. Хотя в столкновениях мнений (верных империи, так сказать, императорских) халкидонян с неникейцами и неэфесянами и нехалкидонянами не говорилось о согласии или несогласии в отношении главной христианской вести о Божестве, соответственно о воплощении Сына Божьего, последние, без долгих размышлений, стали считаться еретиками, потому что они не подчинялись постановлениям соборов, предписывавшим другие формулировки веры вместо их традиционных. Ошибка спорящих богословов, предполагавших, что повсюду, где при возвещении о вере употреблялись другие формулы веры, пропагандировалось другое вероучение, оказалась чрезвычайно живучей. Всякий раз, когда императорские войска победоносно продвигались в областях, где местные церкви не восприняли формулы вероучения вселенских соборов и, вследствие анафем, произнесенных соборами и императорами, были отделены от церкви империи, государственная власть считала уместным предпринять энергичные меры, чтобы склонить упомянутые церкви к принятию постановлений соборов. Принятие это должно было стать следствием подчинения; вопрос не стоял об открытых дискуссиях, в которых церкви, стоявшие до сих пор в стороне, могли бы обосновать свое расхождение с Константинополем и могли бы помочь в поисках общего решения. Новое богословское обсуждение того аспекта вероучения, о котором однажды было принято решение созванного императором Вселенского собора, было запрещено. За этим, без сомнения, стояла забота о единстве Церкви и чистоте вероучения. Но не только это играло решающую роль. Столь же важной причиной было и то, что императорский авторитет, которым созывались вселенские соборы, придавал их решениям силу закона. Неподчинение постановлениям вселенских соборов не только означало их отрицание, что вредило единству Церкви, но расценивалось одновременно как непокорность в отношении императора. Поэтому императоры считали необходимым для поддержания собственного авторитета заботиться о послушном принятии установленного соборами богословского метода вероучения во всех без исключения местных церквах подвластных им территорий.
Одно из первых событий такого рода произошло при императоре Юстиниане, когда потерпело поражение североафриканское государство вандалов. Немедленно армия победителей позаботилась о том, чтобы при помощи принудительных мер неникейскую церковь вандалов соединить с имперской «кафолической церковью» треков и латинян.
При победоносном продвижении императорского войска на восток от армян также потребовали отказа от нехалкидонского исповедования и присоединения к имперской церкви. Так, к примеру, император Маврикий в 590 г. назначил для армян в отвоеванных им областях Анатолии католикоса, готового объединиться с имперской церковью и принявшего Халкидонский собор, которого армяне, остававшиеся вне областей, завоеванных римским императором, считали антикатоликосом. То, что император считал заботой о единении с церковью проживавших в империи армян, с армянской точки зрения было толчком к новому церковному расколу, так как армяне на протяжении времени до нового вторжения персов, которое привело к исчезновению связанной с имперской церковью иерархии, были разделены на два церковных лагеря.
Когда после окончания арабской экспансии армяне создали на короткое время самостоятельные государства во главе с Багратидами на восточной границе Византийской империи, императоры Константинополя вели ту же церковную политику, что и их предшественники. Многочисленные армянские иерархи, богословы, учителя и художники в эпоху Багратидов воспринимали импульсы имперской церкви в области богословия и церковной жизни, но не были готовы заменить традиционные формулировки веры их церкви на формулы греко-латинских соборов. Когда взятием Ани в 1046 г. византийцы покончили с самостоятельностью последнего из армянских княжеств, они вновь предприняли попытку обратить силой инаковерующих армян. Несмотря на печальный опыт, полученный при этом армянами, в следующем столетии армянские католикосы прилагали усилия к тому, чтобы быть принятыми в общение с византийцами. К этому они хотели прийти путем соборных обсуждений. Католикос Нерсес Шнорали (1166-1173) в поисках компромисса занял позицию, являющуюся образцом и для нынешних экуменистов; он направил императору послание вследствие случившихся в недавнем прошлом неприятных происшествий, в котором подчеркивал, что все, что накопилось в сознании за столетия разделения, следует преодолевать с большим терпением. В качестве знака своей доброй воли император мог бы, прежде всего, дать армянам мир в империи; он мог бы попросить клириков и весь народ прекратить конфессиональные распри с армянами и покончить с насилием в отношении их; нехалкидоняне, которые спасались бегством от врагов Христа, не должны страдать от преследований и в империи; восточных людей можно было бы склонить к единству, если бы греки не неистовствовали против их церквей, алтарей, крестов и священников еще больше, чем это делают неверующие, потому что не сила, но лишь добро и любовь ведут людей к Справедливому. Но Византия и имперская церковь еще не были готовы отказаться от стремления к превалированию. Соборные обсуждения, которых добивался Нерсес, так и не состоялись, и поиски единства были заморожены.
Глубокие раны были нанесены Константинополем сирийцам, о чем скорбит патриарх Михаил Сириец (1166-1199), один из известнейших богословов, историков и иерархов Сирийской церкви. Он записал то, что передавало народное предание столетия спустя о мерах императора Ираклия (610-641) после отвоевания Месопотамии. Рассказ при передаче от поколения к поколению, несомненно, дополнялся преувеличениями. Но длившаяся столетия передача его свидетельствует о том, что эти события глубоко запали в памяти сирийцев.
Хроника патриарха гласит: «Он (император) отдал письменный приказ повсюду в империи тем, кто не признает Халкидонского собора, отрезать носы и уши, а дома их должны быть разрушены. Эти преследования продолжались долго, и многие монахи... приняли Собор и завладели большинством церквей и монастырей. Ираклий не разрешил правоверным (имеются в виду противники Халкидонского собора) предстать перед ним и не слушал их жалоб о разграблении их церквей. Бог справедливости, который всемогущ... — из-за подлости византийцев, которые всюду, где властвовали, жестоко разоряли наши церкви и монастыри и нас безжалостно угнетали, — привел из Южной страны арабов, чтобы мы, благодаря им, могли спастись от византийцев... В самом деле для нас было большое счастье, что мы (благодаря мусульманам) освободились от жестокости византийцев, от их подлости, от их ненависти, от жестокого фанатизма в отношении к нам, и что теперь у нас есть покой».
Как показывает цитата, интеграционная политика императора имела плодом то, что сирийцы предпочли мусульманское господство византийскому. О том же самом свидетельствуют копты. Острогорский, занимаясь исследованием вопроса об окончательном взятии Александрии арабами, которое произошло вскоре после смерти Ираклия, тотчас после короткого возвращения её императором Мануилом, в 646 г., писал, что «коптское население Александрии во главе с монофизитским патриархом Вениамином охотно подчинилось арабам и выражало свою покорность в различных формах, этим еще раз обнаруживая, что они предпочитают арабский гнет византийскому».
Пример (столетней давности) византийских императоров, «твёрдой рукой» заботящихся о «правильном», в их глазах, мире в церкви, был воспринят правителями соседних стран. Когда франки, не принявшие неникейского христианства готов и других восточногерманских племен и ставшие сторонниками Никейского собора, установили свое господство над германцами, такими как бургунды или лангобарды, крещеными «арианами», франкские правители последовали примеру византийских императоров и объединили церкви этих племен с никейской имперской церковью точно таким же образом, как это сделал император Юстиниан с церковью вандалов. Даже для тех государей, чьи собственные народы подвергались прежде византийскому нашествию, церковная политика римских императоров могла служить образцом. Мы видим это на примере Малой Армении. Когда Шнорали стремился к диалогу в поисках достижения общения с греческими церквами, он вел также переговоры с патриархом сирийцев. Часть их жила под властью Малой Армении. Через Михаила Сирийца мы узнаём, что переговоры между армянами и сирийцами зашли в тупик, потому что армянский правитель, несмотря на слабость своего государства, по отношению к сирийцам находился в положении более сильного и начал поощрять антипатриарха, более уступчивого по отношению к армянам.
Норманны в Южной Италии
В XI столетии норманны установили свое господство в Южной Италии. Они были латиняне. Но страна, в которой они захватили власть, во время иконоборчества была вырвана из сферы влияния Римского патриархата и подчинена Константинопольскому патриарху. Как бы ни развивалась прежняя церковная история Южной Италии, к моменту норманнского завоевания местные христиане были греки и «греческой веры», и норманны считали их «раскольниками». Но это не мешало норманнам считать, что церковь завоеванной страны находится в столь близком родстве с их собственной церковью, что они подчинили все местные церкви и их клир их собственным, латинским, епископам. Церковная руководящая элита в норманнском государстве, точно так же, как и политическое руководство, должна была состоять из латинян. В случае если греки в любом отношении выказывали им послушание, норманны считали церковное единство, наряду с государственным, вполне достигнутым.
Императоры Константинополя в свое время ради церковного и имперского единства хотели заставить коптов, сирийцев и армян подчиниться государственной церкви Римской империи. Под давлением государства эти народы должны были согласиться с формулировками веры, принятыми созванными императорами вселенскими соборами и утвержденными как законы Римской империи. Точно так же норманнское государство требовало подчинения в интересах церковного и государственного единства, так как следовало церковно-политическому образцу римских императоров. Во всяком случае, на этот раз речь не шла о принятии определенных формулировок веры, потому что в вопросах вероучения между греками и латинянами не было противоречий, которые бы считались разделяющими церковь; дело шло о юрисдикции в церкви. Как преемник апостола Петра, первый епископ латинской Западной Европы должен был быть признан всеми главой всего христианского мира. Таким образом, требовалось подчинение всех верующих западноевропейской иерархии норманнского государства и лишь в отдельных случаях — переход от греческого к латинскому обряду. Греков принуждали к подчинению епископам государственной церкви (в норманнском государстве исключительно латинским).
Прежде греки были в положении сильнейших по сравнению с людьми Востока и для латинян были образцом культуры; с приходом норманнов в средиземноморский мир пришло время, когда латиняне превзошли и сместили греков, некогда лидировавших, на позиции слабых. Жалобы, направлявшиеся в эпоху расцвета Византии против византийцев со стороны коптов, сирийцев и армян, отныне мы слышим со стороны греков, протестующих против господства латинян.
Крестоносцы
В 1071 г. Византия потерпела первое серьезное поражение от сельджуков при Манцикерте (на востоке нынешней Турции). Угроза турецкого завоевания возрастала. Сельджуки чинили препятствия даже паломничеству в Святую землю. Это беспокоило не только Восточную империю, но также и западный христианский мир, потому что в это время путешествия паломников в Святую землю стали весьма обычными. Будучи в стеснённом положении, император послал на Запад просьбу о военной поддержке в борьбе за свободный доступ к святым местам в Палестине. Крестовый поход, для которого весной 1097 г. собралось в Константинополе европейское рыцарство, был ответом западного мира на просьбу восточного христианства о помощи; таким образом, крестовый поход был инициирован из Византии. В Константинополе возлагались надежды на добровольных борцов, которые должны были бы воевать за императора и империю. Но латиняне, собравшиеся в столице Византии, шли на завоевания в собственных интересах и намеревались основать свои государства на Востоке. Очень скоро крестоносцы проявили себя как интервенты.
Строя планы о новых завоеваниях, являлись крестоносцы на Восток, и их важной заботой становилось, помимо освобождения от сельджуков святых мест Палестины, обеспечение единства церкви. По образцу норманнского государства они хотели, установив общую иерархию для всех верующих, гарантировать единство и немедленно вступили в церковное общение с христианами-греками. С одной стороны, крестоносцы ясно осознавали, что существует раскол и что его необходимо преодолеть, но, с другой — не видели ничего, что бы мешало вступить в общение с греками без всякого принятия со стороны последних определенной корректировки церковной жизни; лишь в более позднее время латиняне стали требовать этого в качестве необходимой предпосылки ликвидации раскола. Это показывает совершенно ясно, что в те времена понимали совсем иначе, чем впоследствии, глубину раскола, его причины и, следовательно, предпосылки его преодоления. Крестоносцы воспользовались своим военным и политическим превосходством, чтобы воссоединить церкви, и этот способ им представлялся верным. Превосходство победителей, с одной стороны, и слабость оппонента — с другой, были причиной давления одних и вынужденного подчинения других. И факты подчинения казались достаточными для того, чтобы считать раскол преодоленным.
После того как в 1098 г. была завоевана Антиохия, крестоносцы подчинились юрисдикции тамошнего патриарха Иоанна IV. К началу установления власти крестоносцев он был во всей области Антиохийского патриархата высшим церковным владыкой для греков и латинян. Однако как только создавались условия, при которых епархия оставалась без епископа, правитель крестоносцев заботился о назначении нового епископа. Правитель отдавал предпочтение священникам, которые прибыли из Западной Европы, потому что это укрепляло господство латинян. Неудивительно, что правитель крестоносцев заботился о назначении епископов, потому что назначения епископов властителями было тогда обычаем, общим для Востока и Запада. Однако тот факт, что латинян ставили епископами для греков, вызывал недовольство. Новые латинские епископы вместе с прежними греческими епископами становились членами Синода Антиохийского патриархата и обладали в их епископствах (как патриарх в общем патриархате) компетенцией и для греков, и для крестоносцев.
Некоторые греческие епископы бежали из государства крестоносцев, и появлялись вакансии. Несомненно, крестоносцы часто «помогали» тому, чтобы это случалось. Вместо «недостойных пастырей, оставивших свое стадо», они назначали новых епископов, латинских. К тому же крестоносцы учреждали новые епископства, епископы которых тоже входили в Синод Антиохийского патриархата. И вскоре латиняне составили в нем большинство. Через непродолжительное время после завоевания города состоялись выборы патриарха. Как и в Антиохии, произошло то же самое в Иерусалиме, который был завоеван в 1099 г. Вскоре тоже был назначен патриарх-латинянин, и вскоре в Иерусалимском патриархате епископства были отданы преимущественно латинским клирикам.
Из идеи священной войны, которая родилась в Византии в борьбе против Персидской империи, унаследованной арабами и пронесенной ими до Пиренеев, где с ней познакомились и латиняне, во время первого крестового похода, на основе военных успехов западноевропейских рыцарей, вырос церковный империализм Западной Европы, ущемлявший права греков. Эта практика должна быть названа ошибочной. Прав тот историк, который, вглядываясь в прошлое, судит только о самих событиях и не становится судьей ни над людьми, ни над их действиями и их мотивами, потому что всякое время руководствуется своими критериями; историк не должен ставить прошлое перед трибуналом XX столетия. Ибо как могут правильно оценить дети XX столетия объективно переданные источниками другой эпохи события и искания совести людей того времени? Мы должны быть осторожны в оценках, тем более что новейшие исследования христианской иконописи в церквах государства крестоносцев в Иерусалиме дают возможность увидеть крестовые походы с незамеченной до сих стороны; прежде всего они свидетельствуют, что согласие между латинянами и греками зиждилось не только на принуждении. На самом деле не только были поставленные приказом властителя общие для всех епископы, но существовала в определенных областях настоящая общность в духовной жизни, больше взаимного согласия и взаимопонимания, чем обычно предполагают в наши дни.
Страдания греков под властью крестоносцев достигли высшей точки, когда участники 4-го крестового похода в 1204 г. завоевали Константинополь. Это завоевание не было неожиданным актом произвола; ему предшествовали интриги греков и латинский погром. И все же это было первое завоевание, которое пережил Константинополь со времени его основания императором Константином. Город выдержал многочисленные нападения и осады со стороны нехристианских армий. И лишь христианские братья с Запада впервые взяли его и жесточайшим образом разграбили. Не знали пощады церкви и монастыри. Людские жертвы и потери культурных ценностей были чудовищны. Воспоминания об этом в греческом мире сохраняются до сих пор столь живо, будто события эти произошли лишь десятилетия назад.
Когда Константинополь был взят, победившие латиняне повели себя в отношении греков в центре Восточной империи точно так, как это делали норманны в Южной Италии и крестоносцы XII века в Антиохии и Иерусалиме. Они заняли императорский и патриарший трон и постепенно многие епископские должности своими людьми и поделили между собой земли и поместья. Завоеватели включили районы чужой юрисдикции в собственные церковные структуры. Они хотели путём соглашений ассимилировать христиан, живших до того автономно и следовавших другим традициям. Еще в XIII в. латиняне держались того мнения о расколе, его причинах и о церковном единстве, которое имели некогда и норманны; они были убеждены, что, заняв императорский и патриарший трон, они достигнут единства церкви.
Сегодня такой образ действий кажется непостижимым. Х.-Г. Бек пишет о событиях 1204 г.: «Папа Иннокентий III сначала колебался между негодованием по поводу „ужаса опустошения“, учиненного крестоносцами в христианских областях, и едва скрываемым удовлетворением видеть эту империю, — которая, имея христианский образ, упорно не желает признавать папского главенства, — в конце концов поверженной. Удовлетворение явно возобладало, и родилась такая правовая установка, которая у такого образованного юриста может быть объяснена исключительно описанным удовлетворением... Папские инструкции легату Бенедикту из монастыря С. Суссанна содержат... такую фразу: <... translate ergo imperio necessarium, ut ritus sacerdotii transferatur, quatenus Ephraim reversus ad Iudam in azymis sinceritatis et veritatis expurgato fermento veteri epuletur...>» Этими словами можно описать казавшееся правильным латинянам наступающего XIII в. представление о церковном единстве. Их поведение после завоевания Константинополя, несомненно, способствовало углублению раскола между церквами. Впрочем, им не удалось покорить всю греческую империю, и как некогда в Антиохии и в Иерусалиме, весь Константинопольский патриархат. Греческий император и греческий патриарх удалились в изгнание в Никею и, по крайней мере, над частью территории сохраняли свою власть. Многие греческие сановники последовали за ними и стремились приблизить день, когда они смогут вернуться в столицу — Константинополь.
В 1215 г. IV Латеранский собор призвал к некоторой терпимости в отношении греков и утверждал: «И если мы хотим уважать и поощрять тех греков, которые в наши дни возвратились к послушанию Апостольскому Престолу, по случаю чего мы можем поддержать их обычаи и обряды, насколько мы могли бы, с Божьей помощью, мы хотим и должны при этом не соглашаться с тем, что составляет опасность для душ и наносит ущерб церковному почитанию». Собор считал, что единство Церкви будет достигнуто тогда, когда латиняне повсюду будут епархиальными епископами, а греческие епископы им будут подчинены в качестве викарных. Собор предписывал: «Принимая во внимание тот факт, что во многих местах в одном и том же городе и одной и той же епархии проживают люди, говорящие на разных языках, которые при всем единстве в вере имеют различные обряды и обычаи, мы повелеваем, чтобы епископы таких городов и епархий поставили подходящих людей, которые вели бы богослужение соответственно обрядам и языкам и совершали таинства. Они должны также учить своих верующих словом и примером. Однако мы безусловно запрещаем, чтобы в этих городах и епархиях были различные епископы. Такой организм был бы подобен монстру, как если бы одно тело имело много голов. Но если по каким-либо причинам создается настоятельная необходимость подобного, местный епископ должен благоразумно поставить своим викарием кафолического прелата греческого обряда, который должен быть ему послушен и подчинен во всех делах».
Разумеется, греки считали (как прежде это делали армяне, сирийцы и копты) подчинение одной части христианского мира другой делом, недостойным церкви. В этом следует с ними согласиться, и неудивительно, что унии, достигнутые с помощью силы, были недолговечны. Когда преобладание латинян закончилось с падением государств, созданных крестоносцами, подобные унии рассыпались. В течение всего времени, пока такое положение вещей сохранялось, в Константинополе, порой также в Антиохии и Иерусалиме оставались греческие претенденты на патриаршие престолы. Они не могли добиться ничего, и протест против унии, который был заложен в их избрании, ничего не менял; латинские высокопоставленные клирики исполняли свое служение как для греков, так и для латинян. После падения государств, созданных крестоносцами, места патриархов были заняты греками, хотя латиняне, со своей стороны, имели на эти места своих претендентов. Но теперь латинские епископы должны были находиться вдали от патриарших тронов и не имели никакого влияния на патриархат.
Повсюду, где латиняне могли утвердить свою власть, они просто подчиняли восточных христиан латинской церкви. Иерархи соседних с ними древневосточных церквей (отделенных от греков) из стран, еще не завоеванных крестоносцами, получали приглашения на соборные совещания с целью достичь с ними церковной унии.
Когда крестоносцы пришли на Восток, в ливанских горах жили марониты, словно христианский остров в мусульманском мире, не общаясь ни с одной из христианских церквей. Их церковь принадлежала к западносирийской традиции, о возникновении и судьбе которой вплоть до вторжения крестоносцев до сих пор не написано ни ими самими, ни европейскими историками ничего, пользующегося всеобщим признанием. Власть крестоносцев не распространялась на родину маронитов, и потому те не были в состоянии подчинить последних Римской церкви. Но марониты были рады получить христианских соседей. Завет Христа хранить единство и соображение полезности быть в дружбе с сильными воинами побудили их вступить в церковное общение с латинянами. Это решение они приняли добровольно. Вся община маронитов во главе с патриархом заключила унию с латинянами. Перед ними не вставал вопрос о том, не будет ли уния с западноевропейскими церквами отказом от церковного общения с другими восточными церквами, потому что они были совершенно изолированы. Просто уния означала конец их полной изоляции.
Все марониты остались в унии с Римской церковью до сегодняшних дней. Их церковь, единственная из состоящих в унии с Римом церквей, которая не составляет конкуренции ни одной церкви с такой же традицией, не связанной с Римом. Однако ее история есть пример все возрастающей потери самостоятельности благодаря усиливающемуся влиянию большой западной церкви, на что маленькая и по земным меркам «отсталая» Маронитская церковь не могла ответить в сопоставимом объеме.
Крестоносцы предоставляли верующим Сирийской церкви возможность общения в таинствах и поддерживали в целом с ними дружеские отношения. П. Каверау, который хотя и говорит об «отдельных столкновениях» между ними, пишет о патриархе Михаиле, ссылаясь на его Хронику: «Патриарх Михаил I был изумлен тем, что франки, которые заняли Палестину и Сирию, каждого, кто поклонялся Кресту, считали христианином „без проверки и испытания“; так под властью франков могли спокойно жить и яковиты, несмотря на то, что они в учении о двух природах (Христа) были согласны с греками. Так могло случиться, что для яковитских христиан в Эдессе стало обычным, ввиду нарушений в собственной церкви, крестить детей в церквах франков... Когда в 1141 г. греки уверяли франкского патриарха Антиохии, что яковиты и армяне еретики, обе (общины) преподнесли патриарху символ веры: он был переведен, зачитан и истолкован как истинно правоверный; сверх того яковиты, по требованию, „с радостью“ поклялись, что никакого другого символа веры они не носили бы в сердце...»
После того как Византия в XI в. покорила княжество Багратидов, многие армяне переселились на юго-запад Малой Азии. В Киликии возникло так называемое малоармянское княжество, куда перенес свое пребывание армянский католикос Григорий III (1113-1166 во главе церкви). Много раз армянские иерархи из княжества, в том числе Григорий III, принимали участие в соборах, созывавшихся в государствах крестоносцев. Малоармянские князья находились в тесных союзнических отношениях с крестоносцами. Поэтому связи Малой Армении с западноевропейской церковью были достаточно близкими, чтобы папа Целестин III в конце XII в. мог увенчать малоармянского князя королевской короной. К этому времени из политических и — не менее того — из богословских побуждений церковь Малой Армении вступила в полное церковное общение с латинянами. Благодаря своей готовности на унию с папой церковь Малой Армении помогла малоармянскому государству обрести суверенитет; это в тогдашней Европе — и по понятиям крестоносцев тоже — обязывало папу утвердить суверенитет государства передачей короны. В 1199 г. папский легат кардинал Конрад фон Виттельсбах принял декларацию малоармянской церкви об унии и короновал по поручению папы малоармянского князя как короля. От общения, которое армяне Малой Армении поддерживали со своими латинскими соседями на основе церковного и политического партнерства, их церковь получила множество импульсов литургического, богословского и пасторского характера, а на систему образования оказала большое влияние западноевропейская схоластика. Что касается этих влияний, то тут явно не было навязанного послушания; это был по большей части свободный диалог, потому что армяне не просто меняли свои старые традиции на то, что они перенимали, а интегрировали западноевропейское влияние в собственное церковное наследие, при этом это влияние было воспринято и на их древней родине, куда, как известно, крестоносцы не дошли.
В Прибалтике, Польше и Венгрии
В XIII и XIV вв. западноевропейские государства широким фронтом наступали на область распространения церкви византийской традиции. В церковных вопросах они держались совершенно так же, как норманны и крестоносцы в завоеванных ими областях; что касается взаимоотношений между латинянами и греками, то с местными церквами они поступали согласно постановлениям IV Латеранского собора.
На севере Тевтонский орден и лифляндские меченосцы пытались продвинуться на территории, где уже существовала восточнославянская местная церковь византийской традиции. Но поскольку рыцари в 1242 г. потерпели поражение в битве с Александром Невским, жившие на севере восточные христиане сохранили свободу. Воспоминания о победе почитаемого святым князя Александра сформировали в сознании восточнославянских христиан антилатинские настроения точно так же, как ранее память греков о страданиях, связанных с разгромом Константинополя 1204 г.
Столетие спустя король Казимир Великий (1333-1370) присоединил к Польше Галицкое княжество. С давних пор существовавшую там церковь византийской традиции поляки не считали равноценной церковью-сестрой; напротив, во вновь присоединенной области они вскоре утвердили свои епископства, соответственно IV Латеранскому собору, и считали оправданным руководство их епископов местными восточнославянскими епархиями. Те русины, которые хотели интегрироваться в господствующую польскую культуру и подняться по социальной лестнице, переходили в латинство и были в большинстве вновь крещены. Так восточные христиане в этой стране, долгое время принадлежавшей Польше, были свидетелями того, что даже благодатность их церкви была поставлена под вопрос. Они получали все новые доказательства высокомерия латинян в отношении восточных христиан.
После нашествия монголов в XIII столетии литовские князья установили свою власть над территорией нынешней Белоруссии, над большой частью сегодняшней Украины и — по крайней мере, временно — над некоторыми русскими областями. Когда они постепенно завоевали власть в этих славянских областях, они были еще язычниками, но при этом не были враждебно настроены по отношению к христианству. Некоторые из них приняли крещение и стали, как их подданные, христианами византийской традиции. В определенный момент казалось, что все литовцы примут христианство в византийской форме. С этими ожиданиями было покончено, когда в 1385 г. литовский князь Ягайло принял латинское крещение, чтобы получить возможность жениться на принцессе Ядвиге, обладавшей с 1384 г. польской короной. Условием этой женитьбы было то, что князь должен был привести свой языческий народ в лоно западноевропейской церкви. Брак скреплял союз Польского королевства и Великого княжества Литовского. С этого времени восточнославянское христианское население страны, некогда бывшее под главой языческого властелина, оказалось под властью самодержца, принадлежавшего к западноевропейской церкви. Правда, в Великом княжестве Литовском для восточных христиан во многих отношениях обстоятельства были более благоприятны, чем в принадлежавшей Польше Галиции. Но чем теснее становились отношения между обоими государствами, тем больше ощущали восточные славяне латинское давление.
Когда венгры обосновывались на их нынешней родине, там жили славяне и румыны, которые в своей христианской вере и религиозной культуре ориентировались на Византию. Кроме того, до крещения дома Арпадов латинскими миссионерами в высшем слое венгерского общества происходило обращение в христианство византийского образца. «Во времена св. Стефана, как рассказывают нам первые венгерские легенды о святом, существовали довольно тесные отношения с греческой церковью. Так что неудивительно, что созданная Стефаном латинская иерархия была надстройкой над находящейся под византийским влиянием церковной жизнью. Как вытекает из решений Собора, состоявшегося в Сабольчи в 1092 г., церковь Венгрии придерживалась старовизантийской практики постов. В первое столетие существования королевства священникам разрешался брак... Что такие обычаи могли быть введены в церкви, официально считавшейся латинской, объясняется тем, что приходилось брать в расчет византийскую церковную жизнь низших слоев населения. Такие формы христианства долго сохранялись благодаря значительному фактору народного благочестия и существованию монастырей... В большом монастыре в Сремска Митровице было три отдельных национальных общины: греки, славяне и венгры, которые, однако, все придерживались византийских канонов. Греческие поселения существовали у Зебегени на Дунае и на полуострове Тихани озера Платтен. Их возникновение связано с именем Андрея I (1047-1061)... Вначале некоторые короли держались благосклонно в отношении греческой церкви... но потом византийская церковь в целом уже не имела поддержки властителей. В XIV в. с приходом на королевский трон Анжуйской династии настала эпоха явной нетерпимости. Еще папа Иннокентий III в 1204 г. предлагал спасти византийские монастыри Венгрии от разрушения; для этого, он полагал, необходимо создать из них особую епархию или реформировать с помощью латинских настоятелей... Латинизация ускорилась после IV Латеранского собора. На протяжении XIII в. исчезал один греческий монастырь за другим. Их населяли латинскими монахами...»
Отныне для полноценного участия в общественной жизни в Венгрии христианам византийской традиции следовало принять латинский обряд; начальными свидетельствами этого наполнена в особенности румынская церковно-историческая литература. Круги, оставшиеся приверженными восточной церковной жизни, были не только подчинены латинским высшим слоям общества, но и в социальном отношении маргинализированы. Мирча Пакурариу, например, пишет в «Истории Румынской православной церкви» о «многочисленных акциях подавления» со стороны королей Венгрии, «которых время от времени подстрекал папа», и делает выводы: «Известны мероприятия, предпринимавшиеся королями Белой IV (1237-70), Ладиславом Куманеном (1272-90), Людвигом Великим (1342-82) и Зигмундом фон Люксембургом (1387-1437) против священников, „раскалывающих церковь“, и верующих из Трансильвании. Заметную роль в этих действиях играли „папские легаты“ Якоб Пренестин и Филипп де Фермо в XIII столетии, кардинал Джентили в XIV столетии, затем инквизиторы Якоб де Мархиа и Джованни Капистрано в XV столетии».
В колониях итальянских торговых городов
В колониях итальянских торговых городов, в особенности Республики Венеция, в течение столетий латиняне контролировали греческие церкви. Но латиняне составляли здесь лишь тонкий верхний слой; значительное большинство исповедовало греческую веру. Восточная церковь в колониях не только могла удержаться, но даже успешно развивалась. Панораму церковной ситуации и то, как чувствовали себя греки в отдельных венецианских областях, описывает Г. Подскальский. Еще более явственно, чем в Иерусалиме в эпоху крестоносцев, при всем преобладании латинян над греками на протяжении долгого времени, под властью Венеции, сказывалось и влияние греков на латинян.
Яркий пример тому — обсуждение вопроса о браке на Тридентском соборе; некоторые епископы из венецианских колоний и Республики Венеция защищали греческие традиции и сумели воспрепятствовать тому, чтобы всех, кто соглашается расторгнуть брак, предавать анафеме. Мы знаем также о многочисленных случаях дружеского согласия между начальствующими латинянами и подчиненными им греками; к сожалению, правда, до нас дошли и противоположные известия. Даже в 1725 г. — когда римская Конгрегация пропаганды веры уже подготовила декрет, запрещавший латинским миссионерам в Османской империи всякое «communicatio in sacris» с восточными христианами, и не только общение в святых таинствах, но и при молитве вообще , — Анджело Мария Квирини из венецианского Корфу писал папе Бенедикту XIII, что он был приглашен греками на торжественное богослужение в главном храме острова и был встречен с таким же почетом, как и архиепископ, в юрисдикции которого находится остров.
Экскурс в современное понимание критериев единства
Повсюду на протяжении всей восточной границы латиняне поступали таким образом с местными церквами византийской традиции, как было предусмотрено нормами IV Латеранского собора. Развертывая экспансию, латинский Запад стремился достичь единства церкви исключительно с помощью иерархического руководства, без уважения равенства положения восточных церквей-сестёр. Как несколькими столетиями ранее, на восточной и юго-восточной границе Византийской империи «более слабые» церкви вновь стали жертвой сомнительной объединительной политики.
Греки и латиняне считали поставленной Богом перед христианским миром задачей осуществление зримого духовного и политико-социологического единства. Духовное единство требует верности Истине и послушания Господу. Чтобы было ясно, что духовное единство существует, для одних главное дело заключалось в распространении повсюду записанных вселенскими соборами формул исповедания веры, для других — в заботе о подобающем послушании папе, поставленному Господом руководить Церковью. Как одни, так и другие не допускали обсуждения того, каковы предпосылки, казавшиеся им обязательными, и что следует использовать в качестве критериев. Когда одни добивались преобладания, стремясь к бескомпромиссному принятию формул исповедания веры, потому что были убеждены, что только так возможно служение Истине, другие бескомпромиссно подчиняли чужие местные церкви своим епископам, во главе которых стоял папа, так как были убеждены, что только так можно выразить истинное послушание Господу. И, соответственно понятиям эпохи о важных политико-социологических аспектах единства христианского мира, властители каждой из сторон считали своим долгом заботиться по мере сил о достижении его, руководствуясь избранными ими критериями.
3. Монахи в поисках
Не только властители и иерархи, но и все чада Церкви несут за нее ответственность. Монахи и члены орденов наилучшим образом следовали призванию быть истинными христианами; они осознавали своим долгом нести слово Евангелия по всему миру и участвовать в поисках путей восстановления зримого единства Церкви, когда оно было потеряно.
Братья-перегрины
С ХIII столетия потянулись как «бродячие братья» доминиканцы и францисканцы «к сарацинам» (т.е. в мусульманские страны), в итальянские колонии с греческим населением и колонии на побережье Черного моря, дальше на восток, на Кавказ, в Персию до центра Монгольской империи, и в «Эфиопию», и в «Индию», так же как к славянам и румынам, и повсюду они учреждали свои монастыри. Они совершали окормление живших там колонистов из Западной Европы и — по меньшей мере, иногда, в соответствии с местными взаимоотношениями, — окормляли и местных восточных христиан, с нескрываемым намерением склонить их к единству с западноевропейской церковью (как они тогда его понимали). Некоторые из монахов, впоследствии посвященных в епископы, основывали епархии вдали от своей родины. Надо отдать должное: монашество приняло большое участие в культурном обмене между Западом и Востоком.
Армянские униторы
Община униторов, орденская провинция для армян, с самого начала была теснейшим образом связана с доминиканцами и в конце концов стала армянской провинцией Доминиканского ордена; её отцы служили Армянской церкви как проповедники, учителя и священники, подобно сыновьям св. Доминика и Западной Европе; она имела в Армении большое влияние. Благодаря ей культурное влияние Западной Европы у армян и грузин кавказских провинций было довольно значительным.
Бартоломей де Подио из Общества братьев-перегринов, который в 1318 г. был посвящен папой Иоанном XXII (1316-1334) в епископы Марагха в Накичевани, благодаря своей учености и примерному образу жизни пользовался большим авторитетом среди армян, оставшихся на своей старой родине. Вартапет и настоятель монастыря Иоанн из Орхны, ученик знакомого с Бартоломеем влиятельнейшего вартапета Исайи из Нитсха, примкнул к нему, стал его учеником и основал вместе с ним в 1330 г. общество армян под названием Конгрегация униторов, соответственно Братство униторов св. Григория Просветителя, которое взяло за образец Доминиканский орден. Новое сообщество было признано уже папой Иоанном XXII и стало быстро развиваться. Через 30 лет после его основания оно насчитывало 50 общин с почти 500 монахами. В 1356 г., спустя несколько лет после смерти основателя Иоанна из Орхны (1348), папа Иннокентий IV (1352-1362) поставил его под контроль главы Доминиканского ордена. Организационная связь с Доминиканским орденом стала со временем такой близкой, что униторы в 1583 г. были окончательно преобразованы в доминиканскую провинцию. Как таковые они существовали почти до 1800 г.
Уже в первые годы деятельности униторы приступили к переводам работ с латинского языка на армянский. Это стало возможным не в последнюю очередь потому, что вначале и в монастырях, не присоединившихся к униторам, и в их богословских школах их деятельность вызывала большой интерес. Казалось, начал устанавливаться взаимный обмен между армянами и латинянами. Но большое доверие, которое было оказано униторам, они вскоре растеряли, потому что уже в первом поколении перестали заботиться о сохранении армянской традиции богослужения, переводили на армянский язык богослужебные книги латинского обряда и отдавали им предпочтение, потому что считали, что армянское наследие содержит много ошибок. Для их признания стало пагубным то обстоятельство, что некоторые из них составили и опубликовали компиляцию о «117 заблуждениях армян», сведения о чём докатились до папского двора в Авиньоне и до малоармянского королевства. Тенденции латинизации вызвали сопротивление; монастырь Татев после 1370 г. во главе с настоятелем Григорием стал решительным противником униторов.
Бартоломиты
В начале XIV столетия из Малой Армении в Италию на генуэзских кораблях приплыли как беженцы армянские монахи. В Генуе они сумели основать армянскую общину, которая тоже была близка к доминиканцам и получила название бартоломитов. Как и униторы, бартоломиты были в 1356 г. подчинены Доминиканскому ордену. Их деятельность была ограничена Италией и не распространялась на их историческую родину. В 1650 г. община бартоломитов прекратила свое существование.
4. Соборы снова в поисках единства
Попытки объединения в 1054 г.
Церковно-политические осложнения при императорском дворе Византии и внутреннее напряжение в Константинопольском патриархате продолжали существовать и после Фотия. Всё снова и снова Рим, где при папском дворе время от времени возникали весьма запутанные отношения, втягивался в споры. Сверх того норманнская экспансия, распространившаяся до юга Италии, угрожала интересам Византийской и оттоновской империй, равно как и папскому теократическому государству. Чувствовавшие угрозу искали союзников, но некоторые светские или церковные лица, склонявшиеся к политике несогласия, стремились путём интриг помешать этому. Неудивительно, что из-за неурядиц того времени в Риме и Константинополе одни держались мнения, что единство еще существует, а другие, напротив, отмечали наличие раскола. В обе столицы отправлялись посланцы и также послания, то полемические, то миролюбивые.
Во время понтификата Льва IX (1048-1054), правления византийского императора Константина IX Мономаха (1042-1054) и константинопольского патриарха Михаила Керуллария (1043-1058) обоюдные контакты усилились. «Керулларий начал с пропаганды. Он поручил архиепископу Охрида составить послание против латинян, адресованное епископу Трани Иоанну, который должен был распространить его среди латинских епископов. Целью нападок было употребление латинянами для причастия опресноков, соблюдение ими поста в субботу и другие ритуальные различия между обеими церквами; о „филиокве“ не было ни слова, и законность поставления Фотия не подвергалась обсуждению. Послание попало в руки ближайшего советника папы, кардинала Гумберта де Сильва Кандида, который энергией и жестокостью едва ли уступал патриарху. Приблизительно в это время Керулларий закрыл латинские храмы в Константинополе на том основании, что они употребляют для причастия опресноки... [После того как папское войско потерпело в 1053 г. серьёзное поражение от норманнов, Аргирос, главнокомандующий византийского императора, которому Керулларий совершенно не доверял], послал Иоанна из Трани в Константинополь, чтобы открыто сделать императору новые предложения о совместных с папой действиях против норманнов и помешать сопротивлению патриарха. Императору было очень кстати дальнейшее существование союза, и он написал папе, что ничего не хотел бы так сильно, как взаимного согласия обеих церквей, и что он просит его о помощи против норманнов. Еще во II половине IX века было положено начало взаимосвязи между проблемами единства и военными вопросами; это проявлялось все более и осталось на все времена определяющим для отношений Рима и Константинополя, что уже невозможно устранить; таким образом история Церкви была отягощена Quidproquo — некиим „одно вместо другого“. Императору еще удалось склонить и патриарха написать миролюбивое письмо папе. Папа оказался в затруднительном положении. С одной стороны, альянс с императором был, как и прежде, настоятельным требованием момента, а с другой стороны, он не мог пренебречь полемическими выпадами Керуллария. Так решился он послать на Восток посольство, которое должно было прийти к взаимному согласию с императором, но одновременно потребовать объяснения у патриарха или склонить императора сделать это от своего имени. В состав посольства входили упомянутый кардинал Гумберт, канцлер Римской церкви Фридрих Лотарингский, будущий папа Стефан IX (1057-1058) и архиепископ Петр из Амальфи. Сопроводительное послание императору предлагало заключение германо-папско-византийского союза против норманнов; правда, настаивало на возвращении наследственного имущества св. Петра в Южной Италии и восстановлении папской юрисдикции в Иллирии, то есть возвращалось к папским требованиям IX века. Папа надеялся также „прийти к взаимопониманию“ с патриархом».
Но получилось иначе. «Легаты прибыли в Константинополь в апреле 1054 г. Они предстали перед патриархом, но были приняты более чем холодно. У патриарха было ощущение, будто его приветствовали несоответственно его рангу, легаты же посчитали, что были приняты неподобающим образом. Так это оставалось и при передаче папского послания. Тем сердечнее был прием у императора, и, казалось, переговоры об альянсе быстро продвинулись вперед. Поскольку патриарх не был склонен высказываться о послании папы и вовсе не проявлял уступчивости, Гумберт начал настраивать общественность против него. Он оперировал греческим переводом его полемической реплики на Opusculum Льва Охридского. Теперь же простодушный монах-студит, Никита Стифат, начал со своей стороны защищать греческий квасной хлеб и субботний пост. Его письмо не было шедевром богословия, однако тон его был учтивым. Все же Гумберт лишился выдержки. Он ответил бедному монаху в дурном полемическом стиле: Стифат, дескать, вышел не из монастыря, а, напротив, убежал из борделя и т. п. Но император, не желая подвергать опасности свой альянс с Римом, склонял Никиту отказаться от спора. Стифат должен был принести Гумберту свои извинения, а сочинение сжечь. После этого Керулларий не видел более оснований сдерживаться. Переполняло чашу его терпения и то, что Гумберт заговорил и о „филиокве“, о чем до сих пор вообще не было речи. Когда Гумберт и здесь ничего не добился, он решился на последний шаг. 16 июля 1054 г. вместе со своим сопровождением он вошел в храм Святой Софии и положил на алтарь буллу об отлучении, после чего покинул храм. Диакон бежал за ним с этой буллой в руках и просил его взять ее обратно. Но Гумберт отказался, и булла осталась лежать на улице, пока кто-то ее не поднял и не доставил патриарху. Тот отдал текст переводчикам, и реакция его по прочтении была соответствующей. Булла представляла собой нечто чудовищное, её содержание было не только некорректно, но и изобиловало неправдой. Анафеме предавались Михаил Керулларий, Лев Охридский, канцлер патриарха, а также все их помощники. Патриарху было отказано в его праве на титул, ему было поставлено в упрек, что он покровительствует симонии, защищает кастрацию, требует повторного крещения латинян, разрешает священникам жениться, не принимает бритых мужчин в церковную общину, и, ко всему прочему, кое-что вычеркнул из „символа веры“... После этого скандала легаты попрощались с императором и уехали. Тем временем патриарх рассказал императору о содержании буллы и склонил его вернуть легатов: они должны обосновать свои обвинения перед Синодом. Императорский курьер догнал их в Селимбрии и уговорил вернуться. Если верить сообщению Гумберта, у ворот столицы они узнали, что патриарх возражает против участия императора в заседании Синода. Кроме того, они боялись (снова согласно Гумберту), что Керулларий станет подстрекать массы против них. И на этот раз император сам советовал им уехать. Но Керулларий вовсе не хотел отказаться от публичного разбирательства в Синоде. Уже 20 июля, когда легаты уехали, он в присутствии императорских чиновников провозгласил отлучение от церкви авторов буллы, а 24 июля подтвердил то же самое на Синоде, состоявшем из 16 митрополитов и пяти архиепископов... Что же касается Византийской церкви в целом, то Гумберт и его коллеги остерегались подвергнуть ее отлучению, во всяком случае, они даже говорили о живой вере, которую они нашли в столице. Также и Керулларий не имел намерения провозглашать отлучение папы и всей Римской церкви. Несмотря на это, столь неприятный инцидент не мог быть расценен как просто спор между двумя несдержанными людьми, какими были оба оппонента. Тем более что в послании Льва Охридского содержались нападки на священные ритуалы и обычаи Римской церкви, а, в свою очередь, легаты нападали на священное наследие Византийской церкви».
Попытки примирения, как видно, не удавались, становясь причиной для эскалации противоречий. Это в первую очередь относится к событиям 1054 г., тем более что в них участвовали и были преданы анафеме высокопоставленные персоны. Всё случившееся усиливало дисгармонию, хотя на видимом уровне всё оставалось по-старому. Как прежде, стороны были мало расположены друг к другу, относились друг к другу с подозрением, при случае в определенном отношении помогали друг другу; затем опять спорили, время от времени возобновляли переговоры; но чаще всего рассматривали друг друга отлученными от церкви и при этом вновь стремились к единству, хотя бы к ограниченному. Так продолжалось в течение столетий до 1054 г., так это оставалось и впоследствии.
Итак, можно утверждать, что в 1054 г. не было отлучения латинской церкви от греческой, как не было и отлучения греческой от латинской. Буллы об отлучении касались всего лишь отдельных людей. Римские легаты отлучили патриарха и нескольких его сотрудников, а несколькими днями позже патриарх отлучил легатов. Уже в те времена инцидент воспринимался как испытание терпения. И лишь гораздо позже в этом усмотрели начало так называемого «большого раскола», «великой схизмы». В то же время историки Церкви согласились, что Фотий во втором периоде своего патриаршества был в полном единении с Римом. После этого Фотия уже невозможно было обвинить как инициатора раскола, хотя при этом всё же большинство настаивает на существовании такового именно с этого момента. И раз необходимо было найти как для внутрицерковных расхождений в западной церкви, так и для раскола между греками и латинянами, «исходную точку», объявили такой точкой события 1054 г. как дату «великого раскола».
Преувеличенное значение, придававшееся буллам 1054 г., стало общепринятым, и потому папа Римский и Константинопольский патриарх во время II Ватиканского собора заявили совместно, что хотели бы вычеркнуть эти события из памяти Церкви. Этим они не могли упразднить разделения между православными и католиками, но они хотели покончить с тем, что отравляет сознание человека нашего столетия. Тот факт, что на разделение церквей не может повлиять акт «погашения воспоминаний об анафемах 1054 года», собственно, должен прояснить для каждого, что это разделение имеет другие причины.
II Собор в Лионе (1274)
Установленное крестоносцами господство латинян в Константинополе продолжалось едва ли полвека. В июле 1261 г. войска императора Михаила VIII (1259-1282), бывшего до этого в эмиграции, оккупировали город, и сам император прибыл туда в августе. Власть византийцев в столице империи была восстановлена. Для императора, который вновь мог править в своей столице, было очень важно достичь церковного единства между греками и латинянами. К этому вынуждали его, с одной стороны, духовные обязательства покровителя церкви, которые, по старым византийским обычаям, возлагались на императора, и эту миссию Михаил VIII воспринимал очень серьезно. Восстановление единства осознавал он своим долгом, потому что латиняне и греки, несмотря на их многовековые споры и даже недавние военные столкновения, еще не забыли, что Христос один. С другой стороны, на Михаила также воздействовало понимание политической необходимости искать примирения и компромисса для того, чтобы какое-нибудь латинское войско вновь не направило силы против Константинополя и не попыталось опять завоевать его.
Политические соображения были, несомненно, очень важны для Михаила VIII. При всем том нельзя согласиться с отдельными авторами, которые хотят объяснить его стремление к церковному единству исключительно политическими мотивами. Михаил оставался верен идее церковного единства даже тогда, когда к концу его жизни эта позиция ему не только не помогла в его политике, но создала дополнительные проблемы. Он стал жертвой собственных неудач. Папа Мартин IV (1281-1285) предал императора анафеме, потому что считал, что тот сделал слишком мало для того, чтобы склонить греков к единству. Греческая церковь также отлучила его, упрекая в том, что он встал на сторону латинян. Когда император умер, и греки, и латиняне отказали ему в церковном погребении.
В качестве покровителя греческой церкви Михаил VIII вел переговоры об объединении церквей под эгидой римского епископа, который благодаря реформам в западной церкви XI и XII вв. стал общепризнанным главой латинского христианского мира. События в государствах крестоносцев показали со всей очевидностью, что преобладание одних над другими не ведёт к продолжительному церковному миру. Папа и император вовсе не стремились просто воссоединить обе церкви, но искали основу для настоящего объединения сначала в обмене мнениями, чтобы подготовить согласие в области богословия. В их стремлении к единству, полагали они, следовало прежде всего обратиться к богословским расхождениям, в которых спорящие партии упрекали друг друга; им казалось неверно решать в первую очередь вопрос о правильности руководства церковью, чем были заняты крестоносцы и IV Латеранский собор. В ту пору господствовало убеждение, что различие между греческим и латинским учением об исхождении Святого Духа и есть причина разделения церквей, они считали уместным добиваться единства в этом пункте. Если бы этот вопрос был решён, думали они, церковное единство стало бы реальностью.
Велись долгие предварительные переговоры. Папа Григорий X (1271-1276) созвал в 1274 г. II Собор в Лионе. Это один из тех соборов, которые Католическая церковь нового времени внесла в список вселенских. В Лион прибыли посланцы византийского императора, но эта делегация не была уполномочена греческой церковью. Греческая делегация, прибывшая в Лион только 24 июня, приняла участие в папской мессе по случаю праздника апостолов Петра и Павла в лионском кафедральном соборе, — единственном литургическом празднике во время церковного съезда, о котором упоминают источники, — и греки пели «символ веры», исполненный на латинском и греческом языках, с филиокве. Роберг так пишет об этом: «Фактически молитва 29 июня 1274 г. не являлась „объединительной молитвой“ в духе завета Христова „да будут все едины“. Церемония носила слишком односторонний латинско-римский отпечаток... В частности, как представляется, этим действиям не предшествовала достаточная богословская рефлексия... Если поставить лежащий на поверхности вопрос, могли ли и каким образом протекать в ходе собора богословская дискуссия и духовное преодоление длительного раскола, то ответить на него, вероятно, можно так: этого не произошло в Лионе, как это не состоялось и в прежние годы. Это вполне обоснованное утверждение, если даже допустить, что база источников для такой оценки мала, но сама хронология событий свидетельствует об этом...» В подготовке текста догматического определения об исхождении Святого Духа от Отца и Сына, которое было утверждено «не на II сессии, 18 мая, — как думали иногда, — но лишь во время заключительного заседания, 17 июля, то есть в присутствии греков», хотя Роберг не усматривает какого-либо влияния греческой делегации.
Так позиция Собора 1274 г. относительно филиокве, что эта формула могла бы стать общей для латинян и греков, не могла покончить с расколом. Когда посланцы императора вернулись с собора, то оказалось, что неприязнь в отношении латинян у греков укоренена гораздо глубже, чем их готовность принять решения собора. Преобладающее большинство осталось при убеждении, что латинское учение следует и впредь воспринимать как противоречащее истинному вероучению Церкви. Все усилия, предпринятые царственным покровителем для получения согласия греческой церкви с решениями Собора 1274 г., были напрасны. Раскол продолжался.
Исторический анализ, впрочем, должен констатировать, что «терапия» раскола, которую считали верной в Лионе, не могла привести к успеху, потому что не учение об исхождении Святого Духа было причиной раскола. Как уже говорилось в разделе о церковном Соборе в Толедо в 589 г., вопрос о филиокве представляет собой один из случаев, когда христиане из-за недостатка любви и взаимопонимания не смогли более терпеть уже давно возникшие различия и сделали их предметом спора. Это случилось тогда, когда общность латинян и греков уже очень давно была поставлена под вопрос. Предпосылкой действительного излечения от этого недуга было бы желание избавиться от привычки подозревать в ереси другую церковь, имеющую свои особенности.
Ферраро-Флорентийский собор
После Лионского собора наступило время, когда в Константинополе стали особенно интенсивно изучать богословские расхождения с латинянами и горячо об этом дискутировать. Убеждение, что раскол произошел из-за богословских различий, распространялось все больше и больше. Кто действительно хотел преодоления раскола, изучал эти богословские различия, чтобы показать, что как латинское, так и греческое учение согласуются со Словом Божьим. Противники примирения, рассматривая те же самые вопросы, называли убеждения латинян лжеучением и защищали мнение, что во имя Истины с ними не может быть церковной общности. Так возникла обширная апологетическая литература.
В это самое время усиливается угроза Византийской империи со стороны турок; к концу XIV в. она постоянно нарастает и становится все сильнее. Император и его советники настоятельно требовали примирения с латинянами, потому что они надеялись на военную помощь в случае объединения церквей. Итак, император торопил епископат найти, наконец, разрешение богословских вопросов, чтобы прийти к единству Церкви, которого требует Евангелие и которое к тому же важно по государственно-политическим причинам.
Большие трудности испытывали и латиняне из-за «папского раскола», вследствие чего они порой были разделены на две или даже три партии. Благодаря избранию Мартина V (1417-1431) на Соборе в Констанце, казалось, было достигнуто согласие. Но его преемник Евгений IV вскоре после начала своего правления вступил в столь серьезный конфликт с Собором в Базеле, созванным ещё Мартином, но собравшимся лишь после возведения Евгения в папский сан, что вновь вернулись опасения, что разногласия внутри папства в действительности ещё не преодолены. Евгений хотел распустить Базельский собор, но вынужден был отказаться от этого намерения. Когда же он решил перенести заседания собора в Феррару, его распоряжению последовала лишь часть участников собора. В Базеле заседания продолжались; таким образом, в двух местах происходило одновременно два собора, каждый из которых отвергал другой. В 1439 г., когда в Соборе Евгения уже принимали участие греки, базельское собрание объявило Евгения низложенным и избрало Фелика V (1439-1449), антипапу, отставки которого удалось добиться лишь при преемнике Евгения Николае V (1447-1455).
Ввиду продолжительного раскола папства и многочисленных дисциплинарных проблем в западной церкви темы церковной реформы и церковного единства, прежде всего, ставились на соборах в Констанце, Базеле и Ферраре (соответственно во Флоренции, куда пришлось переехать из-за эпидемии чумы, разразившейся в Ферраре). Что касается церковного единства, то всем хотелось, чтобы и внутризападный папский раскол, и разделение между латинянами и греками были бы преодолены. Так что в участии греков были заинтересованы на всех этих соборах. Когда киевский митрополит Григорий Цамблак 18 февраля 1418 г. прибыл в Констанц, это сразу стало общеизвестным. Впоследствии, в 1434 г., на Собор в Базеле приехал Исидор с двумя греками, как посланник византийского императора Иоанна VIII (1425 — 1448) и патриарха Иосифа II (1416 — 1439). Исидор был тогда настоятелем константинопольского монастыря св. Дмитрия. Позже, став киевским митрополитом, он сделался одной из важнейших фигур на Соборе в Ферраре — Флоренции. После долгих переговоров в ноябре 1437 г. в Италию была отправлена соборная делегация греков вместе с императором и патриархом, последовавшая в Феррару, куда был перенесен собор папой Евгением.
Епископы каждой из сторон, встретившихся в Ферраре, придерживались мнения, что другая сторона отклонилась от правильного пути. Но при этом они не видели оснований для того, чтобы оспаривать таинство рукоположения этих епископов, и не ставили под сомнение полномочия их как церковных пастырей. Участники собора признали друг друга братьями в епископате в такой степени, что считали возможным совместно в одном соборе свидетельствовать об Истине и принимать решения для одной Церкви Божьей, в чем и состоит задача вселенских соборов. Совершенно серьёзно они искали решения тех богословских вопросов, которые апологетикой предшествующих периодов принимались за основания для раскола.
С особенной тщательностью изучался вопрос о филиокве; ему в дальнейшем была посвящена большая часть времени соборных обсуждений. Были представлены цитаты из сочинений отцов церкви и проведены тщательные исследования с серьёзными выводами. По этому поводу Й. Жиль отмечает, что употребление латинянами силлогизмов в учении о Троице и их мастерство схоластической аргументации не убедили греков, а делу объединения принесли больше вреда, чем пользы. Взаимопонимание стало возможным лишь тогда, «когда пришли к убеждению в том, что ни греческие, ни латинские богословы не заблуждаются, напротив, и те, и другие правы, поскольку в существенном придерживаются одного мнения, но выражают это в различной форме. Такое убеждение основывалось на аксиоме, которую не рискнул бы отрицать ни один из присутствовавших во Флоренции греков, это было само собой разумеющимся для всех: все святые святы благодатью одного Святого Духа, и в делах веры они должны быть согласны друг с другом. Противоположное представление означало бы, что Святой Дух действует в противоречии с самим собой. Действительно, святые могут выражать веру в различной форме, и при этом не противоречить друг другу. Каждое явное противоречие должно иметь объяснение и имеет его. Это аксиома, и как таковая может быть применима и в спорном вопросе о „филиокве“. Следует... при всех обстоятельствах устранять всякое мнимое противоречие, так как в реальности оно существовать не может. Что по видимости может быть различным, по существу должно быть тождественным... Следовательно, обе церкви имеют в основе одну и ту же веру. В таком случае они не только могут объединиться, но даже должны это сделать».
Довольно легко собор пришел к согласию в вопросе, следует ли употреблять для причастия квасной или пресный хлеб, а также в вопросе о судьбе умерших, в частности о чистилище. Относительно причастия было определено, что и квасной, и пресный хлеб, — все равно хлеб, и что церкви имеют право употреблять тот хлеб, который принят в их традиции. Что касается латинского понимания чистилища как места для очищения душ умерших, то и у греков издавна учили, что умершие нуждаются в очищении, греки всегда совершали молитву о заступничестве за умерших, об очищении их и принятии в вечную жизнь. Лишь схоластикам, склонным к проектированию систем, пришло в голову задаться вопросом, где происходит очищение, и они начали говорить о чистилище, которое находится вне неба и земли, о чем в Библии нигде нет упоминания. В период высокого Средневековья в беседах латинян о чистилище фантазия разыгрывалась необычайно (яркий пример — «Божественная комедия» Данте). Греки были обеспокоены этим, но на соборе приняли к сведению, что латиняне, собственно, говорят об очищении как процессе, когда употребляют определение «чистилище».
В вопросе о положении первого епископа церкви (примате Римского папы) у отцов Флорентийского собора не вызывало споров, что первенство по чести принадлежит ему с древних времен, но в декрете «Laetentur coeli» собор это выразил так, что папа имеет полномочия, «как это утверждается в документах вселенских соборов и в святых канонах». Разумеется, интерпретация принципа первенства папы и применение его на практике получили в Римской церкви развитие в период после семи вселенских соборов I тысячелетия и до Флорентийского собора, потом это развивалось и дальше. И только на I Ватиканском соборе, 400 лет спустя после Флорентийского, Католическая церковь приняла как соборное определение предел юрисдикции папы, проведя границу между «слишком много» и «слишком мало». Взвешенная точка зрения на папский примат, которая требует определения этого принципа в рамках догмата Католической церкви, была еще невозможна ни для кого. Католики и некатолики, в течение столетий признававшие право римского епископа как первого по чести, смотрели на деяния Рима именно с этой стороны. С другой стороны, они могли рассматривать изменения в Риме так же как появление сорняков или введение искажающих новшеств и воспринимать их как измену канонам древней Церкви. Формула декрета «Laetentur coeli» могла предполагать оба подхода. Существует мнение, иногда встречающееся в литературе, что формула декрета была дипломатическим компромиссом, к которому прибегли, чтобы не подвергать опасности положительный исход переговоров, но здесь стоит напомнить о том, что к этому времени вопрос еще не созрел для окончательной формулировки.
Чтобы оценить это должным образом, следует иметь в виду, что события Флорентийского собора определялись руководством авторитетов двоякого рода. Для греков это был император, и то, что он был занят этим, находилось в соответствии c традицией прежних вселенских соборов. Латинская церковь, напротив, в споре об инвеституре освободила государственный авторитет от высшей ответственности за церковную жизнь; со времени высокого Средневековья она воспринимала авторитет римского епископа как наследника апостола Петра. На Флорентийском соборе оба авторитета действовали вместе. Папа со своими советниками, с одной стороны, и император с его советниками, с другой, разрабатывали повестку дня и заботились о ходе переговоров. Латиняне отнеслись с уважением к тому, что греки представляют до сего дня образ Церкви эпохи семи вселенских соборов, церкви, опекаемой императором, а греки, в свою очередь, считались с тем, что латиняне склонны к другому образу церкви, — церкви, опирающейся на авторитет апостола Петра, что получило свое полное развитие после реформ XI и XII вв.
Вопрос о настоящей гармонии между «петроапостольским» (т. е. ниспосланным Господом Церкви через апостолов с Петром во главе) и исходящим от государства авторитетом в церковных делах подвергался обсуждению на протяжении столетий; однако, как показывают споры о многих существующих до сих пор пережитках государственной церкви, вплоть до сегодняшнего дня еще не принято никакого решения, приемлемого во всех отношениях. Этот вопрос встал на повестку дня тотчас после того, как римские императоры стали христианами. Так, например, в 335 г. в Тире под председательством императорского чиновника собор епископов из неникейской партии осудил епископа Афанасия. Они объявили его низложенным и рассчитывали на принятие решительных мер со стороны государства для осуществления приговора. Имея в виду эти события, Афанасий требовал созыва собора, «в котором не председательствует императорский чиновник, у дверей не стоят солдаты, а на решения не ставится императорская печать». Но голос Афанасия остался почти неуслышанным. В следующем, пятом, столетии императоры добивались того, чтобы епископы Константинополя, учитывая государственное положение столицы империи, получили бы такую же руководящую роль в церкви, какая была у епископов определенных важных городов в доконстантиновскую эпоху. До этого она возрастала и утверждалась без государственного влияния, на основе собственной («петроапостольской») способности церкви организовать свой порядок. Против нового регулирования церковной жизни на государственных принципах возражал папа Лев I. Он писал императору: «...одно — порядок в делах духовных, другое — порядок в делах светских; только на том фундаменте, который заложил Господь, постройка будет прочной. Тот теряет своё, кто желает неподобающего. Ему [константинопольскому архиепископу Анатолию] достаточно, что он благодаря помощи Вашей [императора] Милости и моему согласию получил место епископа в одном из важнейших городов; он стал городом императора, но никогда не сможет превратиться в апостольскую кафедру; не недостойно ли ожидать, что он бы мог извлечь пользу из оскорбления другого...». И не однажды Лев, который был глубоко убежден в высоком значении апостольского преемства, сомневался в компетенции императора в делах церковных соборов. После того как он узнал, что случилось на II Соборе в Эфесе в 449 г., он обозначил это как «latrocinium» («конвент разбойников») и обратился к императору, чтобы тот признал его недействительным и созвал новое церковное собрание, которое могло бы спокойно обсудить эту тему. Сам он был далек от того, чтобы ссылаться на соборах на свой авторитет как преемника апостола Петра, что обыкновенно делает западная церковь во II тысячелетии. Церковь сама, среди прочего, в споре об инвеституре и — перед Флорентийским собором — о концилиаризме, и в почти бесконечной дискуссии между «светскими» и «духовными» авторитетами в церковной реформе обрела печальный опыт и, в конце концов, сформулировала закон: «Самому папе принадлежит право созывать вселенские соборы... Делом папы является также определять предметы обсуждения на соборе и публиковать порядок ведения дел на соборе» (Кан. 338). Флорентийский же собор, где были собраны сторонники двух различных воззрений на правовое положение, достойное церкви, так и не смог прийти к единому мнению об объеме и границах авторитета папы как преемника Петра.
Соборные отцы, за исключением епископа Марка Эфесского, подписали согласованный богословский текст. Но готовность латинян и греков к действительному сближению друг с другом была так мала, что результаты богословской работы не оказали желаемого влияния на церковную жизнь. Правда, в последующие 200 лет все восточные епископы, настроенные примирительно, придерживались выводов Флорентийского собора, и до начала XVIII в. у греков богословское согласие с выводами флорентийских обсуждений было сильнее, чем их отрицание. Но ни греческая, ни латинская церковь как общины не были готовы сделать практические церковные выводы из богословского соглашения. Согласно высказанному II Ватиканским собором суждению, различия, которые с самого начала существовали в церкви, «вследствие недостатка взаимопонимания и любви друг к другу послужили поводом к разделению», то есть причиной раскола были не сами по себе различия, а неготовность впредь их допускать. Таким образом, совершенно ясно, что, для того чтобы покончить с расколом, недостаточно было удостовериться в совместимости богословских различий. Необходимо принять в расчет и то, что из-за ослабления власти византийских императоров исходные позиции для восприятия решений Флорентийского собора принципиально отличались от обстоятельств, которые способствовали восприятию решений первых семи вселенских соборов. Император не мог больше проводить эти решения в качестве государственных законов. Требовались новые пути для процесса восприятия. Их исследование будет одной из тем следующей главы.
После того как греки отправились домой, флорентийский декрет об унии был опубликован для армян (1439), для коптов (1442), а также — после перенесения собора в Рим — для сирийцев (1444) и для некоторых халдеев и маронитов на Кипре; велись переговоры и с эфиопами. Эта активность показывает, что соборные отцы мыслили унию во всемирном масштабе, но эти акции были совсем другого рода, нежели переговоры с греками. Числом и образованностью делегаты этих церквей уступали латинским соборным отцам. Они были не в состоянии столь же эффективно, как греки, защищать перед латинянами богословские воззрения своих церквей. Так получилось, что равноправного участия латинян и жителей Ближнего и Среднего Востока в составлении декретов объединения фактически не было; для них это было больше диктатом Западной Европы, чем результатом соборной встречи. При ближайшем рассмотрении оказывается, что Ферраро-Флорентийский собор признал равноправие церквей в той мере, в какой их делегации на переговорах в состоянии были этим воспользоваться. Несмотря на то, что позиция латинских отцов на Ферраро-Флорентийском соборе в отношении греков была более открытой в сравнении с позицией латинян в минувшие века, все-таки у них фактически не сложилось ясного экклезиологического понимания того, что церкви принципиально равны.