15. Трис

Достаю из кармана фото и нахожу на нем Дэвида. Он стоит как раз рядом с мамой, только лицо не морщинистое да талия поуже. Закрываю пальцем лицо мамы. Надежда, которая зародилось, исчезла как дым. Если бы мать, отец или друзья были живы, они бы встретили нас у дверей. Мне следовало догадаться, что история с Амаром — просто случайность.

— Меня зовут Дэвид. Как, вероятно, вам уже сообщила Зоя, я — руководитель Бюро Генетической Защиты. Попробую ввести вас в курс дела, — произносит он. — Главное, вы должны знать, что информация, которую вы получили от Эдит Прайор, верна, но… лишь отчасти.

Произнося имя Эдит, он многозначительно смотрел на меня. Я дрожу от нетерпения. Неужели я получу ответы на все мои вопросы?

— Она дала вам ровно столько информации, сколько следовало для достижения целей наших экспериментов, — продолжает Дэвид. — Во многих случаях это означало упрощения, умалчивания, а иногда и откровенную ложь. Но теперь, когда вы здесь, уже нет смысла лгать вам или что-то упрощать.

— Вы все время толкуете о каких-то экспериментах, — подает голос Тобиас. — Что это за эксперименты?

— Сейчас мы к этому подойдем. — Дэвид смотрит на Амара. — С чего они начинали, когда объясняли все вам?

— Не важно, с чего вы теперь начнете. Все равно вы не сможете подать информацию так, чтобы им легко было это осознать, — отвечает Амар, гляди вниз.

Дэвид откашливается и начинает:

— Давным-давно правительство Соединенных Штатов…

— Чего соединенных? — изумляется Юрайя.

— Это такая страна, — поясняет Амар. — Очень большая. Она имеет определенные границы и некий руководящий орган. Сейчас мы находимся в самом центре государства. Но продолжайте, сэр.

Дэвид потирает ладони, явно недовольный тем, что его прервали, и начинает снова:

— Несколько столетий назад правительство Штатов было заинтересовано в том, чтобы у граждан выработались оптимальные алгоритмы поведения. Были проведены исследования, которые показали, что тенденция к насилию отчасти заложена в генетический код человека. Тогда и нашли так называемый «ген убийства», а также довольно много других. Существует генетическая предрасположенность к трусости, нечестности, глупости, в общем, к качествам, которые, в конечном итоге, мешают жизни и развитию общества.

Нас учили, что фракции были созданы, чтобы решить проблему нашей несовершенной природы. Видимо люди, о которых говорит Дэвид, верили в то же самое. А я знаю только то, что гены передаются от родителей к детям, поэтому не могу себе представить, как можно выделить нечто, отвечающее за убийство или нечестность. Подобные качества слишком неопределенные, туманные, чтобы иметь своих физических носителей в организме человека. Впрочем, я же не эрудит.

— Есть целый комплекс факторов, которые определяют развитие личности, в том числе воспитание и собственный опыт человека, — продолжает Дэвид, — но, несмотря на мир и процветание, которые царили в стране почти целое столетие, нашим предкам показалось, что будет лучше, если они уменьшат риск возникновения нежелательных качеств, исправляя их в самом зародыше. Иначе говоря, путем редактирования генетического кода. В результате начались эксперименты. Для проявления генетических мутаций необходимо, чтобы сменилось несколько поколений. Из огромного числа людей, в соответствии с их опытом или поведением, отобрали тех, кому дали возможность усовершенствовать будущие поколения: передать им свои коды, делающие людей чуть лучше.

Я смотрю на остальных. На лице Питера — гримаса недоверия. Калеб хмурится, а Кара стоит с открытым ртом, будто намеревается разом проглотить все предоставленные ей ответы. Кристина скептически приподняла одну бровь. изучает свои ботинки.

По-моему, я не услышала ничего нового. Это еще один вариант философских рассуждений о том, как появились фракции. Разделение людей, манипулируя их генами, мало чем отличается от деления их на группы, исходя из склонностей. До некоторой степени я даже согласна с Дэвидом. Другой вопрос: при чем здесь мы?

— Но когда манипуляции начали давать результаты, выяснилось, что изменения ведут к катастрофическим последствиям. Наша попытка привела не к исправлению генов, а к их повреждению, — вещает Дэвид. — Если забрать чей-то страх или низкий интеллект, то можно убить в человеке способность к состраданию, например. Заберите чью-то агрессию — и вы получите у индивида мотивацию к лидерству. Заберите эгоизм — и вы потеряете чувство самосохранения.

Я анализирую каждое качество, о котором он говорил: страх, низкий интеллект, эгоизм… Ясно, он имеет в виду фракции. И Дэвид прав, когда утверждает, что каждая фракция теряет что-то, получая свою добродетель: лихачи смелые, но жестокие; эрудиты — умные, но самовлюбленные; члены Товарищества — миролюбивые, но пассивные; правдолюбы — честные, но эгоистичные; альтруисты — самоотверженные, но упрямые.

— Человечество никогда не было идеальным, но трансформации сделали людей хуже, чем когда-либо прежде. И тогда началась гражданская Война за Чистоту. Сражения вели те, чьи гены были повреждены, против правительства и всех, чей код остался неизмененным. Война принесла невиданные прежде разрушения на американскую землю. Погибла половина населения Штатов.

— Обзор включен, — говорит один из людей, сидящих за столом в диспетчерской.

На мониторе, висящем над головой Дэвида, появляется карта. Она целиком покрыта светящимися пятнами розового, красного и темно-малинового оттенков.

— Так выглядело наше государство до войны, — произносит Дэвид, — а так — после…

Огоньки меркнут, разноцветные участки — сжимаются, как высыхающие на солнце лужицы. Я понимаю, что красные огоньки — это люди: они исчезали и их огни гасли. Мой ум отказывается осознать подобное количество жертв.

— Когда война закончилась, народ потребовал окончательного решения проблемы. Тогда и создали Бюро Генетической Защиты. Вооружившись научными знаниями, бывшими на тот момент в распоряжении правительства, наши предшественники осуществили эксперимент, призванный помочь восстановить код человека в его первозданном виде. Они призвали генетически поврежденных сдаться на милость Бюро.

На длительное время людей разместили в специальных зонах, снабдив сыворотками, чтобы помочь контролировать свое общество. И начали ждать, чтобы произошли мутации, вследствие которых должны были появиться люди с восстановленной генетикой. Или, как вы их называете… дивергенты.

Теперь я получила простой ответ на долго мучивший меня вопрос: оказывается, мои гены просто-напросто исцелились. Чистые они. Узнав правду, я должна была почувствовать облегчение. Но я лишь замечаю, как будто что-то выключилось, перестало зудеть в глубине моего мозга. Получается, что я «исцеленная».

Я начинаю задыхаться по мере того, как знание проникает в мои ум и сердце, слой за слоем, снимая покров тайны. Прикасаюсь к груди, чтобы унять сердцебиение и попытаться успокоиться.

— Ваш город является одним из экспериментальных центров генетического исцеления. На сегодняшний день он наиболее успешен по сравнению с другими. Я имею в виду, конечно, разделение на фракции, — Дэвид горделиво улыбается.

Значит, нам указывали, как поступать. Дэвид и все остальные смоделировали наш мир, без нашего ведома.

— Наши предшественники обнаружили, что генетической коррекции было недостаточно. Фракции стали попыткой включить в эксперимент систему воспитания. Новый общественный строй, в сочетании с генной модификацией, был определен как лучшее решение поведенческих проблем.

Дэвид смотрит на нас, и его улыбка исчезает. Я не знаю, чего он ожидал. Что мы ласково похлопаем его по плечу в ответ? После паузы он продолжает:

— Позже фракции были введены в качестве основного элемента в большинстве наших центров. В данный момент в трех из них они до сих пор существуют. Мы немало сделали, чтобы наблюдать за вами, защитить вас и учиться у вас.

Кара проводит руками по волосам, как будто поправляя выбившиеся пряди, и осведомляется:

— Значит, когда Эдит Прайор утверждала, что мы должны найти причину возникновения дивергентов и сбежать из города, это было…

— Наименование «дивергенты» мы даем тем, кто достиг приемлемого уровня генетического выздоровления, — объясняет Дэвид. — Мы хотели, чтобы руководители вашего города поняли данный расклад. Увы, лидер эрудитов начал охоту на них. Вопреки всему, что говорила Эдит, мы никогда не хотели сформировать из дивергентов армию. На самом деле мы не ждем от вас никакой помощи. Нам нужно, чтобы ваши здоровые гены были переданы будущим поколениям.

— То есть, если ты не дивергент, ты — больной? — бормочет Калеб в ужасе.

Не думала, что когда-нибудь увижу Калеба на грани истерики, но сейчас он, похоже, расплачется. «Тише», — повторяю я себе снова и делаю глубокий медленный вдох.

— К сожалению, — уточняет Дэвид. — Все не-дивергенты имеют генетические повреждения. Но для нас это стало сюрпризом. Ведь в итоге мы обнаружили, что коррекция поведения в вашем городе оказалась эффективной. Прежде это рассматривалось нами как единственное средство спасения. Иногда вообще неясно, имеет ли человек из вашего города здоровые гены или изменения связаны с воспитанием.

— Я не дурак, — подает голос Калеб. — Вы утверждаете, мои предки были искусственно изменены, чтобы стать умнее, поэтому я, их потомок, не умею сострадать. Таким образом, я и другие люди, чьи гены были изменены, ограничены в своих возможностях. Тогда как дивергенты — нет.

— Правильно, — кивает Дэвид.

Калеб смотрит на меня, и я не отворачиваюсь. Значит, причиной предательства Калеба стали его поврежденные гены? Странно…

— Сами по себе гены — еще не все, — вмешивается Амар. — Люди всегда имеют выбор. Вот что важно.

Я вспоминаю нашего отца, прирожденного эрудита, человека, который не мог не быть умным. Выбрав свою фракцию, он начал пожизненную борьбу против своей природы и, в конечном счете, ее победил. Он воевал с самим собой так же, как и я. Внутренняя борьба не может быть продуктом мутаций, скорее это — универсальное человеческое свойство.

Смотрю на ссутулившегося Тобиаса. Он совершенно обессилел, кажется, вот-вот упадет в обморок. Он не одинок. Такая же реакция у Кристины, Питера, Юрайи и Калеба, нахмурившейся Кары. Они ошеломлены.

— Это долгий разговор, — говорит Дэвид.

Кристина, стоящая рядом со мной, фыркает.

— А вы провели бессонную ночь, — невозмутимо заканчивает фразу Дэвид. — Сейчас я проведу вас туда, где вы сможете поесть и отдохнуть.

— Минуточку, — восклицаю я.

Я думаю о фотографии, лежащей в моем кармане, и о том, что Зоя знала мое имя.

— Вы сказали, что наблюдаете за нами. Каким образом, позвольте спросить?

Зоя поджимает губы. Дэвид молча кивает одному из людей, сидящих позади него. Экраны разом включаются, на каждом из них появляется изображение, транслируемое из различных мест в городе. Я вижу штаб лихачей, Супермаркет Безжалостности, парк Миллениум, Хэнкок-билдинг и Втулку.

— Вы ведь знали, что лихачи следят за городом с помощью видеокамер, — поясняет Дэвид. — У нас есть доступ к их каналам информаций.

Точно, нам надо отсюда сматываться.

Дэвид ведет нас к контрольно-пропускному пункту. Мы проходим через сканер, разбираем свое оружие. Всю свою жизнь за мной наблюдали. Когда я была маленькой, мои первые шаги и первые слова, мой первый день в школе и первый поцелуй. И когда на меня напал Питер, а мою фракцию превратили в армию, и когда умерли мои родители. Единственное, что удерживает меня от бегства, это фотография. Я не могу покинуть этих людей, не выяснив все, что они знают про мою маму.

Дэвид приводит нас в помещение с ковровым покрытием и расставленными везде растениями в горшках. Обои старые и пожелтевшие, по углам они отстают от стен. Следующая комната имеет высокие потолки и деревянный пол. Тепло светятся желто-оранжевые лампы, и в два ряда стоят складные кровати, в изголовьях которых находятся тумбочки. Здесь большие окна, занавешенные элегантными шторами. Но когда я подхожу к ним поближе, становится заметно, что они изношены и потрепаны по краям.

Дэвид говорит, что прежде эта часть здания Бюро являлась отелем, туннелем, связанным с аэропортом, а данное помещение было банкетным залом. В очередной раз он произносит слова, которые мы не понимаем:

— Вот ваше временное пристанище. Как только вы решите, что делать дальше, мы переселим вас в другие места, на территории самого Бюро или где-нибудь еще. Зоя проследит, чтобы вы хорошо устроились, — произносит он. — А я завтра вернусь.

Тобиас расхаживает взад-вперед и грызет ногти. Никогда прежде не замечала за ним подобной привычки. Возможно потому, что не видела его раньше в таком нервном состоянии. Я понимаю, что должна остаться, но мне немедленно нужно выведать информацию о моей матери.

Мчусь по коридору за Дэвидом. Нагоняю его. Он стоит и потирает шею.

— Салют, — говорю я, — меня зовут Трис. Мне кажется, вы были знакомы с моей матерью.

Он вздрагивает от неожиданности, потом улыбается. Скрещиваю руки на груди. Сейчас я чувствую себя так же, как в тот момент, когда Питер сдернул мое полотенце во время посвящения в лихачи. Он выставил меня напоказ. Я жутко рассердилась и еще больше смутилась. Может, несправедливо, вываливать все на Дэвида, но я ничего не могу с собой поделать. В конце концов, он — лидер организации.

— Здравствуй, Трис, — отвечает он.

Я крепко обхватываю себя за плечи.

— Мне нужно узнать о моей матери. Зоя дала мне ее фото, и я подумала, что вы могли бы помочь.

— Можно мне посмотреть?

Достаю снимок из кармана и протягиваю ему. Он осторожно разглаживает карточку кончиками пальцев, и странная улыбка озаряет его лицо. Он будто ласкает изображение глазами. Я же топчусь рядом, чувствуя, что вторглась во что-то очень личное.

— Она приезжала к нам однажды, — говорит он. — Прежде, чем стать матерью.

— Что значит приезжала? — удивляюсь я. — Она — одна из вас?

— Да, — кивает Давид. — Она родилась здесь. Мы отправили ее в город, когда она была молодой девушкой, чтобы решить проблему, возникшую при проведении эксперимента.

— Значит, она была в курсе, — изумляюсь я.

Дэвид выглядит озадаченным.

— Ну, конечно.

Судорога пробегает по моему телу, словно я нахожусь под действием яда. Нет, не яда — а настоящей лжи.

— Она знала, что вы постоянно наблюдаете за нами… Вы видели, как умирала она и мой отец и как все начали убивать друг друга! Почему вы никого не отправили в город? Вы просто фиксировали ваши дурацкие наблюдения?

— Трис…

Он пытается обнять меня, но я отталкиваю Дэвида.

— Не произносите мое имя вслух.

По-прежнему дрожа, я возвращаюсь в комнату.

Там все вроде бы мирно. Каждый выбрал себе кровать и разложил свои вещи. Приваливаясь к стене рядом с дверью, я тру вспотевшие ладони о штаны. Похоже, никто из наших еще не оправился. Питер лежит на постели, отвернувшись от всех. Юрайя и Кристина вполголоса разговаривают. Калеб массирует себе виски. Тобиас продолжает расхаживать и грызть ногти, а Кара молчит. Впервые с тех пор, как я встретила ее, она выглядит расстроенной. Даже ее броня оказалась пробитой. Сажусь на раскладушку против нее.

— Паршиво выглядишь.

Ее волосы, как правило, всегда гладкие и собранные в идеальный узел, растрепаны. Она негодующе смотрит на меня.

— Как мило с твоей стороны, Трис.

— Извини. Я не то имела в виду.

— Ага, — вздыхает она. — А я… Понимаешь, я же эрудит?

— Да.

— О вот и нет, — качает головой Кара. — Эрудиция — единственное, что было у меня в жизни. А теперь выясняется, что я — продукт какой-то ошибки в генах. И наши фракции являются своего рода моральной тюрьмой, чтобы держать нас под контролем. Все обстоит именно так, как утверждает Эвелин Джонсон и ее бесфракционники, — она делает паузу. — Тогда зачем формировать верных?

Кара, видимо, свыклась с мыслью о том, что верные — неотъемлемая часть системы фракций, стремящаяся выполнить заветы Основателей. А для меня это — лишь временное прибежище, предлог, чтобы выбраться из города.

— Но мы узнали правду. Разве оно того не стоило? — возражаю я.

— Да, — отвечает тихо Кара. — Но что-то я запуталась.

Сразу после смерти матери сознание того, что я являюсь дивергентом, спасло меня. Теперь я поняла, почему я настолько отличаюсь от остальных. Интересный вопрос, нужны ли мне теперь эти сведения? И были ли они когда-нибудь нам нужны? Все эти лихачи, эрудиты, дивергенты и верные? Не можем ли мы оставаться друзьями, любовниками, братьями или сестрами, в зависимости от нашего собственного выбора, наших склонностей и привязанностей?

— Пойди лучше к нему, — кивает Кара на Тобиаса.

— Ты права, — отвечаю я.

Подхожу к окну и смотрю на то, что из него видно. Здание Резиденции возвышается над другими сооружениями. Я смотрю на траву на газонах и на заборы. Тобиас, наконец, замечает меня и останавливается.

— Ты в порядке?

— Да, — он садится на подоконник, лицом ко мне, так что наши глаза находятся на одном уровне. — То есть нет, если честно. Я думаю об этой бессмыслице. Система фракций и все такое прочее.

Он машинально дотрагивается до шеи, наверное, вспомнил о своих татуировках.

— Мы этим жили, Трис, — продолжает он. — А нас сделали подопытными животными.

— Тобиас, они постоянно наблюдали за нами. И они не вмешивались.

Он чешет в затылке.

— Я из-за другого беспокоюсь…

Он умолкает и пускается в объяснения:

— Трис, я работал в диспетчерской лихачей. Там камеры повсюду. Я предупреждал тебя, что во время твоего посвящения за тобой могут шпионить, помнишь?

Еще бы, он тогда вечно шипел сквозь зубы и косился куда-то в угол. А дело было в реальных видеокамерах.

— Но давным-давно я смирился с этим, — произносит он. — Мы всегда думали, что самостоятельны, и так и получилось. Они действительно бросили нас, Трис.

— А я никогда не смирюсь, — восклицаю я. — Если ты видишь, что у кого-то беда, ты должен помочь. Эксперимент там или нет. Боже мой.

Меня опять передергивает, а Тобиас ухмыляется.

— Ты чего? — накидываюсь я на него.

— Просто подумал кое о чем, что они видели. — И он обнимает меня за талию.

Но я не могу поддержать его веселье. Знаю, что он пытается таким образом поднять мне настроение. Поэтому я принужденно улыбаюсь в ответ и сажусь рядом с ним на подоконник.

— Мы ведь и сами догадывались, для чего были созданы фракции. Мы предполагали, что некая группа людей решила, что это — способ заставить людей жить лучше. И мы угадали.

Он не отвечает, только покусывает нижнюю губу и смотрит в пол. Мои ноги до пола не достают, и я болтаю ими в воздухе.

— Но они нам лгали, — размышляет он. — Вообще трудно понять, что было правдой, а что нет.

Я беру его за руку, наши пальцы переплетаются.

Ловлю себя на мысли, что бездумно повторяю про себя: «Слава богу», но быстро осознаю, что тревожит Тобиаса. Что делать, если вера наших родителей, вся их система убеждений окажется выдумкой кучки высоколобых маньяков? И это касается не только представлений о Боге, но и о том, что хорошо, что плохо, о самоотверженности, наконец? Что нам делать? Не знаю. Я целую Тобиаса, чтобы почувствовать мягкое прикосновение его губ и его дыхание. Потом мы отстраняемся.

— Почему всегда так? — спрашиваю я. — Почему, когда мы вместе, мы вечно находимся в толпе людей?

— Понятия не имею. Мы, наверное, идиоты.

Я смеюсь, и тьма исчезает из моего сердца. Смех напоминает мне, что я еще жива, пусть все, что я когда-либо знала, расползается по швам. Кое-что у меня осталось: я не одинока, у меня есть друзья и любимый. И я не хочу умирать. Кстати, это важнее всего остального.

Ночью мы с Тобиасом сдвигаем наши раскладушки и смотрим друг другу в глаза, пока не засыпаем. Он начинает дремать первым, потом и я проваливаюсь в сон.