58 Лото

Ночь, связавшую 1976-й с 1977 годом, я провел у Кескинов за игрой в лото. Сам факт встречи Нового года у них показывает, насколько изменилась моя жизнь. Я расстался с Сибель; мне пришлось отдалиться от друзей, отказаться от многих других привычек — и все лишь затем, чтобы четыре-пять раз в неделю бывать у Кескинов. Однако вплоть до той новогодней ночи я еще пытался убедить себя и близких, что смогу вернуться к прежней жизни.

Я избегал друзей и знакомых, чтобы не столкнуться с Сибель, никого не огорчать грустными воспоминаниями и ничего не объяснять, а известия получал от Заима. Мы встречались с ним где-нибудь в дорогом ресторане вроде «Фойе» или «Гаража» и, как два деловых партнера, которые страстно обсуждают совместное предприятие, подолгу и с удовольствием беседовали обо всем, что произошло.

Заим успел разочароваться в Айше, своей молоденькой подруге, ровеснице Фюсун. Он говорил, что она оказалась слишком молоденькой и что как ему были чужды её проблемы, так и у неё не получилось вписаться в нашу компанию. Но на мои расспросы, нет ли у него новой подруги, Заим отнекивался. По его рассказам я понял, что они с Айше не продвинулись дальше поцелуев, так как девушка, будучи осторожной, сомневалась в Заиме и берегла свою честь.

— Чего ты смеешься? — разозлился он, открывая мне сокровенное.

— Я не смеюсь.

— Нет, смеешься. Но мне все равно. Даже скажу тебе сейчас что-то такое, от чего ты будешь смеяться еще больше. Нурджихан с Мехмедом встречаются чуть ли не каждый день, ходят по ресторанам, по клубам. Мехмед водит её по заведениям, где поют старинные песни, фасыл. Отыскивают семидесятилетних, восьмидесятилетних певцов, которые когда-то записывались на радио. Дружат с ними.

— Да ты что?! Не знал, что Нурджихан так увлекается этим...

— Представь себе. Влюбилась в Мехмеда и стала вдруг увлекаться. Мехмед ведь и раньше немного знал старые песни, теперь же асом станет, чтобы произвести впечатление на Нурджихан. Они вместе ездят на Книжный базар Сахафлар за книгами, ищут старые пластинки на блошиных рынках... А по вечерам ходят в «Максим» или в казино «Бебек» послушать Мюзейен Сенар... Пластинки, правда, вдвоем не слушают.

— В смысле?

— Они видятся каждый вечер. Но никогда нигде не остаются наедине, — объяснил Заим осторожно.

— Откуда ты знаешь?

— А где им встречаться? Мехмед ведь так и живет с родителями.

— У него же была квартира где-то в Мачке, он туда еще разных девушек водил...

— Был я как-то на той квартире... Он меня приглашал выпить, — сказал Заим. — Там настоящий притон. Отвратительное место. Если Нурджихан умная девушка, она никогда в жизни шагу туда не сделает, а если только сделает, Мехмед никогда на ней не женится. Даже я чувствовал себя неловко: соседи в замочную скважину подглядьшают, не привел ли жилец очередную проститутку.

— Ну и что ж ему делать? Разве холостому мужчине так просто снять в этом городе квартиру?

— Поехали бы в «Хилтон». — рассудил Заим. — Или купил бы Мехмед себе квартиру в хорошем районе.

— Ему нравится жить в семье.

— Тебе тоже, — заметил Заим. — Сейчас скажу что-то как друг, только ты пообещай не обижаться.

— Говори, не обижусь.

— Если бы вы с Сибель, вместо того чтобы тайком встречаться у тебя в кабинете, ходили в ту квартиру, куда ты водил Фюсун, поверь — сегодня были бы вместе.

— Это тебе Сибель сказала?

— Нет, дорогой друг. Сибель ни с кем о таких вещах не разговаривает. Не беспокойся.

Мы немного помолчали. У меня испортилось настроение. Приятные сплетни вдруг превратились в обсуждение моих переживаний, будто со мной случилось несчастье. Заим заметил это и, чтобы сгладить неловкость, рассказал, как они недавно встречались всей компанией — Мехмед, Нурджихан, Тайфун и Крыса Фарук — и допоздна сидели в одной закусочной на Бейоглу, где ели хаш. А потом вместе поехали кататься на двух машинах вдоль Босфора. Потом однажды вечером они с Айше пили в Эмиргане чай и слушали музыку и вдруг случайно встретили Хильми и остальных и на четырех машинах поехали сначала в недавно открывшийся «Паризьен» в Бебеке, а оттуда в клуб «Лалезар», где выступали «Серебряные листья».

Слушая увлеченный и слегка приукрашенный рассказ Заима, пытавшегося расшевелить меня и вернуть к былой беззаботности и легкости, я не завидовал ему, но, когда вечерами просиживал у Кескинов, ловил себя на мысли, что вспоминаю о прежней веселой жизни. Не стоит думать, будто я страдал от невозможности вернуться к старым друзьям, к безмятежным, а иногда и разгульным радостям. Только иногда, у Кескинов за столом, у меня возникало чувство, что в мире не существует ничего особенного, а если и есть, то точно где-то далеко от нас.

В первую ночь 1977 года я вдруг задумался, что сейчас делают Заим, Сибель, Мехмед, Тайфун, Крыса Фарук и другие. (Заим говорил, что установил у себя на даче электрическую систему отопления, отправлял туда привратника разжечь камин и устраивал большие приемы «для всех».)

— Кемаль, смотри, выпало двадцать семь! У тебя есть! — перебила мои мысли Фюсун.

Увидев, что я отвлекся от игры, она сама положила на мою карту бочонок номер 27 и улыбнулась: «Хватит витать в облаках!», а потом внимательно, с тревогой и даже с нежностью заглянула мне в глаза.

Конечно, я ходил к Кескинам за этим вниманием. А потому тут же почувствовал себя невероятно счастливым. Но счастье в тот вечер далось мне нелегко. Чтобы не огорчать мать и брата и скрыть свои планы на новогоднюю ночь, я сел за праздничный стол дома. Потом сыновья Османа, мои племянники, принялись просить отца поиграть в лото, я даже сыграл партию со всей семьей. Помню, в какой-то момент мы с Беррин переглянулись: та насмешливо вскинула бровь, видимо усомнившись в искренности семейной идиллии.

— Да ладно тебе, мы же просто играем, — шепнул я ей.

А прежде чем выбежать из дома, сославшись на прием у Заима, поймал на себе её взгляд. Беррин просто так не провести, но мне были безразличны её догадки.

Быстро двигаясь на машине с Четином в сторону Чукурджумы, я был взволнован и счастлив. Они ждали меня к ужину. Я первым сказал тете Несибе, что хочу встретить Новый год с ними. Мои слова означали: «Пусть Фюсун останется дома в эту ночь». Тетушка считала, что дочь поступает неприлично и по-детски, уходя перед моим появлением у них, хотя я в качестве близкого друга семьи всячески поддерживаю её мечту сняться в кино. Да и Феридун тоже не прав, что проводит время где-то в кофейнях. Но поскольку никто ни на кого не таил обиду, мы решили не обращать на это внимания: сама тетя Несибе не раз называла Феридуна за глаза «наш мальчик».

В ту новогоднюю ночь я прихватил с собой несколько подарков, которые мать заготовила для игры лото. Приехав к Кескинам, я взбежал по лестнице к двери их квартиры и получил первую порцию счастья, когда увидел глаза Фюсун. Точно фокусник, вытащил подарки из пакета и расставил на столе: «Это для тех, кто выиграет в лото!» Как и мама, тетя Несибе тоже всегда готовила разные вознаграждения победителям в игре, традиционной для новогодних праздников. Мы смешали её подарки с принесенными мною. В ту ночь нам так понравилось играть вместе, что последующие восемь лет лото стало для нас обязательной новогодней традицией.

В моем музее радости хранится тот самый набор для игры в лото, к которому прикасалась Фюсун. Дома у нас имелся точно такой же. Сорок лет подряд, до конца 1990-х годов, в новогоднюю ночь мать развлекала сначала меня с братом и двоюродными племянниками, а потом внуков. В завершение праздника, когда подводились итоги игры и раздавались подарки, а дети и соседи начинали зевать и клевать носом, мать, как и тетя Несибе, аккуратно собирала деревянные бочонки в бархатную сумочку, пересчитав их (всего 90 штук), складывала игровые карты, перевязав ленточкой, и, положив все в сумочку, прятала куда-нибудь до следующего Нового года.

Сейчас, прилагая такие усилия, чтобы совершенно искренне поведать пережитую мной историю любви и собрать предметы, которые бы воссоздали её во всей полноте, уверен, что наша новогодняя забава послужит прекрасным символом тех волшебных, но странных лет. Лото, неаполитанская игра, за которой в канун Рождества проводят время в семейном кругу, была заимствована турками у левантинцев и итальянцев и, как и многие другие европейские традиции и привычки, приобрела популярность после календарной реформы Ататюрка, превратившись в неотъемлемую часть домашних развлечений в новогоднюю ночь. В 1980-е годы перед каждым Новым годом газеты дарили своим подписчикам дешевые наборы лото из картона с пластмассовыми фишками. В те годы на улицах появилось множество лотошников. Они носили фишки в черных сумках, а в подарок победителю дарили контрабандные американские сигареты или виски. Упростив лото до мини-игры, эти уличные зазывалы обирали граждан, всегда готовых попытать удачу, с помощью особо сшитых сумочек. Именно в те дни, когда я несколько раз в неделю бывал у Фюсун, слово «лото» начало приобретать в турецком языке значение «испытать судьбу».

Я рад, что благодаря вещицам, которые потом тщательно отобрал для своего музея из призов, заготовленных в свое время мамой или тетей Несибе для победителей, могу рассказывать свою историю как жизнь вещей, которые просматриваю сейчас с волнением истинного коллекционера.

Каждый год среди подарков тети Несибе был маленький детский носовой платочек — моя мать тоже дарила такой. Может, смысл его и заключался в том, что игра в новогоднюю ночь — это развлечение для маленьких, но мы, взрослые, в ту ночь тоже веселились словно дети. Если кто-нибудь из нас выигрывал детский подарок, он обязательно восклицал: «Вот как раз то, что мне нужно!» Отец с друзьями после этих слов двусмысленно переглядывались, как обычно делают взрослые при ребенке.

Мне от их взглядов всегда становилось неловко; казалось, взрослые играют в лото, чтобы посмеяться. Годы спустя, когда в дождливую новогоднюю ночь 1982 года у Кескинов, заполнив раньше всех первый ряд своей карты, я крикнул точно маленький: «Лото-о!», тетя Несибе чинно сказала: «Поздравляем, Кемаль-бей» — и вручила мне этот носовой платок. А я ответил: «Мне как раз нужен был такой!»

— Это детский платок Фюсун, — серьезно произнесла тетя Несибе.

И я понял, что в тот вечер у Кескинов я играл в лото так же серьезно, со всей искренностью и простодушием, какие присущи детям. Чувствовалось, что и Фюсун, и тете Несибе, и даже Тарык-бею пусть немножко, но смешно, в их репликах и жестах ощущалась какая-то легкая ирония, я же был искренен до конца.

Моя мать каждый год помещала несколько пар детских носков среди таких подарков, состоявших обычно из полезных в хозяйстве вещей. Это немного умаляло нашу радость, но и приводило к тому, что нам, пусть ненадолго, все эти носки, носовые платки, ступки для толчения грецких орехов или расчески, купленные по дешевке в лавке Алааддина, и в самом деле казались чем-то ценным. А у Кескинов даже соседские дети радовались, и только потому, что им удалось сыграть. Теперь, спустя десятилетия, думаю, причина этой радости крылась в том, что у Кескинов вещи принадлежали не каждому члену семьи в отдельности, а всем вместе — сообща. Но и это верно только отчасти: мне не давало покоя, что на верхнем этаже была комната, где стоял шкаф, который Фюсун делила с мужем. Я часто с болью думал об этой комнате и вещах в ней и представлял себе одежду Фюсун. В новогоднюю ночь мы для того и играли, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Иногда за столом у Кескинов после двух стаканов ракы мне становилось ясно еще одно: мы и телевизор смотрим лишь для того, чтобы вновь испытать легкость и радость, которая охватывала нас за игрой в лото.

Я терял на какое-то время ощущение чистоты и невинности, когда за игрой или глядя в телевизор опускал в карман какую-либо вещь (например, чайную ложку, которую держала Фюсун, — их за несколько лет накопилось великое множество), но тогда я у меня возникало чувство свободы, позволявшее мне в любой момент уйти.

Старинный стакан, сохранившийся со времен моего деда Этхема Кемаля, из которого мы с Фюсун пили виски во время нашей последней встречи в день моей помолвки, я принес Кескинам для лото в канун нового, 1980 года. Из их дома за те несколько лет, что мы встречали вместе Новый год, я унес множество разных вещей, но взамен приносил гораздо более ценные подарки. Поэтому никто не удивился, когда среди приятных мелочей вроде ручек, носков и мыла появился стакан, напоминающий предмет из дорогого антикварного магазина «Рафи Портакал». Единственное, меня огорчило, что в лото выиграл Тарык-бей и тетя Несибе вытащила ему приз — стакан, запечатлевший на себе следы самых печальных дней моей любви. Фюсун не обратила на него совершенно никакого внимания; или, возможно, она растерялась от моей дерзости (в ту новогоднюю ночь Феридун тоже был с нами), сделав вид, будто не узнает.

В последующие три с половиной года всякий раз, глядя на этот стакан, из которого Тарык-бей пил ракы, я пытался восстановить в памяти все дорогие мне детали нашего последнего свидания с Фюсун, но, сколь ни старался, за столом у Кескинов перед Тарык-беем сделать этого по понятным причинам не мог.

Воздействие вещей, конечно же, зависит от силы воспоминаний, сохранившихся в них, и от нашего воображения. В любое другое время я бы никогда не заинтересовался кусочками мыла из Эдирне в виде винограда, айвы, абрикосов и клубники в корзинке и даже счел бы их пошлыми. Но так как они напоминают мне о глубоком покое и счастье новогодних ночей и о смиренной неспешной музыке нашей жизни, то являются знаком, что волшебные часы за столом в доме у Кескинов были лучшими в моей жизни. Я наивно и искренне верю, что эти чувства разделят со мной и посетители моего музея. Еще один фрагмент воспоминаний — новогодний билет «Национальной лотереи» тех лет. И тетя Несибе, и моя мать каждый год покупали его в преддверии розыгрыша, который проводился в ночь на 1 января, и оставляли среди подарков. Тому, кто становился обладателем этого билета, гости за столом, будь то у нас дома или у Кескинов, всегда в один голос пророчили одно и то же:

— О, сегодня ночью тебе везет! Вот увидишь, выиграешь и в лотерею!

По странной случайности с 1977-го по 1985 год лотерейный билет шесть раз подряд доставался Фюсун. Но, по столь же непонятным причинам, ни в одном из розыгрышей, которые транслировались в новогоднюю ночь по радио и телевизору, она не выиграла никакого приза, даже самого мелкого — возврата денег за билет.

И у нас, и у Кескинов (особенно когда Тарык-бей играл с гостями в карты) в таких случаях вспоминали одну поговорку, которая вполне могла служить утешением проигравшим: «Не везет вам в карты — повезет в любви!» Эти слова, звучавшие часто — по делу и без дела, — я, выпив, бездумно произнес во время встречи нового, 1982 года, после розыгрыша с участием главного нотариуса Анкары в прямом эфире, когда Фюсун опять ничего не досталось.

— Раз вы проиграли в карты, Фюсун-ханым, — сказал я, изображая благовоспитанного английского джентльмена из кино, — значит, вам повезет в любви!

— Совершенно в этом не сомневаюсь, Кемаль-бей! — ответила Фюсун, не растерявшись, как находчивая благовоспитанная английская леди.

Так как в конце 1981 года я верил, что почти преодолел препятствия, мешающие нашей любви, её ответ поначалу показался мне милой шуткой, но на утро, в первый день нового года, протрезвев от выпитого ночью, за завтраком, я подумал, нет ли в словах Фюсун двойного смысла. По её насмешливому тону можно было догадаться, что слово «повезти» имело для неё иной смысл, нежели тот, который в нем заключался, если бы она собиралась в будущем развестись с мужем и уйти ко мне. Позднее я решил, что ошибаюсь из-за чрезмерной подозрительности. На двусмысленные разговоры Фюсун и меня толкали пустые слова.

Из-за лото и карточных игр, розыгрыша «Национальной лотереи» и огромных афиш, возвещавших о праздничных вечеринках в ресторанах и клубах, новогодняя ночь постепенно превращалась в часы беспутства и распития спиртных напитков, о чем с гневом писали такие консервативные издания, как «Милли газете», «Терджуман» и «Хергюн». Помню, даже моей матери не нравилось, что в некоторых богатых мусульманских семьях из Шишли и Нишанташи ставили наряженную елку, подражая христианам на Рождество, и за это она называла некоторых наших знакомых пусть и не «безродными» или «неверными», как в консервативной прессе, но «безголовыми». Однажды все сидели за столом, и вдруг младший сын Османа сказал, что хочет нарядить елку, на что моя мать ответила ему: «У нас не так много лесов и зелени, чтобы елки рубить! Деревья нужно беречь!»

Некоторые из уличных торговцев, бродивших перед Новым годом в великом множестве по Стамбулу, в богатые кварталы приходили в костюме Санта-Клауса. Декабрьским вечером 1980 года, выбирая подарки для семьи Фюсун, я стал свидетелем того, как несколько школьников — мальчишек и девчонок — смеются над Санта-Клаусом, продававшим лотерейные билеты у нашего дома, и дергают его за ватную бороду. Подойдя ближе, я узнал привратника из дома напротив: пока школьники обижали беднягу, Хайдар-эфенди беззвучно смотрел перед собой, сжимая в руке билеты. Прошло несколько лет, и в кондитерской гостиницы «Мармара» на площади Таксим, где стояла новогодняя елка, взорвалась бомба, подложенная исламистами. Тогда-то и стало очевидно, какой гнев у радикалов вызывает празднование Нового года с выпивкой и азартными играми. У Кескинов за столом тот взрыв обсуждали с такой же важностью, как и танцовщиц, показанных по государственному каналу в праздничную ночь. В 1981 году, несмотря на протесты консервативных кругов, на телевидение пригласили популярную тогда танцовщицу Сертаб, и мы, с большим любопытством ожидавшие её появления, были несказанно удивлены — впрочем, наверное, как и вся страна. Дирекция ТРТ так закутала гибкое, красивое тело Сертаб, что не только известных на всю страну живота и груди, но даже ног не было видно.

— Вы бы ей уж чаршаф надели! Может, хоть самим стыдно не будет! — сказал Тарык-бей.

Он редко сердился, когда смотрел телевизор, и, сколько бы ни пил, никогда не злился, как мы, и старался не комментировать то, что на экране.

Иногда под Новый год я покупал в лавке Алааддина календарь для чтения с расписанием намазов. В первую ночь 1981 года Фюсун выиграла этот календарь и по моему настоянию повесила его на стену, между кухней и телевизором, но, когда меня не бывало, он никого не интересовал. Между тем на каждом листке приводились специальное стихотворение на тот или иной день, важные события, связанные с ним, часы намаза с рисунками циферблата для неграмотных, рецепты разных блюд, исторические рассказы, анекдоты и афоризмы о жизни.

— Тетя Несибе, вы опять забыли оторвать листок на календаре, — укорял я её в конце вечера.

Было выпито много ракы, последняя передача закончилась, солдаты, чеканя шаг, поднимали флаг.

— Еще день прошел, — говорил Тарык-бей. — Хвала Аллаху, мы сыты, не голодаем, у нас теплый дом, а что еще для счастья надо?

Слова отца Фюсун почему-то так мне нравились, что я специально откладывал вопрос о календаре на финал, хотя замечал, что листки не оторваны, как только приходил.

А тетя Несибе добавляла: «К тому же мы вместе с вами, с близкими и любимыми людьми». Сказав это, она тянулась поцеловать Фюсун, а если той рядом не было, звала её: «Иди-ка сюда, моя вредная дочка! Иди, мама поцелует, приласкает...»

Фюсун, услышав эти слова, садилась к матери на колени, как маленькая, и тетя Несибе долго гладила и целовала ей руки, щеки, спину. Это проявление любви, повторявшееся неизменно все восемь лет, производило на меня особое впечатление. Фюсун знала, что я неотрывно смотрю на них, когда они, смеясь, обнимали и целовали друг друга, но сама в тот момент никогда не поворачивала в мою сторону голову. Глядя на их нежности, я чувствовал себя невероятно хорошо и с легкостью покидал их дом.

Иногда после слов «с близкими и любимыми людьми» не Фюсун садилась на колени к матери, а к самой Фюсун усаживался соседский мальчик Али. Она гладила и целовала его, а потом прибавляла: «Давай, пора домой, а то твои мама с папой рассердятся на нас, что мы тебя не отпускаем!» Иногда Фюсун дулась после утренней ссоры с тетей Несибе и, когда та звала её за порций ласк, отвечала: «О Всевышний! Мама, перестань!» И тетя Несибе вздыхала: «Ну тогда оторви хотя бы лист на календаре, чтобы нам дни не спутать!» Плохое настроение Фюсун мигом улетучивалось, и она, оторвав листок календаря, громко со смехом читала стихотворение или рецепт блюда дня, а тетушка поддакивала: «Точно, давай сварим компот из айвы и изюма, давно ведь не варили!» или: «Да, артишоки уже появились, но только из таких крошечных ничего не выйдет». А иногда задавала вопрос, который заставлял меня нервничать:

— Если я завтра испеку пирожки со шпинатом, будете есть?

Тарык-бей обычно в таких случаях молчал, так как или не слышал, о чем шла речь, или хандрил, и, если Фюсун, словно испытывая меня, тоже ничего не отвечала, тетушка невольно обращалась ко мне.

— Фюсун очень любит такие пирожки, тетя Несибе! Обязательно испеките! — соглашался я, пытаясь выкрутиться из положения, ведь, не будучи членом семьи, не мог говорить о себе.

Иногда Тарык-бей просил дочь оторвать лист календаря и прочитать вслух о знаменательных событиях, пришедшихся в истории на эту дату, и Фюсун читала:

— 3 сентября 1658 года османские войска начали осаду крепости Допио.

Или:

— 26 августа 1071 года после победы при Малаз-гирте туркам открылись двери в Анатолию.

— Хм-м... — останавливал её Тарык-бей. — Ну-ка дай сюда. Доппио написали с ошибкой. Забери. Прочитай-ка нам афоризм дня...

— Дом человека — там, где он ест и где его сердце, — произнесла Фюсун.

Она прочитала это весело и насмешливо, но вдруг встретилась взглядом со мной и посерьезнела.

Все мы на мгновение погрузились в молчание, будто задумались над тайным смыслом этих слов. Мне пришло в голову, что за столом у Кескинов я пережил немало волшебных мгновений тишины и что мысли о смысле жизни, масштабах нашего существования в этом мире и о том, зачем мы являемся на свет, которые вряд ли возникли бы у меня в другом месте, пришли мне в голову именно здесь, когда я задумчиво смотрел в телевизор, краем глаза наблюдая за Фюсун и болтая о всякой всячине с Тарык-беем. Я любил ту волшебную тишину, с течением месяцев и лет все более понимая, что её мгновения, приближавшие нас к тайне жизни, были для меня такими важными и глубокими из-за любви к Фюсун, и аккуратно сохранял вещи, которые потом напоминали мне о них. В тот день я под каким-то предлогом — наверное, почитать — взял листок, который отложила Фюсун, и, пока никто не видел, спрятал его в кармане.

Конечно, мне не всегда было так спокойно. Так, ранним утром 1 января 1982 года — в день, когда я выиграл в лото тот самый маленький носовой платок и уже собирался уходить, — ко мне подскочил соседский мальчик Али, который восхищенно смотрел на Фюсун и с загадочным видом произнес:

— Кемаль-бей, вы только что выиграли платок?

— Да.

— Тетя Несибе сказала, это детский платок Фюсун. Можно я еще раз на него посмотрю?

— Али, малыш, я не помню, куда его положил.

— А я помню, — ответил мальчуган. — Вон в этот карман, здесь должен быть...

Он был готов засунуть руку. Я отступил на шаг. На улице лил проливной дождь, все столпились у окна, и нас никто не слышал.

— Али, уже очень поздно, а ты еще здесь, — попытался я отвлечь мальчишку. — Потом твои мама с папой на нас рассердятся.

— Я уже ухожу, Кемаль-бей. Так вы дадите мне платок Фюсун?

— Нет, — прошептал я, нахмурившись. — Он мне нужен.