50 Я больше не буду встречаться с ней

Утром я увидел истину. Надо мной посмеялись, меня унизили, запятнали мою честь. А еще, напившись так, что не стоял на ногах, я сам унизил себя в глазах хозяев дома. Раз они пошли на то, чтобы пригласить меня к себе в дом, зная, как я влюблен в их дочь, лишь бы только удовлетворить детские и глупые мечты своего зятя, значит, все это их устраивало. Видеть этих людей мне больше не следовало. Я обрадовался, заметив, что жемчужные сережки так и лежат у меня в пиджаке. Её сережку я вернул, но не отдал этим людям драгоценную память, оставшуюся от отца. Теперь, после встречи, я уже не страдал так, как целый год: моя страсть к Фюсун проистекала не от её красоты или характера, а от моего подсознательного неприятия семейной жизни и Сибель. Мне, правда, тогда не доводилось читать работы Фрейда, но в те дни я часто, чтобы объяснять свои поступки, использовал слово «подсознание», которое постоянно употребляли в газетах. Во времена наших отцов жили злые джинны, дьяволы, которые забирались в души к людям и заставляли их совершать дурные поступки. В мое же время появилось «подсознание», из-за которого я не только страдал по Фюсун, но и совершал постыдные безумства. Новое понятие хорошо объясняло причины моих терзаний и унижений. Я решил отныне держаться подальше от навязанной себе страсти. Эта мысль придала мне сил сражаться. Нельзя поддаваться «подсознанию». Нужно начать жизнь сначала. Нужно забыть Фюсун.

Первое, что я для этого сделал, — достал из нагрудного кармана пиджака её пригласительное письмо и вместе с конвертом порвал на мелкие кусочки.

Я провалялся в постели до полудня. Мама, увидевшая меня лежащим в кровати с вечера, отправила Фатьму-ханым на рынок в Пангалты за креветками и велела ей приготовить их на обед в чесноке, с артишоками, в глиняном горшке, с большим количеством оливкового масла и лимонного сока, как я люблю.

Решение никогда не встречаться с Фюсун дало мне ощущение покоя. Я с наслаждением пообедал, смакуя каждый кусок, потом мы с матерью выпили по рюмочке белого вина, и тут она невзначай сказала, что Биллур, младшая дочь знаменитого железнодорожного подрядчика Дагделена, которой месяц назад исполнилось восемнадцать лет, недавно вернулась из Швейцарии, где закончила лицей. Семейство, принимавшее участие в строительных подрядах, неизвестно как и с чьей помощью получало займы в банках, но сейчас испытывало финансовые трудности, так как долги не выплачивались вовремя. Мать добавила, что слышала, будто они хотят выдать дочь замуж, пока эти трудности не стали достоянием гласности — ожидалось, что они скоро обанкротятся. «Говорят, девушка очень красивая! — загадочно произнесла она. — Если хочешь, схожу посмотрю на неё, ради тебя. Мне очень не нравится, что ты стал напиваться каждый вечер со своими дружками, как офицер в провинциальном гарнизоне».

— Сходи посмотри, матушка, я согласен, — сказал я хмуро. — Современным способом с девушкой, которую я нашел себе сам, у меня ничего не получилось. Теперь попробуем сваху.

— Ах, сынок, знал бы ты, как я рада, что ты согласен! — воскликнула мать. — Вы, конечно, сначала познакомитесь, погуляете... Скоро лето, а вы молоды. Смотри, с этой девушкой веди себя как полагается! Знаешь, почему у тебя с Сибель ничего не вышло?

В тот момент я понял, что матери хорошо известна история про Фюсун, но она хочет объяснять её чем-то благопристойным и безобидным, как к тому привыкли люди её поколения, часто подстрекаемые на подобные объяснения злыми джиннами. Я почувствовал, как благодарен ей.

— Она была жадной, очень самодовольной и высокомерной девушкой, — мать говорила строго, пристально глядя на меня. И, будто сообщая большой секрет, таинственно добавила: — Я, вообще-то, сразу заподозрила неладное, когда узнала, что она не любит кошек.

Мать уже не раз уверяла меня, что Сибель не любила кошек, хотя я не мог вспомнить, чтобы сама Сибель об этом когда-нибудь говорила. Матери явно хотелось поругать её в угоду мне. Мы выпили кофе на балконе, глядя на очередную, на сей раз небольшую, похоронную процессию во дворе мечети. После смерти отца мать иногда плакала, но в целом её здоровье, настроение и душевное состояние были нормальными. В тот день в гробу лежал один из крупных домовладельцев Бейоглу, которому принадлежал большой «Дом благоденствия». Мать стала объяснять мне, где он находится, но, когда уточнила, что в двух шагах от кинотеатра «Атлас», я поймал себя на том, что представляю себя в этом кинотеатре вместе с Фюсун на премьере фильма с нею в главной роли. После обеда я отправился в «Сат-Сат» и принялся за дела, твердя, что вернулся к прежней, «нормальной» жизни, которую вел до Сибель и до Фюсун.

Встреча с ней почти полностью успокоила боль, ощущавшуюся многие месяцы. Сидя за бумагами в кабинете, я в глубине сознания это понимал и был довольно искренен в своем ощущении, что избавился наконец от любовной болезни. Между дел я иногда проверял себя и с радостью замечал, что у меня не возникало никакого желания видеть её. Больше и речи не могло быть о том, чтобы я ходил в их отвратительный дом, в то крысиное гнездо среди потоков грязи и помоев. Однако произошедшее не давало мне покоя — не из-за любви, скорее из-за гнева на мальчишку, назвавшегося мужем, и на всю семью. А так как сердиться на ребенка я считал глупостью, то сердился на себя, на собственную глупость, за то, что из-за этой любви провел целый год жизни в страданиях. Но и на себя сердился тоже не по-настоящему: я лишь пытался увериться, что начал новую жизнь, мои страдания закончились, а новые сильные чувства лишь доказывают, что моя жизнь наконец изменилась.

На волне такого настроения мне захотелось повидаться со всеми старыми друзьями, которых я раньше избегал, развлекаться, бывать на приемах. (Я ведь отдалился от Заима с Мехмедом из-за боязни, что рядом с ними с новой силой вспыхнут воспоминания о Фюсун и Сибель.) Но на вечеринках после полуночи, уже выпив хорошенько, я опять чувствовал злость и понимал, что сержусь не на глупость и пустоту высшего света, не на себя из-за неотвязной страсти своей и не на кого-то постороннего; я понимал, что сердит на Фюсун. И со страхом замечал, где-то в глубине души, так глубоко, что я едва слышу сам, как все время ругаюсь с ней. Забывая про веселье, ловил себя на том, что втайне виню её за жизнь в Чукурджуме, в этом крысином гнезде среди грязи, и теперь не могу принимать всерьез человека, который так глупо испортил себе жизнь замужеством. Я уже упоминал об одном своем приятеле из Кайсери, Абдулькериме, с которым мы дружили со времен службы в армии. Его отец был богатым землевладельцем. Когда мы отслужили и расстались, он каждый год ко всем праздникам присылал мне из своих краев красивые открытки с тщательно написанными от руки искренними поздравлениями, а я через некоторое время сделал его директором представительства «Сат-Сата» в Кайсери. В последние годы я редко встречался с ним во время его приездов в Стамбул, так как чувствовал, что Сибель он покажется слишком «традиционным» и «провинциальным». Абдулькерим приехал в Стамбул через четыре дня после моего визита домой к Фюсун, и я пошел с ним в ресторан «Гараж», недавно открывшийся, но сразу пришедшийся по вкусу стамбульской элите. Мы сидели там, и я, ради развлечения, попытался посмотреть на окружающих и на себя его глазами — глазами приезжего, и поэтому принялся рассказывать ему разные истории про стамбульских богачей, часть которых находилась здесь; некоторые даже подходили к нам поздороваться. Вскоре я с неприязнью заметил, что Абдулькерима интересуют не истинные истории этих малознакомых людей, а деликатные подробности их личной жизни, и он с удовольствием обсуждает каждую девушку и то, с кем она бывала и встречалась, будучи незамужней — и даже не помолвленной. Наверное, именно поэтому к концу нашей встречи мне нестерпимо захотелось поведать ему о себе, и я рассказал о любви к Фюсун, но так, будто это случилось с каким-то другим бесшабашным, но известным, любимым обществом молодым богачом. Говоря о любви к «продавщице», я указал Абдулькериму на одного молодого человека, сидевшего за дальним столиком, дабы он не заподозрил меня.

— Ну так что? Зазноба его вышла замуж, вот бедняге и повезло, — подытожил Абдулькерим.

— Признаться, я уважаю его за то, на что он решился ради любви, — возразил я. — Он ведь помолвку ради неё расторг...

В лице Абдулькерима на миг появилось понимание; но он тут же принялся наблюдать за известным табачным фабрикантом Хиджри-беем, его супругой и двумя его прекрасными дочерьми, которые направлялись к выходу. «Кто это?» — спросил он, не глядя на меня. Младшая из высоких, смуглых дочерей Хиджри-бея — кажется, её звали Неслишах — высветлила волосы и стала блондинкой. Мне не понравилось, как Абдулькерим смотрел на них — полунасмешливо-полувосхищенно.

— Поздно уже, пойдем отсюда! — предложил я.

Я попросил счет. Мы вышли на улицу и больше ни о чем не разговаривали.

Домой, в Нишанташи, я не пошел, направившись в сторону Таксима. И размышлял над тем, что ведь сережку я Фюсун вернул, правда, сделал это тайком, много выпив и «забыв» её в ванной. Это унизительно и для них, и для меня. Чтобы защитить свою честь, надо показать им, что я сделал так намеренно, не по ошибке. После того, как я все объясню, попрошу у неё прощения и больше никогда не стану искать встреч с ней. Спокойно, как принявший серьезное решение человек, я собирался сказать Фюсун последнее «прощай»! Возможно, тогда Фюсун встревожится. Но промолчу, вроде того как она молчала целый год. Ничего не скажу о том, что мы больше никогда не увидимся, но перед выходом пожелаю ей счастья, дав понять, что отныне она видит меня в последний раз, чтобы начала переживать.

По переулкам Бейоглу я медленно шел в Чукурджуму, и тут мне подумалось: а вдруг Фюсун вовсе и не будет переживать; ведь она, возможно, счастлива в том доме со своим мужем. Но если это так, если она любит своего заурядного мужа настолько, чтобы выбрать жизнь с ним в таких трущобах, то я в любом случае не желаю её видеть после того вечера. Пока я шагал в свете бледных уличных фонарей, по узким улицам, по разбитым мостовым, поднимался вверх, заглядывал в окна и сквозь неплотно задвинутые занавеси видел разных людей. Где-то выключили телевизор и собирались ложиться спать, где-то пожилые бедные супруги вместе курили перед сном, сидя друг против друга, и тем весенним вечером мне хотелось верить, что люди в этом бедном маленьком квартале счастливы.

Когда я позвонил в дверь, в эркере второго этажа открылось окно. В темноте раздался голос Тарык-бея:

— Кто там?

— Это я.

— Кто?

Я стоял, раздумывая, не бежать ли мне, как вдруг тетя Несибе открыла дверь.

— Тетя, извините! Мне не хотелось беспокоить вас так поздно.

— Ну что вы, Кемаль-бей, прошу вас, входите.

Поднимаясь вслед за тетушкой по лестнице, как и в первый раз, я твердил себе: «Ничего, не стесняйся! Ты видишь её в последний раз!» Сосредоточившись на том, что меня больше никто никогда не посмеет унизить, я вошел в квартиру, но как только увидел Фюсун, сердце мое опять постыдно заколотилось. Она сидела перед телевизором рядом с отцом. Они оба растерялись и смущенно встали, а заметив, что от меня пахнет алкоголем, посмотрели как-то с жалостью. Мне и сейчас неприятно вспоминать те первые несколько минут, когда я с трудом проговорил, что проходил мимо и решил зайти, просил прощения за доставленное беспокойство, что, дескать, вспомнил кое-что серьезное, о чем мне хочется поговорить. Мужа дома не было («Феридун ушел к своим друзьям-киношникам). Но заговорить о том, ради чего я пришел, никак не получалось. Тетя Несибе на кухне готовила чай. А Тарык-бей, не сказав ни слова, ушел, и мы остались одни.

Мы смотрели на экран телевизора. «Прости меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть, — произнес я. — Я вчера принес твою сережку и положил её на полочке в ванной, между зубных щеток. Но был слишком пьян. А мне хотелось отдать тебе её в руки».

— Никакой сережки рядом с зубными щетками не было, — нахмурилась она.

Мы непонимающе посмотрели друг на друга, и в это время её отец принес из соседней комнаты вазу фруктовой халвы. Помню, как долго её нахваливал. Где-то около полуночи все вдруг неловко замолчали, будто я явился сюда ради угощения. И тогда даже мне, несмотря на затуманенный алкоголем разум, стало понятно, что шел я сюда ради того, чтобы увидеть Фюсун, а сережка лишь предлог. А Фюсун мучила меня, сказав, будто не видела никакой сережки. Но пока все молчали, мне показалось: боль, что я не вижу Фюсун, гораздо страшнее позора, который я терплю, лишь бы видеть её. И я готов унижаться еще больше, только бы перестать мучаться. Однако позор сделал меня беззащитным, я запутался между боязнью унижения и болью. От этих мыслей я так растерялся, что даже встал.

И тут увидел её кенара. Того самого. Я сделал несколько шагов к клетке. Мы с птицей посмотрели друг на друга. Фюсун и её родители тоже встали — наверное, решили, что я наконец ухожу. В тот момент мне стало совершенно ясно, что, даже если я приду сюда еще раз, все равно не смогу ни в чем убедить замужнюю Фюсун, которую интересуют только мои деньги. «Нет, не буду встречаться с ней! Никогда!»

Именно в это мгновение раздался звонок в дверь. Много лет спустя я заказал картину (она сейчас в музее моих счастливых воспоминаний), на которой изображено, как мы все обернулись к двери, когда услышали звонок: я, Лимон и Фюсун с родителями у нас за спиной. Картина выполнена как бы глазами кенара. Почему-то в ту минуту я смотрел на происходящее со стороны, словно бы с его места, поэтому на картине ни у кого из нас не видно лица. Должен заметить, что художник настолько точно передал все, как было, — ночь за окном, видневшуюся из-за полураздвинутых занавесок, квартал Чукурджума, окутанный тьмой, саму комнату и мою любимую со спины, — что при каждом взгляде на картину у меня слезы на глаза наворачиваются.

Отец Фюсун посмотрел из окна в зеркальце, прикрепленное к фасаду. Оказалось, что звонит кто-то из соседских мальчишек, и пошел вниз открывать дверь. Воцарилось молчание. Я направился к двери. Надевая плащ, молча уставился перед собой. И на пороге мне представилось, что сейчас произойдет сцена мести, которую я, оказывается, втайне от себя тоже представлял целый год. «Прощай», — сказал я.

— Кемаль-бей, — проговорила тетя Несибе. — Вы даже представить не можете, как мы рады, что вы решили зайти к нам. — Она бросила взгляд на Фюсун. — Не смотрите вы на неё, она просто отца боится, а сама-то рада видеть вас больше нашего.

— Мама, прекрати сейчас же... — прервала её моя красавица.

Если у меня и была мысль сказать на прощанье что-нибудь обидное, например: «Мне такие смуглые не нравятся», то эти слова все равно были бы неправдой. Я всегда знал, что ради неё готов терпеть всю боль мира, пусть даже это меня погубит.

— Нет-нет, вы не правы, Фюсун очень хорошо ко мне относится, — уговаривал я себя и внимательно посмотрел ей в глаза. — Я вижу, ты счастлива, и поэтому счастлив сам.

— Мы тоже счастливы вас видеть, — поспешила вставить любезность тетя Несибе. — Теперь вы привыкли у нас бывать, так что ждем вас всегда.

— Тетя Несибе, я больше не приду сюда, — проговорил я.

— Почему? Вам не нравится наш район?

— Теперь ваша очередь, — ответил я в шутку. — Скажу матери, чтобы она вас пригласила.

В том, как я развернулся и, не глядя на них, стал спускаться по лестнице, было что-то пренебрежительное.

— Доброй ночи, сынок, — тихонько произнес мне вслед Тарык-бей, с которым я столкнулся в дверях.

Соседский мальчик отдавал ему какой-то сверток: «Это мама прислала!»

Я шел по улице, вдыхая прохладный воздух. Это придало мне бодрости, и я представил и даже поверил, что отныне меня ожидает счастливая жизнь, без бед и страданий. Вспомнил, что скоро мать пойдет посмотреть для меня на Биллур, красивую дочку Дагделенов. Но с каждым шагом, удалявшим меня от Фюсун, сердце мое рвалось на части. Поднимаясь вверх по улице, на холм, я ощущал, как оно бьется за грудиной, словно птица в клетке, чтобы выпорхнуть и вернуться туда, в тот дом, что остался позади. Но я намеревался покончить со всем этим.

Ушел я довольно далеко. Теперь мне хотелось чего-что, что отвлекло бы меня и придало уверенности; мне нужно было стать сильным. Я вошел в одну пивную, она уже закрывалась, и в клубах ярко-голубого табачного дыма залпом выпил два стакана ракы, закусив долькой дыни. Когда я выбрался на улицу, тело опять напомнило мне, что дом Фюсун все же ближе моего. Кажется, в тот момент я заблудился. В каком-то узком переулке в свете уличного фонаря ко мне приблизилась тень.

— О-о, здравствуйте!

Меня будто током ударило. Это был Феридун-бей, муж Фюсун.

— Какое совпадение! — съязвил я. — А я от вас возвращаюсь.

— В самом деле?!

Меня опять поразил юный — я бы сказал, детский — вид молодого супруга.

— Все время думаю об этом вашем фильме, — начал я. — Вы правы. В Турции надо снимать кино, как в Европе, чтобы оно было произведением искусства. Сегодня я не стал говорить с Фюсун об этом, ведь вас не было. Поговорим как-нибудь в другой раз.

В пьяной не меньше, чем у меня, голове Феридуна все смешалось от радости.

— Давайте я приеду во вторник в семь часов вечера, заберу вас из дома и мы куда-нибудь съездим? — предложил я.

— Фюсун тоже может поехать, да?

— Конечно. Мы ведь собираемся снимать кино, как в Европе, а в главной роли будет Фюсун.

И мы вдруг улыбнулись друг другу, как старинные друзья, у которых за плечами годы дружбы в школе и армии, а теперь появилась надежда разбогатеть. Я внимательно посмотрел в детские глаза Феридуна, и мы молча разошлись.