46 Можно ли бросать невесту перед свадьбой?

Сибель я решился позвонить только в конце февраля, после того как они вернулись из Улудага. Мне совершенно не хотелось разговаривать с ней, потому что наверняка все закончилось бы скандалом, слезами и словами раскаяния, и я ждал, когда она найдет способ и сама вернет мне кольцо. Но однажды я все же решился позвонить ей и нашел Сибель дома у Нурджихан. Мы договорились встретиться за ужином в «Фойе».

Я решил, что лучше побеседовать там, где полно знакомых, чтобы не было возможности поддаться эмоциям и взаимным обвинениям. Сначала именно так все и шло. За соседними столиками сидели Хильми с молодой женой Неслихан, кораблестроитель Гювен с семьей, Тайфун с женой, а дальше — большое семейство Иешим. Хельми с женой подошли к нам сказать, как они рады нас видеть.

Мы пили вино турецкой марки «Якут» и ели легкие закуски, а Сибель рассказывала о Франции, о тамошних друзьях Нурджихан и о том, как красив Париж на Рождество.

— А что с твоими родителями? — спросил я её.

— Все хорошо, — ответила Сибель. — Они пока ничего не знают.

— Давай не будем никому говорить...

— Я не говорю... — тихо произнесла Сибель и вопрошающе посмотрела на меня, будто по-прежнему не могла избавиться от сомнения: «А что теперь будет с нами?»

Решив сменить тему разговора, я сказал, что мой отец с каждым днем все больше отдаляется от жизни. Как сообщила, в свою очередь, Сибель, у её матери появилась привычка перешивать старую одежду и хранить старые вещи. Моя же, наоборот, отправляла их в другую квартиру. Но эта тема была опасной, и мы замолчали. Замечая взгляды Сибель, я понимал, что заговорил обо всем этом, лишь бы не молчать. К тому же, раз я избегал главной темы, ничего нового сообщить ей не мог.

— Вижу, ты уже привык к своей болезни, — решилась перейти к главному Сибель.

— В смысле?

— Уже много месяцев мы ждем, пока ты поправишься, пока пройдет твоя болезнь. Я так долго терпела, и мне очень грустно видеть, что тебе не только не становится лучше, но ты даже свыкся с ней. В Париже я молилась, чтобы ты поскорее поправился...

— Я не болен, — возразил я. Показав глазами на шумных и веселых посетителей «Фойе», добавил: — Эти люди, конечно, решили что я заболел... Но не хочу, чтобы ты считала меня больным.

— Разве мы вместе, у меня на даче, не решили, что это — недуг? — спросила Сибель.

— Решили.

— А что же теперь произошло? Как можно бросать невесту перед свадьбой?!

— То есть?

— С какой-то продавщицей...

— Зачем ты все смешиваешь... — её слова подогревали во мне возмущение: — Это никак не связано с тем, продавщица она или нет, с бедностью или богатством...

— Вот именно связано, — решительно сказала Сибель. Видно было, что этот вывод дался ей нелегко, после долгих размышлений: — Ты так быстро добился её расположения только потому, что она бедная, но жадная до жизни... Если бы она не была продавщицей, ты бы, может, не стеснялся её и женился бы на ней... Именно это причиняет тебе боль... То, что ты не можешь на ней жениться, не можешь поступать открыто и смело.

Я рассердился на Сибель, полагая, что она хочет обидеть меня своими резкими словами. А еще потому, что понимал: в них и скрыта правда.

— Знаешь, милый... Когда такой, как ты, человек совершает странные поступки из-за обычной продавщицы, переезжает жить в гостиницу, это вызывает недоумение. Если ты все же хочешь исцелиться, вернуться к нормальной жизни, признайся себе во всем.

— Ты не совсем права, считая, что я так уж влюблен в ту девушку... Но мне хочется возразить: разве нельзя влюбиться в кого-то беднее себя? Разве не бывает любви между богатыми и бедными?

— В наше время любовь — это искусство быть парой. — Сибель решила не скрывать тех выводов, к которым пришла после долгих размышлений. — Ты где-нибудь, кроме турецких мелодрам, видел, чтобы богатая девушка влюбилась только за внешность, скажем, в привратника Ахмеда-эфенди или в строителя Хасана и вышла бы за него замуж?

Метрдотель «Фойе» Сади приближался к нам, всем своим видом демонстрируя, как он счастлив нас видеть, но, заметив нашу оживленную беседу, остановился. Я сделал ему знак, чтобы он подошел позже, и, повернувшись к Сибель, внезапно сказал:

— Я верю в турецкие мелодрамы.

— Кемаль, за несколько лет ты ни разу не бывал на турецкой картине. Ты даже с друзьями, ради компании, в летние кинотеатры не ходишь.

— Поверь мне, жизнь в гостинице «Фатих» похожа на турецкую мелодраму, — ответил я. — Если ночью мне не спится, я брожу по пустынным улочкам. От этого мне легче.

— Сначала я решила, что вся эта история с продавщицей — влияние Заима, — решительно продолжала Сибель. — Думала, что тебе перед свадьбой не хватает свободы, как у него — с танцовщицами, официантками, немецкими манекенщицами, эдакой dolce vita. С Заимом мы это обсуждали. А сейчас понимаю, проблема в твоем комплексе: ты осознаешь себя богатым человеком в бедной стране. (Слово «комплекс» в те времена было очень модным.) Конечно, эта проблема гораздо глубже страсти к продавщице.

— Наверное, так и есть... — согласился я.

— В Европе у состоятельных людей принято вести себя так, будто ты не богат... Это цивилизованные люди. Мне кажется, быть образованным и цивилизованным человеком означает не только вести себя уважительно и на равных по отношению к представителю своего круга, но и ко всем людям. Тогда никто не чувствует себя лучше или хуже кого-то.

— Хм-м... А ты не напрасно училась в Сорбонне, — усмехнулся я. — Давай уже рыбу заказывать!

Подошел Сади, мы спросили у него, как дела («слава Всевышнему, хорошо!»), что нового («да ничего нового, Кемаль-бей, мы же все здесь точно одна семья, каждый вечер одни и те же лица!»), все ли в порядке в ресторане («из-за этих террористов нормальным людям на улицу не выйти!») и кто сейчас в нем бывает («так почти все вернулись с Улудага!»). Сади я знал с детства, еще до открытия «Фойе», когда он работал в старом ресторане Абдуллаха-эфенди в Бейоглу. Море он впервые в жизни увидел тридцать лет назад, когда девятнадцатилетним приехал в Стамбул, а от старых греков-трактирщиков и знаменитых греческих официантов в скором времени научился тонкостям выбора и приготовления рыбы в дорогих ресторанах. Он положил на поднос и показал нам барабулек, большого луфаря и окуня, которых утром самолично выбрал на рыбном рынке. Мы понюхали рыбу, убедились, что глаза у неё не мутные, а жабры алые, значит, она свежая. Потом обсудили то, что Мраморное море постепенно засоряют. Сади рассказал, что каждый день специальная цистерна привозит воду в «Фойе», чтобы ресторан не страдал от неудобств. От перебоев с электричеством генератор еще не купили, но когда вечерами внезапно гас свет, а в темноте зажигали свечи и газовые лампы, клиентам тоже нравилось. На этом Сади долил нам вина и ушел.

— Помнишь того рыбака с сыном, которых мы подслушивали у тебя на даче? — мыслями я вернулся в недавнее прошлое. — Когда ты уехала в Париж, они почти сразу перестали появляться. Тогда мне стало в доме еще холодней и невыносимо одиноко. Я не выдержал.

Сибель явно заинтересовало извинение, звучавшее в моих словах. Чтобы окончательно сменить тему, я сказал, что часто вспоминал рыбака с сыном:

— Они, наверное, ловили пиламиду и луфаря. (При этом мне вспомнились жемчужные серьги, подаренные отцом.)

В этом году ведь много рыбы, на переулках в Фатихе уличные торговцы продают её с тележек, а следом за ними ходят и мяучат кошки. Опять подошел Сади и посетовал, какой дорогой ныне стала камбала, потому что русские и болгары ловят турецких рыбаков, выходящих на улов в нейтральные воды. Пока мы разговаривали, я видел, что настроение у Сибель портится с каждой минутой. Она понимала, что мне по-прежнему нечего ей сказать, что я не могу дать ей никакой надежды и говорю обо всем, лишь бы не касаться главного — нас. Но и лгать не было сил.

— Смотри, Хильми с женой уходят! Давай пригласим их к нам за стол! — предложил я. — Они так рады были нас видеть! — Сибель ничего не ответила, и я помахал Хильми и его жене, но они меня не заметили.

— Не зови их... — попросила Сибель.

— Почему? Хильми — хороший парень. Да и тебе, кажется, его жена нравилась — как её зовут?

— Что будет с нами?

— Не знаю.

— Когда я была в Париже, я разговаривала с Леклерком, — так звали профессора экономики, которым она всегда восхищалась. — Он согласен, чтобы я писала у него диссертацию.

— Ты уезжаешь в Париж?

— Здесь мне плохо.

— Мне поехать с тобой? — Не такого вопроса ждала от меня Сибель. — Но у меня здесь слишком много дел...

Она не ответила. Я почувствовал, что она приняла решение не только относительно этой нашей встречи, но и будущего.

— Езжай в Париж... — согласился я. Разговор уже начинал действовать мне на нервы: — А я доделаю все и приеду за тобой.

— Еще вот о чем напоследок... Извини, что говорю об этом... Но, Кемаль, девственность... Это настолько важно, что тут тебя ничто не может извинить.

— Что?

— Если бы мы жили в Европе... Если бы мы жили в Европе и были людьми свободных нравов, тогда все было бы по-другому... Но если нас связывает традиция, обычай и невинность девушки важна всему обществу, и особенно тебе... Настолько важна, что является предметом уважения... Тогда ты должен одинаково относиться ко всем!

Сначала я удивился, потому что не понял, о чем она говорит, а потом вспомнил. Ведь и она ни с кем, кроме меня, не доходила «до конца». Мне вдруг захотелось сказать ей: «Ответственность за это у тебя и у неё разная. Ты — богатая и образованная!», но мне стало стыдно, и я уставился перед собой.

— Кемаль, еще кое-чего я тебе никогда не прощу... Раз уж ты не мог её забыть, зачем состоялась наша помолвка? И почему ты тогда сразу не расторгнул её?.. — её голос почти дрожал от ярости. — Если все должно было закончиться именно так, то почему мы переехали жить ко мне на дачу, почему принимали гостей, почему здесь, в этой стране, у всех на виду, мы жили как муж и жена, не поженившись?

— Такой близости, такой искренности, какая была у меня с тобой в те дни, у меня не было никогда в жизни.

Эти слова задели Сибель еще сильнее. Она чуть не плакала от унижения и безысходности.

— Прости меня, — пробормотал я. — Пожалуйста, прости меня...

Воцарилась жуткая тишина. Чтобы Сибель не расплакалась, чтобы закончить все это, я стал усиленно махать Тайфуну и его жене. Те, наконец, увидели нас, обрадовались, подошли к нам и после моих настойчивых просьб сели за наш стол.

— Знаете, а я уже сейчас скучаю по вашей даче! — сказал Тайфун. — Помнишь, как я набрался, заснул в саду, а вы все не могли понять, что случилось? — вспоминал он.

Я же с глубоким уважением, почти с восхищением смотрел, как Сибель, ничем не выдавая того, что творится у неё на душе, учтиво беседует с Тайфуном.

— Ну а когда же ваша свадьба? — не удержалась от любопытства жена Тайфуна, Фиген.

Неужели она не слышала сплетен о нас?

— В мае, — беспечно ответила Сибель. — Снова в «Хилтоне». Всех вас попросим одеться в белое, как в фильме «Великий Гэтсби». Вы видели этот фильм? — внезапно она посмотрела на часы. — О, через пять минут я встречаюсь с мамой, на углу перед площадью Нишанташи. — Между тем как её родители были в Анкаре.

Она торопливо поцеловала в щеку сначала Тайфуна и Фиген, потом меня и ушла. Посидев с друзьями, я покинул «Фойе», отправился в «Дом милосердия» и попытался забыться, окружив себя вещами Фюсун. Спустя неделю Сибель через Заима вернула мне кольцо. Хотя впоследствии я постоянно получал о ней известия, после этой встречи не видел её тридцать один год.