43 Холодные одинокие ноябрьские дни

Сибель ни разу не спросила меня о том, что я делал в Нишанташи, когда исчез на полтора часа. Но в тот вечер у нас обоих возникла уверенность, не оставлявшая никаких сомнений: излечиться я не смогу никогда. Стало ясно, что предписания и запреты ни к чему не привели. Но нам нравилось жить вместе в старом летнем доме, утратившем былое великолепие. Каким бы безнадежным ни было наше положение, в ветхом пристанище было что-то такое, что привязывало нас друг к другу и позволяло терпеть боль, даже делало её прекрасной. Смесь грусти, ощущения поражения и чувства товарищества наполняла нашу жизнь смыслом и защищала от болезненного отсутствия близости, а останки исчезнувшей османской культуры скрадывали пустоту, образовавшуюся в нас, бывших влюбленных и недавно помолвленных, на месте почти умершей любви, которую уже ничто не могло оживить.

Вечерами, когда мы ставили обеденный стол так, чтобы любоваться морем, и садились пить ракы, по взглядам Сибель я чувствовал, что единственная возможность сохранить привязанность друг к другу без близости — это брак. Ведь многие женатые пары — притом не только из поколения наших родителей, но и наших сверстников — жили, казалось бы, счастливой семейной жизнью, хотя между ними ничего не было. На третьем-четвертом стакане мы, наполовину в шутку, наполовину всерьез, принимались гадать, кто из наших знакомых, дальних или близких, молодых или пожилых, «еще занимается любовью». Наша способность смеяться в той ситуации, воспоминания о которой доставляют мне сейчас неприятную боль, рождалась осознанием того, что до настоящего момента близость доставляла нам огромную радость. Тайной же целью этих разговоров, крепче привязывавших нас друг к другу, как сообщников преступления, была уверенность, что мы можем пожениться и так, и вера в то, что когда-нибудь близость вернется в нашу жизнь. Сибель начинала на это надеяться даже в особо тягостные минуты нашего пребывания, и тогда её веселили мои шутки, радовала моя нежность, а иногда, пытаясь сразу перейти к действиям, она садилась ко мне на колени. В такие мгновения надежды и я ощущал то же самое, что переживала Сибель, пытался заговорить о женитьбе, но не решался, боясь, что она откажет, поддавшись влиянию сиюминутных эмоций, и бросит меня. Как мне казалось, Сибель ищет подходящий момент одним рывком завершить наши отношения и отомстить мне, что позволило бы ей вернуть самоуважение. Она никак не могла смириться с тем, что четыре месяца назад, когда ей предстояла полная удовольствий и веселья счастливая семейная жизнь в окружении детей и друзей, жизнь, которой завидовали бы многие, утрачена. Но никак не отваживалась на решительный поступок. Мы старались преодолеть эту тяжелую ситуацию, так как испытывали друг к другу странную любовь и привязанность и, забываясь во сне, просыпались вдруг среди ночи от боли, терзавшей нас обоих, и вновь пытались окунуться в забытье, обняв друг друга.

Стояли безветренные ночи. Примерно с середины ноября к нашему дому, почти под окна, начал приплывать на лодке какой-то рыбак с сыном, и когда мы, вздрогнув, проспыпались среди ночи от плохого сна или от жажды после выпивки, слышали, как он бросает сети в тихие воды Босфора. Мальчик, с приятным тоненьким голоском, во всем слушался своего опытного отца. Лодка подплывала почти к нашей спальне. Они зажигали лампу, и её прекрасный свет через ставни светил нам на потолок, а в самые тихие ночи мы слышали плеск весел в воде, звук воды, капавшей с сети, и покашливание рыбаков. Проснувшись от их появления, мы с Сибель обнимали друг друга, прислушиваясь к редким разговорам отца и сына, которые в нескольких метрах от нашей постели, не замечая нас, в тишине делали свое дело: шевелили веслами, бросали камни, чтобы рыба попалась в сети, вытаскивали улов. Иногда слышалось: «Держи крепко, сынок». Или: «Подыми корзину». Или: «А сейчас табань». Проходило какое-то время, наступало полное безмолвие, и вдруг сын тоненьким голоском говорил: «Папа, здесь еще одна!», и мы с Сибель, обнявшись, гадали, кого он видит. Обычную рыбу, или опасную рыбу-иглу, или какое-то иное существо? Так, фантазируя, мы часто засыпали вновь, а иногда лежали до тех пор, пока лодка беззвучно не удалялась. Не помню, чтобы днем мы с Сибель хоть раз вспоминали о рыбаке и его сыне. Но ночью, когда подплывала лодка, Сибель просыпалась и обнимала меня, я понимал: она ощущает чувство совершенного покоя, оттого что вместе со мной между сном и явью слышит голоса. Мне казалось, она ждет их каждую ночь, как и я. Мне казалось, что мы не расстанемся никогда, пока слышим рыбака и его сына.

Между тем с каждым новым днем Сибель обижалась на меня все сильнее, мы все чаще ссорились и ругались по пустякам. Она начала искренне сомневаться в своей красоте, и я все чаще заставал её с мокрыми от слез глазами. Бывало и так, что мечтающий о Фюсун и утоляющий свою боль очередным стаканчиком ракы, я не обращал внимания на какую-нибудь выдумку Сибель, призванную доставить нам обоим радость, — пекла ли она пирожные или тащила в дом журнальный столик, купленный ею. Когда Сибель, обиженная, выходила, хлопнув дверью, я, хоть и страдал от раскаяния и угрызений совести, все же не решался подойти к ней и попросить прощения, удерживаемый каким-то странным стыдом и смущением, а когда все же подходил, разговаривала она неохотно.

Если бы помолвка была расторгнута, общество осудило бы Сибель за то, что она долго жила со мной, не будучи замужем. Сколь бы уверенно она ни держалась после этого и сколь «европеизированными» ни выглядели бы её друзья, все восприняли бы нашу жизнь без брака не как любовную историю, а как историю несчастной женщины, запятнавшей свою честь. Мы, конечно, никогда с ней это не обсуждали, но каждый новый день работал против Сибель.

Так как я время от времени ездил в «Дом милосердия», где мне удавалось отвлечься от боли, то иногда чувствовал себя чуть лучше и даже поддавался иллюзии, что боль начинает проходить, полагая, будто это обнадежит Сибель. Её несколько успокаивали наши вечерние поездки в город повеселиться, поболтать с друзьями, но и они не могли сокрыть весь ужас нашего положения и то, как мы несчастливы — кроме, пожалуй, тех моментов, когда оба напивались или слушали голоса рыбака с сыном. В те дни я умолял Джейду, которая должна была вот-вот родить, сказать, где Фюсун и что с ней. Я упрашивал как мог, даже предлагал деньги, но единственное, чего смог добиться, — узнать, что Фюсун живет в Стамбуле. Я уже спрашивал себя, не стоит ли мне прочесать весь город, улицу за улицей.

В начале зимы, в один из холодных и грустных дней в летнем доме, Сибель сообщила, что собирается поехать с Нурджихан в Париж на Рождество. Нурджихан собиралась сделать во Франции кое-какие покупки и закончить некоторые дела до помолвки и свадьбы с Мехмедом. Я не стал отговаривать и даже наоборот — подбадривал. Да и пока Сибель будет в Париже, можно было приложить все силы к поискам Фюсун, перевернуть вверх дном весь Стамбул и, если не получится найти её, избавиться от боли, сковывавшей мою волю, чтобы жениться на Сибель, когда она вернется. Сибель восприняла мои ободряющие речи с подозрением, но я сказал, что разлука пойдет нам обоим на пользу, а когда она вернется, мы продолжим с того места, на котором остановились. Слово «свадьба» в своей речи я употребил несколько раз, не делая, впрочем, на него сильного акцента.

Я все еще искренне думал жениться на Сибель, которая, в свою очередь, не оставляла надежд на перемены к лучшему, пока она будет далеко, и что, вернувшись из Парижа, она обнаружит меня «выздоровевшим» и «выздоровеет» сама.

Провожать их в аэропорт мы поехали вместе с Мехмедом. Приехали рано, немного посидели все вместе за маленьким столиком в новом терминале и попили лимонада «Мельтем», который нам советовала Инге, улыбавшаяся с плаката на стене. Когда я в последний раз махал Сибель на прощание, то увидел её в глазах слезы и испугался. Мне вдруг стало ясно, что мы больше не вернемся к прежней жизни и расстаемся надолго. Мехмед, которому впервые за несколько месяцев предстояло жить без Нурджихан, на обратном пути в машине, прервав затянувшееся молчание, вздохнул: «Ну что, братишка, тяжело нам будет без наших девушек».

Ночью летний дом показался мне невыносимо пустым и печальным. Теперь, в одиночестве, я впервые слышал не только разные голоса скрипевших на все лады досок, но и стоны моря. От порывистого северо-восточного ветра завывал каждый угол. Волны по-прежнему бились о бетонную пристань с терассой, но звук их изменился. Как-то, лежа в кровати в стельку пьяный, я под утро заметил, что рыбак с сыном не приплывают уже давно. Та часть меня, что всегда сохраняла способность мыслить реалистично и честно, доложила, что очередной период моей жизни закончен. Но другая часть меня, панически боявшаяся одиночества, всем своим существом отказывалась признавать эту истину.