5
«Garbage»
ПЕРЛ
— Один из этих мальчиков довольно мил.
— Да, я заметила, мама. Спасибо, что обратила мое внимание, на случай если бы я упустила это из вида.
— Правда, немного неряшлив. И погребальная песнь, которую вы играли, заставила фарфор весь день громыхать.
— И вовсе не весь день, — Я вздохнула, глядя в окно лимузина. — Может, часа два.
Ехать куда-то с мамой раздражает до жути. Но добираться сейчас в глубину Бруклина подземкой просто немыслимо тяжко, а я должна была увидеться с Минервой немедленно. Ее эзотерическая целительница утверждает, что хорошие новости способствуют выздоровлению. А мои новости были больше чем хорошие.
— Кроме того, мама, эта «погребальная песнь» поистине фотличная.
— Как, как? Неужели ты сказала «грязная»?
Я захихикала, сделав в уме пометку рассказать об этом Захлеру. Может, нам стоит назвать себя «Грязнули»? Но это как-то по-английски, а мы так не звучим. А как? Мы звучим как, типа, группа, от которой громыхает фарфор. «Громыхалы»? «Трещотки»? Слишком отдает деревней и Западом. «Фарфоровые громыхалы»? Слишком сложно, даже для меня. Тогда уж нужно говорить «Те, кто громыхает фарфором». Ничего себе названьице! Не-а. Не годится.
— Они будут и дальше приходить? — слабым голосом спросила мама.
— Да.
Я поиграла с кнопкой своего окна, впуская на заднее сиденье лимузина небольшие порции летней жары.
Мама вздохнула.
— А я-то надеялась, что все эти групповые репетиции уже позади.
Я испустила стон.
— Групповые репетиции — это то, чем занимаются действующие группы, мама. Но не волнуйся. Через неделю или около того мы перенесем наше оборудование на Шестнадцатую улицу. Совсем скоро твой фарфор будет в безопасности.
— А-а, туда.
Я посмотрела на нее, сдвинув очки к переносице.
— Да, туда, где полно музыкантов. Какой ужас!
— Они больше похожи на наркоманов.
Она слегка вздрогнула, отчего ее серьги зазвенели. Мама собиралась пустить пыль в глаза некоему собирателю средств для Бруклинского музея и с этой целью оделась в черное платье для коктейлей и наложила слишком много макияжа. Когда она так одевается, у меня всегда мороз по коже идет, словно мы едем на похороны.
Конечно, у меня и сейчас мороз по коже пошел — мы уже были неподалеку от Минервы. Большой особняк промелькнул снаружи, весь причудливо изукрашенный, словно дом с привидениями: башенки, железная изгородь, крохотные окна в верхней части. В животе возникло неприятное ощущение, и внезапно захотелось, чтобы мы вместе ехали на вечеринку, где все такие невежественные, хлещут шампанское, а самая большая беда для них — недостаточный бюджет Египетского крыла музея. Или в худшем случае обсуждают кризис санитарии вместо того, чтобы выглянуть в окно и увидеть его.
Мама заметила мое волнение — это она умеет — и взяла меня за руку.
— Как там Минерва, бедняжка?
Я пожала плечами, радуясь, что она напросилась подвезти меня. Мамины приставания — вполне умеренные — отвлекали меня на протяжении почти всего пути. Ждать в подземке, смотреть на крыс на рельсах — все это напоминало бы мне о том, куда я еду.
— Лучше. Так она говорит.
— А доктора что говорят?
Я промолчала. Мне не позволили рассказать маме, что теперь никаких докторов нет, одна сплошная эзотерика. Так, в молчании, мы доехали до дома Минервы. К этому времени наступил вечер, зажглись огни. Темные окна особняка напоминали дыры на месте недостающих зубов.
Улица выглядела по-другому, как будто два месяца истощили ее. Здесь, в Бруклине, груды мусора были выше, и вообще кризис санитарии больше бросался в глаза, но никаких крыс я не видела. Зато тут, похоже, во множестве объявились бездомные коты.
— Раньше это было такое милое местечко, — сказала мама. — Хочешь, чтобы Элвис подобрал тебя?
— Нет.
— Ну, позвони ему, если передумаешь, — сказала мама, когда я распахнула дверцу машины. — И не возвращайся в метро слишком поздно.
Я вылезла наружу, снова испытывая раздражение. Мама знала, что я терпеть не могу ездить в метро поздно, и что компания Минервы не располагает к тому, чтобы задерживаться.
Мы с Элвисом шутливо отсалютовали друг другу — это происходило с тех пор, как мне исполнилось десять, — и улыбнулись друг другу. Но когда он поднял взгляд на дом, морщины на его лбу обозначились глубже. Кто-то возился в мусорных мешках у наших ног — коты там или нет, крысы были тут как тут.
— Ты точно не хочешь, чтобы я подвез тебя домой, Перл? — негромко пророкотал он.
— Да. Но все равно спасибо.
Мама обожает вмешиваться во все разговоры, поэтому тут же подвинулась поближе.
— Кстати, когда ты вернулась домой вчера?
— Сразу после одиннадцати.
Она лишь чуть-чуть поджала губы, показывая, что знает: я лгу; я лишь чуть-чуть закатила глаза, показывая, что мне на это плевать.
— Ну, в таком случае увидимся в одиннадцать.
Я фыркнула — главным образом в расчете на Элвиса. Мама лишь в том случае появится домой раньше полуночи, если в музее кончится шампанское или оттуда сбегут мумии.
Я представила себе мумий из старых фильмов, всех таких в клочьях своих повязок. Симпатично и нестрашно.
Потом голос мамы смягчился.
— Передай мои наилучшие пожелания Минерве.
— Хорошо. — Я помахала рукой и повернулась, вздрогнув, когда дверца захлопнулась за спиной. — Постараюсь.
Дверь мне открыла Лус де ла Суено и сделала знак рукой, чтобы я побыстрее входила, как будто беспокоилась, чтобы не залетели мухи. Или, может, она не хотела, чтобы соседи увидели, как она изукрасила дом, — теперь, когда после Хэллоуина прошло больше двух месяцев.
Ноздри сморщились от запаха кипящего чесночного варева, не говоря уж о других доносящихся из кухни ароматов, сверхмощных и неидентифицируемых. В эти дни, когда я входила в дверь Минервы, Нью-Йорк, казалось, исчезал у меня за спиной, как будто особняк одной ногой стоял в каком-то другом городе, древнем, осыпающемся, неухоженном.
— Ей гораздо лучше, — сказала Лус, ведя меня к лестнице. — Она рада твоему приезду.
— Замечательно.
То, как Лус лечила болезнь Минервы, всегда было слишком загадочно для меня, но после того, чему я была свидетелем вчера вечером, эзотерика казалась, по крайней мере, не такой уж безумной.
— Лус, можно задать вопрос? О том, что я видела?
— Ты что-то видела? Снаружи? Здесь?
Ее глаза расширились, взгляд сместился к затененному окну.
— Нет, в Манхэттене.
— Si?
Напряженность ее взгляда, как всегда, вызывала ощущение тревоги.
Обычно я легко раскладываю людей по полочкам у себя в голове — как мама свой фарфор. Однако что касается Лус, тут у меня нет никаких догадок — откуда она прибыла, сколько ей лет, в бедности или богатстве она выросла. По-английски она говорила несвободно, но грамматически точно и с еле заметным акцентом. Гладкое лицо казалось молодым, но носила она старомодные платья, а иногда и шляпы с вуалью. Руки загрубелые, поразительно сильные, с крупными костяшками, и с пальцев улыбались мне три толстых кольца с черепами.
Лус была помешана на черепах, но, казалось, для нее они значили совсем не то, что для меня и моих друзей. В целом она производила впечатление верующей, не язычницы.
— Там была женщина, — заговорила я. — За углом от нас. Она сошла с ума и выбросила все свои вещи в окно.
— Si. Это та самая болезнь. Она сейчас распространяется. Ты по-прежнему осторожна?
— Да. Никаких мальчиков. — Я вскинула руки. Лус считала — часть ее религиозных представлений, — что все это из-за того, что слишком много секса. — Но, похоже, она выкидывала свои вещи. Не так, как когда Минерва порвала с Марком и возненавидела все, что он дарил ей.
— Да, но это то же самое. Эта болезнь… От нее люди не хотят быть тем, кем были прежде. И чтобы измениться, им надо избавиться от всего.
Она перекрестилась; измениться — это и было то, чему она пыталась помешать в Минерве.
— Но Мин ведь не избавляется от своих вещей?
— Не от всех. — Лус снова перекрестилась. — Она очень одухотворенная, не привязана к вещам. Только к людям и la musica.
— Ох!
В этом был смысл. Когда с Минервой случилась беда, она, прежде всего, избавилась от Марка и остальных из «Нервной системы». А потом от своих одноклассников и от всех наших друзей, одного за другим. Я продержалась с ней дольше всех, пока все не возненавидели меня за то, что я продолжаю дружить с ней, но, в конце концов, она вышвырнула и меня тоже.
Это означало, что Мос прав: та безумная женщина избавлялась от своих вещей, выкидывала в окно всю свою жизнь. Интересно, откуда он узнал?
Я подумала о зеркалах наверху: все они затянуты бархатом. Мин не хотела видеть собственное лицо, слышать звучание собственного имени — и внезапно все это обрело смысл.
Лус дотронулась до моего плеча.
— Вот почему хорошо, что ты здесь, Перл. Думаю, сейчас ты можешь сделать больше, чем я.
Я ощущала в кармане музыкальный плеер, на который был записан большой рифф. Сама я ничего поделать не могу, поскольку не имею никакого отношения ко всей этой эзотерике с черепами, но, может, фотличная музыка…
Лус начала подниматься по лестнице, сделав мне знак следовать за ней.
— Еще одна вещь: по-моему, я видела ангелов.
Она остановилась, повернулась и снова перекрестилась.
— Angeles de la lucha? Быстрые? На крыше?
Я кивнула.
— Типа, как ты описывала, что видела их здесь.
— И они забрали эту женщину?
— Не знаю. Я ушла оттуда.
— Хорошо. — Она протянула руку и погладила меня по лицу грубыми, пахнущими травами пальцами, — Это не для тебя — борьба, которая предстоит.
— И куда ангелы забирают людей? — прошептала я.
Лус закрыла глаза.
— Куда-то очень далеко.
— Типа, на небеса?
Она покачала головой.
— Нет. На самолет. И везут туда, где делают изменения в них прочными, чтобы те могли сражаться на их стороне. — Она взяла меня за руку. — Но это не для тебя. И не для Минервы. Пошли.
Пока мы поднимались наверх, я заметила много новых украшений. Стены лестницы были покрыты деревянными крестами, тысячи маленьких отчеканенных из металла фигурок, прибитых вплотную друг к другу. Фигурки сами по себе не были какими-то необычными — туфельки, платьица, деревья, собачки, музыкальные инструменты, — но эта смесь выглядела ужасно дико.
И конечно, тут были черепа. Их нарисованные черным глаза таращились из теней; каждый этаж был чуть темнее предыдущего. Окна здесь замазаны черной краской, зеркала задрапированы красным бархатом. Уличный шум стихал по мере нашего подъема, воздух становился все более неподвижным, как затонувший корабль.
Остановившись у комнаты Минервы, Лус подняла с пола полотенце и вздохнула с извиняющимся видом.
— Сегодня вечером я здесь одна. Родные все больше устают с каждым днем.
— Я могу как-то помочь?
Лус улыбнулась.
— Ты здесь. Это уже помощь.
Она вытащила из кармана несколько листьев и размяла их пальцами. Они пахли свежескошенной травой или мятой. Опустившись на колени, она натерла ладонями мои кеды и штанины джинсов.
Прежде я всегда закатывала глаза, когда она творила свои заклинания, но сегодня чувствовала, что нуждаюсь в защите.
— Может, ты споешь ей.
Я сглотнула. Неужели Лус каким-то образом догадалась, что у меня на уме?
— Спою? Но ты всегда говорила…
— Si. — Ее глаза искрились в темноте. — Однако ей сейчас лучше. И все же, чтобы уберечь тебя…
Она втиснула мне в руки хорошо знакомую маленькую куклу и пригладила ее рваные рыжие волосы. Кукла глядела на меня с маниакальной улыбкой, один пуговичный глаз болтался на двух черных нитках. В животе снова стало нехорошо.
Эта кукла была самым жутким из всех ритуалов защиты Лус. Но внезапно и она обрела смысл. Когда мы были маленькими, кукла всегда была любимицей Мин, единственной вещью, к которой она была по-настоящему привязана, если не считать кольца, которым она швырнула в Марка на глазах у всей «Системы». Я порадовалась, что сегодня вечером эта кукла со мной, даже если Минерва не буйствовала с тех пор, как ее родные отказались от таблеток, докторов и переключились на Лус.
Интересно, как они нашли ее? Может, специалисты в области эзотерики есть в телефонной книге? Кстати, «Эзотерика» как название группы — это круто или чересчур заумно? И большой рифф в моем кармане — это целительная магия или?…
— Не бойся. — Сильной рукой Лус открыла дверь, а другой втолкнула меня во тьму. — Иди и пой.
