Сейчас
Меня будит выкрик, похожий на лай:
— Поднос!
Я сажусь, Джулиан уже возле двери. Он стоит на карачках, как я вчера, и пытается разглядеть нашего тюремщика.
Еще одна отрывистая команда:
— Ведро!
У меня улучшается настроение, но одновременно становится жаль Джулиана, когда он берет из угла камеры цинковое ведро, от которого в воздухе распространяется резкий запах мочи. Вчера мы воспользовались им по очереди. Джулиан заставил меня встать спиной, заткнуть уши и одновременно жужжать. Когда наступила моя очередь, я просто попросила его отвернуться, но он все равно заткнул уши и пел. У него нет ни голоса, ни слуха, но пел он громко и с энтузиазмом, как будто не знает о своих «способностях» или его не волнует их полное отсутствие. Это была песенка из какой–то детской игры.
В камеру прибывает новый поднос и чистое ведро, после этого маленькая дверца закрывается, и шаги в коридоре стихают. Джулиан встает на ноги.
— Что–нибудь видел? — спрашиваю я, хотя знаю, что ответ — «нет».
Голос у меня какой–то сиплый, и чувствую я себя неловко. Ночью я была слишком откровенной. Мы оба были откровенны.
А Джулиан снова испытывает дискомфорт, когда смотрит на меня.
Мы молча едим то, что нам принесли. На этот раз это небольшая миска с орехами и толстый ломоть хлеба. При ярком электрическом свете как–то странно сидеть на полу так близко друг к другу, поэтому я ем и меряю камеру шагами одновременно. Тишина ощущается просто физически. В камере появилось напряжение, которого раньше не было. Я виню в этом Джулиана. Он разговорил меня, а ему не следовало этого делать. Но с другой стороны, я сама протянула к нему руку. Сейчас даже представить такое невозможно.
— Так и будешь ходить весь день? — сквозь зубы спрашивает Джулиан.
Я уверена, что он тоже чувствует напряжение.
— Не нравится — не смотри, — огрызаюсь я в ответ.
Еще несколько минут в молчании. Потом Джулиан подает голос:
— Отец вытащит меня отсюда. Он скоро им заплатит.
И снова внутри меня набирает силу ненависть к Джулиану. Он должен знать, что в мире нет никого, кто заплатит за меня выкуп. Он должен понимать, что наши похитители, кто бы они ни были, знают об этом, и меня либо убьют, либо оставят здесь подыхать.
Но я не говорю ему ни слова. Я возвожу отвесные, гладкие стены своей башни. Я внутри, между нами камень.
Часы, как диски из серого камня, ложатся один на другой. От них пахнет, как изо рта бродяги. Они двигаются медленно, со скрипом, пока не начинает казаться, что они остановились навсегда. Они просто увеличивают свою массу и давят, давят без конца.
А потом без всякого предупреждения свет отключается, и мы снова погружаемся в темноту. Мне становится так легко, даже весело. В темноте я начинаю успокаиваться. При свете мы с Джулианом раздражали друг друга, злились, не знали, куда себя девать. А сейчас я слышу, как он устраивается на матрасе, я знаю, что нас разделяет всего несколько футов, и мне хорошо оттого, что Джулиан рядом.
Даже наше молчание теперь ощущается по–другому, оно успокаивает и примиряет.
Спустя какое–то время Джулиан спрашивает:
— Ты спишь?
— Нет пока.
Я слышу, как он переворачивается на бок, лицом ко мне.
— Хочешь, расскажу еще одну историю?
Я киваю, и, хотя Джулиан меня не видит, мое молчание воспринимает как согласие.
— Однажды случился по–настоящему страшный ураган, — Джулиан молчит немного и говорит: — Вообще–то это выдуманная история.
— Я поняла.
Я закрываю глаза и представляю себя в Дикой местности. Дым костра режет глаза, сквозь туман до меня долетает голос Рейвэн.
— Жила одна девочка, звали ее Дороти. Она спала в своем доме, ураган поднял его над землей и понес по небу. Когда Дороти проснулась, она обнаружила, что оказалась в удивительной стране, где жили маленькие человечки, а ее дом приземлился на злую волшебницу. В общем, раздавил ее. И все маленькие человечки, манчкины, были очень благодарны Дороти и подарили ей за это пару волшебных туфелек.
Джулиан замолкает.
— Ну? — спрашиваю я, — А что было дальше?
— Не знаю, — отвечает Джулиан.
— Как это ты не знаешь? — удивляюсь я.
Я слышу, как он ворочается на своей койке.
— Это все, дальше я не читал, — говорит он.
Для меня это звучит как сигнал тревоги.
— Так это ты не сам выдумал?
Джулиан колеблется секунду и признается:
— Нет.
— Никогда раньше не слышала эту историю, — говорю я и стараюсь при этом, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее, — И в учебниках ее, кажется, не было. Я бы запомнила, если бы она была в программе.
Читать и распространять разрешают не так много книг, максимум две–три в год, а иногда вообще ни одной. Если я не слышала эту историю, есть вероятность, что это потому, что она запрещенная.
Джулиан кашляет.
— Ее и не было, ну, в школьной программе. — Он молчит немного и говорит: — Она запрещенная.
У меня по телу начинают бегать мурашки.
— Где ты нашел запрещенную книжку?
— У моего отца много важных друзей в АБД. Члены правительства, священники, ученые. Поэтому у него есть доступ к… к конфиденциальной информации и к разным документам из прошлых времен. Из времен болезни.
Я лежу тихо и слышу, как Джулиан тяжело сглатывает, прежде чем продолжить.
— Когда я был маленький, у моего отца был кабинет… Вообще–то у него их было два. В одном кабинете он делал почти всю работу для АБД. Мы с братом часто сидели там и до самой ночи помогали отцу складывать буклеты. Забавно, для меня до сих пор полночь пахнет газетой.
Меня настораживает упоминание о брате. Раньше я никогда не слышала, что у Джулиана есть брат, не видела его фотографий в агитационных материалах АБД или в местной газете «Слово». Но я не хочу перебивать Джулиана.
— А второй кабинет всегда был заперт. Туда никому не разрешалось заходить, и отец прятал ключ. Вот только однажды… — Джулиан опять ворочается, — Однажды я увидел, где он прячет ключ. Было поздно. Я уже должен был спать. Я захотел попить и вышел из комнаты, чтобы набрать воды, и увидел с лестницы отца. Он подошел к шкафу в гостиной. Там на самой верхней полке стояла фарфоровая статуэтка петуха. Я видел, как отец снял голову петуха, как колпачок, и положил внутрь ключ.
На следующий день я притворился, будто заболел, и мне разрешили не ходить в школу. После того как отец и мама ушли на работу, а брат побежал к школьному автобусу, я прокрался вниз, взял ключ и открыл второй кабинет отца, — Джулиан тихо усмехается, — Кажется, никогда в жизни я не был так напуган. У меня так тряслись руки, что я раза три уронил ключ, все никак не мог вставить в замочную скважину. Я понятия не имел, что там внутри. Не знаю, что ожидал там увидеть. Может, мертвецов или запертых на ключ заразных.
Я, как всегда, напрягаюсь, когда слышу это слово, но потом решаю расслабиться и слушать дальше.
Джулиан снова смеется.
— Я жутко разозлился, когда увидел там все эти книги. Я–то надеялся на большее. А потом я понял, что это не обычные книги. Они были совсем не похожи на те, что я видел в школе или которые читали в церкви. Тогда–то я и понял, что они запрещенные.
Против моей воли оживают давно похороненные воспоминания. Я первый раз вхожу в трейлер Алекса. Пламя свечи освещает дюжины и дюжины странных, незнакомых названий, истертые от времени корешки книг. Я открываю для себя поэзию. В одобренных правительством местах книги служат для того, чтобы приносить пользу. Но запрещенные книги не такие простые. Некоторые похожи на паутину, и ты на ощупь идешь по нитям сюжета в удивительные, полные тайн места. А некоторые, как воздушные шары, сами взлетают к небу, до них не дотянуться, но можно наблюдать за их прекрасным полетом.
Но есть другие, самые лучшие, они как двери.
— После того случая я каждый раз, когда оставался один дома, пробирался в этот кабинет. Я знал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать. А еще там была музыка, совсем не такая, как из Библиотеки одобренных фильмов и музыки. Ты даже представить себе такое не можешь, Лина. В тех песнях было полно дурных слов, все о делирии… Но не все они плохие и не все о безнадежности существования. Ведь считается, что в те времена все были несчастны. Считается, что все люди были больны. Но некоторые песни… — Джулиан замолкает, а потом тихо поет: — «Все, что тебе нужно, — это любовь…»
Так странно слышать это слово, я даже гусиной кожей покрываюсь. Джулиан молчит какое–то время, а когда продолжает рассказ, говорит еще тише.
— Можешь в такое поверить? « Все, что тебе нужно…»
Джулиан умолкает, как будто вдруг сознает, как близко мы лежим, и отодвигается подальше от меня. В темноте я его практически не вижу.
— Но отец меня в итоге все равно поймал. Я как раз начал читать ту историю, которую тебе рассказывал. Она называлась «Волшебник из страны Оз». Я никогда в жизни не видел, чтобы отец был таким злым. Понимаешь, благодаря процедуре он почти все время был очень спокойным. Но в тот день он потащил меня в гостиную и бил, пока я не потерял сознание.
Джулиан рассказывает об этом просто, без эмоций, а у меня внутри все сжимается от ненависти к его отцу, ко всем подобным его отцу. Они проповедуют единство и святость, а сами избивают детей до потери сознания.
— Отец сказал, что это для того, чтобы я понял, что могут сделать со мной запрещенные книги, — говорит Джулиан, а потом задумчиво так продолжает: — На следующий день у меня случился первый припадок.
— Мне жаль, — шепотом говорю я.
— Я его ни в чем не виню, — торопится сообщить мне Джулиан. — Доктора сказали, что, возможно, тот припадок спас мне жизнь. Благодаря этому припадку они обнаружили у меня в мозгу опухоль. И потом, отец просто пытался мне помочь. Хотел уберечь от болезни, понимаешь?
В эту секунду у меня сердце разрывается от жалости к Джулиану, и я, чтобы она не унесла меня, как отлив океана, думаю о гладких стенах моей башни ненависти. Я представляю, как поднимаюсь по лестнице на самый верх и целюсь в отца Джулиана, а потом смотрю, как он сгорает заживо.
С минуту помолчав, Джулиан спрашивает:
— Ты считаешь, что я плохой человек?
— Нет, — с трудом выдавливаю я через окаменевшее горло.
Несколько минут мы дышим в унисон. Интересно, замечает это Джулиан или нет?
— Я так и не понял, почему запретили ту книжку, — говорит он спустя какое–то время, — Наверное, за то, что там было после злой волшебницы и волшебных туфелек.
С тех пор я все время об этом думаю. Забавно, как иногда застревают в голове такие мелочи.
— А ты помнишь еще какие–нибудь истории из тех книжек?
— Нет. И песен тоже не помню. Только одну строчку, — говорит Джулиан и снова напевает: — «Все, что тебе нужно, — это…»
Дальше мы лежим молча, и я начинаю уплывать из реальности. Через лес бежит извивающаяся серебряная лента реки, я иду по этой ленте, а на мне чудесные туфельки, они сверкают на солнце, словно все усыпаны золотыми монетками…
Я прохожу под деревом, в моих волосах запутываются листья. Я поднимаю руку и ощущаю тепло чьих–то пальцев…
Я резко возвращаюсь в реальность. Рука Джулиана нависает в одном дюйме над моей головой. Он передвинулся на самый край койки, я даже могу чувствовать тепло его тела.
— Что ты делаешь?
У меня учащается пульс, я чувствую, как у меня над правым ухом подрагивает его рука.
— Извини, — шепотом говорит Джулиан, но руку не убирает, — Я…
Я не вижу его лица, только удлиненный и неподвижный, словно вырезанный из черного дерева, силуэт.
— У тебя красивые волосы, — наконец говорит Джулиан.
У меня сжимается грудь, в камере, кажется, становится жарче.
— Можно я? — спрашивает Джулиан так тихо, что мне его едва слышно.
Я киваю, потому что у меня перехватило горло и я не могу говорить.
Джулиан очень медленно и осторожно опускает ладонь на последний дюйм, и, когда он это делает, я слышу выдох, это выдох освобождения от чего–то. Мое тело цепенеет, оно раскаляется добела и беззвучно взрывается изнутри. А потом Джулиан проводит пальцами по моим волосам, и я расслабляюсь, невидимые тиски больше не сжимают мою грудь, я могу дышать, я жива, и все прекрасно, все будет хорошо. Джулиан продолжает гладить меня по волосам, он приподнимает пряди, наматывает их на пальцы, потом отпускает, и они снова падают на подушку. На этот раз, когда я закрываю глаза, то вижу сверкающую серебряную реку и вхожу прямо в нее. Я позволяю реке унести меня по течению.
Утром мой первый цвет — синий. Я смотрю в глаза Джулиана. Он быстро отворачивается, но недостаточно быстро. Он наблюдал за мной, пока я спала. Он меня смутил, я злюсь и в то же время польщена. Интересно, я разговаривала во сне? Иногда я зову во сне Алекса, и, уверена, сегодня он был в моих снах. Не помню, что мне снилось, но проснулась я с «ощущением Алекса» — с пустотой в груди.
— Ты давно проснулся? — спрашиваю я.
При свете мы снова чувствуем себя неловко и напряженно. Я почти готова поверить, что все, произошедшее ночью, — сон. Джулиан гладил мои волосы. Он прикасался ко мне. Я позволила ему прикасаться к себе.
Мне нравилось, когда он ко мне прикасался.
— Недавно, — говорит Джулиан. — Не мог заснуть.
— Кошмары?
В камере не хватает воздуха, каждое слово дается мне с трудом.
— Нет.
Я жду, что Джулиан скажет что–то еще, но между нами надолго повисает тишина.
Я сажусь. В камере жарко и воздух спертый. Меня подташнивает. Я пытаюсь придумать, что бы такое сказать, чтобы снять напряжение.
Первым заговаривает Джулиан.
— Ты думаешь, они собираются нас убить?
И напряжение лопается, как мыльный пузырь. Сегодня мы на одной стороне.
— Нет, — отвечаю я с убежденностью, которой на самом деле не чувствую.
С каждым днем в камере у меня возникает все больше вопросов. Если они, стервятники, планировали получить выкуп за Джулиана, они уже должны были его получить. Этот Томас Файнмэн, его отполированные металлические запонки, его жесткая, сверкающая улыбка… Я представляю, как он избивал своего девятилетнего сына, пока тот не потерял сознание.
Он может принять решение не платить выкуп. Эта мысль, как маленький игольчатый кристалл, крутится у меня в мозгу, а я пытаюсь не обращать на нее внимания.
Мысли о Томасе Файнмэне заставляют меня вспомнить кое о чем.
— А сколько твоему брату сейчас? — спрашиваю я.
— Что?
Джулиан сидит на койке ко мне спиной. Он точно услышал мой вопрос, но я все равно его повторяю. Спина Джулиана едва заметно вздрагивает и превращается в камень.
— Он умер, — отрывисто и зло говорит он.
— Как… как он умер? — тихо переспрашиваю я.
— Несчастный случай, — сквозь зубы отвечает Джулиан, и снова я чувствую злость в его голосе.
Я отлично понимаю, что Джулиан не хочет говорить на эту тему, но просто не могу это так оставить.
— Что за случай?
— Это было давно, — говорит Джулиан, а потом вдруг резко оборачивается лицом ко мне. — И вообще, какое тебе дело? Что ты все выпытываешь? Я ни черта о тебе не знаю, но я же не сую нос в твою жизнь.
Такой реакции я не ожидала и уже готова поставить его на место, но вовремя сдерживаюсь. Хватит с меня ошибок. Я решаю спрятаться за невозмутимым спокойствием Лины Джонс, за спокойствием зомби, спокойствием исцеленной.
— Просто мне интересно, — не повышая голоса, отвечаю я. — Можешь ничего не рассказывать.
На секунду мне кажется, что я вижу в глазах Джулиана искру паники, она вспыхивает, как сигнал тревоги. Но потом его лицо становится жестким и решительным, как у отца. Он один раз коротко кивает, встает и начинает ходить по камере. Я испытываю наслаждение, наблюдая за тем, как он разволновался. Вначале он был таким спокойным. Приятно видеть, как он по чуть–чуть лишается хладнокровия. Защита и уверенность, которые предлагает своим членам АБД, здесь, под землей, ничего не стоят.
И вот в одну минуту мы снова по разные стороны баррикады. Мне комфортно в этой каменной утренней тишине. Так и должно быть. Это правильно.
Я не должна была позволять ему прикасаться к себе. Даже приближаться не должна была позволять.
Мысленно я все время приношу извинения: «Простите меня, простите, простите».
Но я не уверена, перед кем извиняюсь, перед Рейвэн, перед Тэком или перед ними обоими.
Воду так и не принесли. И еду тоже. А потом, ближе к середине дня, в воздухе происходят какие–то перемены, это уже не эхо от звука падающих капель воды и не холодные подземные сквозняки.
Впервые за несколько часов Джулиан смотрит в мою сторону.
— Ты слышишь?.. — хочет спросить он, но я подношу палец к губам.
Голоса в коридоре, звук тяжелых шагов. Это не один тюремщик, к камере приближаются несколько человек. Сердце начинает учащенно биться в груди, я инстинктивно оглядываюсь по сторонам в поисках оружия. Кроме ведра, здесь нечем обороняться. Я уже пыталась открутить ножки от койки, но безрезультатно. Мой рюкзак лежит в дальнем углу камеры, и как раз в момент, когда я решаю нырнуть за ним (что–то лучше, чем ничего), в замке со скрипом поворачивается ключ и дверь распахивается настежь. В камеру входят два стервятника. Оба вооружены.
— Ты. — Первый стервятник, мужчина среднего возраста с нереально белой кожей, тычет в сторону Джулиана прикладом, — На выход.
— Куда мы идем? — спрашивает Джулиан, хотя должен бы знать, что ему не ответят.
Он стоит, вытянув руки по швам. Голос его звучит ровно.
— Задавать вопросы будем мы, — говорит бледный мужчина и улыбается, демонстрируя нам желтые зубы и десны в темных пятнах.
На мужчине плотные брюки в армейском стиле и старая солдатская куртка, но он — стервятник, в этом можно даже не сомневаться. На его левой руке я замечаю бледно–голубую татуировку. А когда он делает шаг вперед и обходит Джулиана, как шакал, принюхивающийся к жертве, у меня кровь стынет в жилах. У него на шее метка исцеленного, только очень грубо сделанная, она похожа на три красных шрама. Внутри этих шрамов он вытатуировал черный треугольник. Десятилетия назад процедура была гораздо опаснее, чем сейчас. Мы с детства слышали истории о людях, которые после процедуры не излечились, а сошли с ума, или превратились в «овощ», или стали жестокими, как дикие звери, и навсегда потеряли способность чувствовать что–то или сочувствовать кому–то.
Я стараюсь совладать с паникой, которая разрастается у меня в груди и заставляет сердце подскакивать и спотыкаться. Второй стервятник — это девушка. Ей примерно столько же лет, сколько Рейвэн, она стоит, прислонившись к косяку, и блокирует выход. Она выше меня, но я крепче. Лицо у нее все в пирсинге (по пять проколов в каждой брови и по одному во лбу и в подбородке), а еще я вижу что–то похожее на обручальное кольцо у нее в носу. Мне даже думать не хочется о том, где она могла его взять. Еще у нее низко на бедре висит кобура с пистолетом. Я прикидываю, сколько у нее может уйти на то, чтобы вытащить пистолет из кобуры и наставить его мне в лоб.
Стервятница на секунду встречается со мной взглядом. Должно быть, ей удается прочитать мои мысли, потому что она говорит:
— Даже не думай.
У стервятницы какой–то странный голос, трудно разобрать слова, но когда она открывает рот и зевает, я вижу, в чем тут причина. У нее язык блестит от металла. Гвоздики, кольца, проволока — все это «украшает» ее язык, такое впечатление, что она наглоталась колючей проволоки.
Джулиан колеблется всего одну секунду. Он делает резкое, похожее на судорогу движение вперед, но быстро берет себя в руки. Когда Джулиан выходит из камеры под конвоем стервятницы и альбиноса, он выглядит спокойно, как будто собрался на пикник.
И он не смотрит на меня. А потом дверь закрывается, поворачивается ключ в замке, и я остаюсь одна.
Ожидание, похожее на агонию. Я как будто горю в аду. Я проголодалась, хочу пить и совсем ослабла, но все равно хожу по камере как заведенная и не могу остановиться. Я стараюсь не думать о том, куда они повели Джулиана. Может быть, за него в конце концов внесли выкуп и теперь он на свободе. Но мне не понравилось, как альбинос сказал с улыбкой: «Задавать вопросы будем мы».
В Дикой местности Рейвэн научила меня подмечать каждую мелочь, ориентироваться по мху на стволах деревьев, по высоте травы, по цвету земли. А еще она научила меня обращать внимание на несоответствие в деталях. Трава вдруг стала густой, значит, рядом вода. Внезапно все вокруг стихло — где–то рядом появился крупный хищник. Больше зверей, чем обычно? Будет больше еды.
Появление стервятников было нелогичным, и мне это не нравится.
Чтобы чем–то себя занять, я вытаскиваю все из рюкзака, а потом складываю обратно. Потом снова вытаскиваю и раскладываю на полу, как будто этот жалкий набор вещей может сложиться в иероглиф, который даст мне нужную подсказку. Две плитки гранолы. Тюбик с тушью. Пустая бутылка из–под воды. Руководство «Ббс». Зонтик. Я встаю, делаю круг по камере и снова сажусь.
Мне кажется, что сквозь стены в камеру доносятся приглушенные крики, но я убеждаю себя в том, что это игра воображения.
Я кладу руководство на колени и начинаю листать. Псалмы и молитвы все те же, но слова какие–то незнакомые, я не понимаю их смысла. Это похоже на возвращение в те места, где ты была когда–то очень давно, еще ребенком, и теперь все кажется мелким и незначительным. Я вспоминаю, как мы с Ханой умирали от скуки у нее в комнате, от нечего делать рылись в шкафу и нашли там платье, в котором она ходила в первый класс. Мы тогда так хохотали, а Хана все повторяла: «Не могу поверить, что была такой маленькой».
У меня начинает сосать под ложечкой. Кажется, что эти времена были так невероятно, так невозможно давно. Времена, когда я могла сидеть на ковре в комнате, когда мы могли целыми днями болтать и смеяться над всякой ерундой. Тогда я не понимала, какое это счастье — иметь возможность скучать в компании лучшей подруги.
Где–то в середине руководства мне попадается страница с загнутым уголком. Я останавливаюсь и замечаю, что в одном абзаце подчеркнуты несколько слов. Это кусок из двадцать второй главы «Общественная история».
«Когда ты рассматриваешь возможность общества существовать в неведении, ты должен также рассматривать, как долго оно сможет просуществовать в этом неведении. Глупость становится неизбежностью, и все болезни усугубляются (выбор переходит в свободу, любовь — в счастье), и бежать уже некуда».
Три слова подчеркнуты: «ты», «должен», «бежать».
Я пролистываю несколько глав и нахожу еще одну страницу с загнутым уголком, а на ней обведенные в кружок слова.
Отрывок следующий:
«Оружие для сохранения здоровья общества: покорность, долг, согласие. Правительство разделяет ответственность с гражданами. Правительство разделяет ответственность с тобой».
Кто–то — Рейвэн? Тэк? — обвел три слова в этом абзаце. «Оружие с тобой».
Теперь я проверяю каждую страницу. Как–то они смогли предугадать, что со мной случится нечто подобное. Они знали, что меня могу захватить или захватят. Неудивительно, что Тэк настоял на том, чтобы я взяла с собой руководство. Я радуюсь, как ребенок. Они не забыли обо мне, они меня не бросили. До этой секунды я не сознавала, как мне страшно, ведь, кроме Рейвэн и Тэка, у меня здесь никого нет. За последний год они стали для меня всем — друзьями, родителями, братом с сестрой, наставниками.
Кроме этой в руководстве отмечена еще только одна страница. Рядом с тридцать седьмым псалмом нарисована большая звезда.
Сквозь ветер, бури, шторм и дождь
Пронесу в себе тишину и покой,
Теплый камень, тяжелый и сухой,
Корень, источник, оружие против боли.
Перечитываю псалом несколько раз, и у меня опускаются руки. Я надеялась получить зашифрованное сообщение, но никакого скрытого значения в этом псалме не вижу. Может, Тэк просто хотел сказать, чтобы я сохраняла спокойствие? Или эту звезду нарисовали в руководстве раньше и она не имеет никакого отношения к выделенным словам? Или я вообще все неправильно поняла и все эти подчеркивания — просто совпадение?
Нет. Тэк дал мне эту книгу, потому что знал: она может понадобиться. Тэк и Рейвэн серьезно относятся к деталям. У них ничего случайно не бывает, все делается с определенной целью.
Сквозь ветер, бури, шторм и дождь…
Дождь.
Зонтик. Тэк сунул мне в руки зонтик и настоял на том, чтобы я в безоблачный день взяла его с собой.
Трясущимися руками я кладу зонтик на колени и начинаю уже более внимательно его рассматривать. И почти сразу замечаю (если бы не искала, никогда бы не заметила) тоненькую трещину на рукоятке. Я пытаюсь ногтем вскрыть рукоятку, но она не поддается.
— Черт! — говорю я вслух, и мне становится немного легче. — Черт, черт, черт!
И с каждым проклятием я дергаю и трясу зонтик, но ручка остается целой и невредимой — симпатичная полированная ручка.
— Черт!
Внутри меня лопается какая–то струна — это досада, ожидание, тишина. Я со всей силы бросаю зонтик о стену. Раздается громкий треск. Зонтик приземляется на пол, а из расколовшейся надвое ручки выпадает нож. Я вынимаю нож из кожаных ножен — вырезанная из кости рукоятка и тонкое острое лезвие. Нож Тэка. Однажды я видела, как Тэк легко вспорол им тушу оленя, от горла до хвоста. Лезвие так идеально отполировано, что я вижу в нем свое отражение.
Вдруг из коридора доносится топот тяжелых сапог и еще такой звук, как будто к камере волокут по полу что–то тяжелое. Я все еще стою в «низком старте» и, когда дверь откроется, могу броситься на стервятника и бить, бить его ножом, могу вырезать ему глаз или хотя бы нанести один точный удар… Но прежде чем я успеваю что–то спланировать и набраться решимости, дверь в камеру распахивается и на пороге появляется Джулиан. Он буквально вваливается в камеру, лицо его от побоев превратилось в кровавое месиво, и я узнаю его только по рубашке. И дверь в камеру снова закрывается.
— О боже.
Джулиан выглядит так, будто его истязали дикие животные. Его одежда в пятнах крови, на одну жуткую секунду я возвращаюсь во времени к пограничному заграждению — я смотрю, как пятно крови расползается по рубашке Алекса, и понимаю, что он умрет. А потом картинка меняется — передо мной снова Джулиан, он стоит на карачках, кашляет и харкает кровью на пол.
— Что случилось? — Я быстро прячу нож под матрас и опускаюсь на колени рядом с Джулианом. — Что они с тобой сделали?
Из горла Джулиана вырываются булькающие звуки, а потом он снова заходится в кашле. Страх бьет крыльями у меня в груди и перерастает в панику.
«Он умрет», — думаю я.
Нет. Сейчас все по–другому. Я справлюсь.
— Не надо, ничего не говори.
Джулиан опускается на пол и лежит в позе зародыша. У него подрагивает левое веко. У меня нет уверенности в том, что он слышит меня или понимает мои слова. Я осторожно кладу его голову себе на колени и помогаю перевернуться на спину. Когда я вижу его до неузнаваемости избитое лицо, мне хочется кричать, и я закусываю губу. Правый глаз у Джулиана заплыл, бровь рассечена, из глубокой раны течет струйка крови.
— Вот черт, — говорю я.
Мне уже приходилось видеть серьезные раны, но у меня всегда под рукой были какие–то медикаменты, и я могла оказать человеку элементарную помощь. Здесь у меня нет ничего. Тело Джулиана как–то странно дергается, я боюсь, что это может быть припадок.
— Только не отключайся, — тихо и как можно спокойнее прошу я, на случай если Джулиан в сознании и слышит меня. — Мне надо снять с тебя рубашку. Постарайся лежать тихо. Я тебя перевяжу. Надо остановить кровь.
Я расстегиваю рубашку Джулиана. Ну, хоть на груди ран нет, если не считать синяков, значит, вся кровь на одежде от ран на лице. Стервятники «хорошо» обработали Джулиана, но они, судя по всему, не собирались его покалечить или убить. Джулиан стонет, когда я вынимаю его руки из рукавов рубашки, но у меня все–таки получается ее снять. Потом я прикладываю более или менее чистый кусок ткани к его лбу, и он снова стонет.
— Тихо–тихо, — говорю я.
Сердце громко колотится у меня в груди, я чувствую жар, который исходит от тела Джулиана.
— С тобой все в порядке. Просто дыши, слышишь? Все будет хорошо.
Мы с Джулианом старались экономить воду, и на дне кружки со вчерашнего дня немного осталось. Я смачиваю рубашку Джулиана в этих каплях и промокаю ему лицо. А потом я вспоминаю, что у меня в заднем кармане джинсов все еще лежит упаковка с антисептическими салфетками, которые раздавали на митинге, и впервые испытываю благодарность к одержимым чистотой активистам АБД. Я вскрываю упаковку и морщусь от запаха спирта.
Понятно, что Джулиану будет больно, но другого способа избавиться от инфекции нет.
— Сейчас будет немного жечь, — говорю я и прикладываю салфетку к рассеченной брови Джулиана.
Джулиан рычит, как зверь, открывает глаза (насколько это вообще возможно) и пытается сесть. Мне приходится силой удерживать его на спине.
— Больно, — бормочет Джулиан.
Ну, хоть очнулся и готов сопротивляться. Сердце подпрыгивает у меня в груди, и я понимаю, что до этого момента почти не дышала.
— Не ной, ты уже не маленький, — Я протираю его лицо салфеткой, а он дергается и скрипит зубами.
После того как почти вся кровь стерта, у меня появляется возможность оценить состояние Джулиана. Рана на губе снова открылась, наверное, его долго били по лицу кулаком или каким–нибудь тупым предметом. Самое серьезное — рана на лбу, из нее все еще течет кровь. Но в общем все могло быть хуже. Джулиан жив.
— Вот, попей, — говорю я и подношу кружку к его губам.
В кружке воды еще на полдюйма. Джулиан допивает воду и снова закрывает глаза. Теперь его дыхание выровнялось, и он больше не дергается. Я начинаю разрывать рубашку Джулиана на длинные полосы и одновременно отгоняю от себя воспоминания, ведь я научилась этому у Алекса. Тогда, в другой жизни, он спас меня, перевязал рану на ноге и помог бежать от регуляторов.
Я старательно прячу эти воспоминания как молено глубже.
— Приподними немного голову, — прошу я.
Джулиан, на этот раз беззвучно, подчиняется, и я могу перевязать ему голову так, что повязка из разорванной рубашки плотно закрывает рану на лбу. Потом я снова опускаю голову Джулиана на колени и спрашиваю:
— Ты можешь говорить? Можешь сказать, что там произошло?
Правая сторона рта Джулиана распухла, и голос его звучит, как будто он говорит в подушку.
— Хотели узнать… — начинает он, потом делает глубокий вдох и продолжает: — Вопросы задавали…
— Какие вопросы?
— О нашей квартире. На Чарльз–стрит. Код на дверях. Охрана. Сколько, когда меняются.
Я молчу. Я совсем не уверена в том, что Джулиан понимает, что все это означает и насколько это плохо. Стервятники в бешенстве. Они планируют атаковать его дом и хотят использовать его для того, чтобы попасть внутрь. Может, они хотят убить Томаса Файнмэна, а может, просто хотят пойти на банальное ограбление. Добыча — драгоценности и электроаппаратура, которую можно продать на черном рынке, деньги и, конечно, оружие. Стервятникам всегда мало оружия.
Вывод из всего этого один — план стервятников получить выкуп за Джулиана провалился. Томас Файнмэн не клюнул.
— Я им ничего не сказал, — бормочет Джулиан, — Они сказали… еще несколько дней… еще несколько допросов… и я заговорю.
Больше сомнений у меня нет. Мы должны бежать, и как можно скорее. Как только Джулиан заговорит, а он в конце концов заговорит, стервятники избавятся от нас как от бесполезного хлама. Я не слышала, чтобы они кого–то ловили, а потом отпускали.
— Хорошо, послушай меня, — говорю я ровным голосом, чтобы Джулиан не догадался, насколько это серьезно. — Мы отсюда сбежим. Понимаешь меня?
Джулиан трясет головой, чтобы я поняла, что он в это не верит, и спрашивает каркающим голосом:
— Как?
— У меня есть план.
Это неправда, но план у меня будет. Я обязательно его придумаю. Я должна. Рейвэн и Тэк рассчитывают на меня. Они оставили мне послание, оставили мне нож, и теперь меня снова согревает их тепло. Я больше не одна.
— Оружие… — Джулиан тяжело сглатывает и пробует снова: — Они вооружены.
— Мы тоже.
Мой мозг уже принялся за работу. Шаги в коридоре. Один человек. Один тюремщик — значит, несут еду. Это хорошо. Если мы как–нибудь сможем вынудить его открыть дверь… Я так увлеклась и даже не замечаю, что говорю вслух.
— Послушай, я уже бывала в сложных ситуациях. Ты должен мне доверять. Один раз в Массачусетсе…
— Когда… — перебивает меня Джулиан, — Когда ты была в Массачусетсе?
И тут я понимаю, что облажалась. Лина Джонс никогда не была в Массачусетсе, и Джулиан об этом знает. Я еще сомневаюсь: врать дальше или нет… А Джулиан уже приподнимается на локте и поворачивается, чтобы посмотреть мне в лицо. Все это время он морщится от боли.
— Осторожнее, — говорю я, — не дергайся.
— Когда ты была в Массачусетсе? — снова спрашивает Джулиан и каждое слово при этом произносит раздельно, чтобы все было понятно.
Может, это из–за того, что он сейчас выглядит как запуганный зверек — на лбу окровавленная повязка из обрывков рубашки, глаз практически заплыл. Или потому, что теперь я уверена, что стервятники нас убьют. Убьют, если не завтра, то послезавтра…
Или я просто проголодалась, устала, и мне надоело притворяться.
В общем, я решаю сказать ему правду.
— Послушай, я не та, за кого ты меня принимаешь.
Джулиан замирает, он лежит очень тихо и снова напоминает мне зверька… Как–то, после оттепели, мы с Брэмом нашли барахтающегося в яме с грязью маленького енота. Брэм хотел ему помочь, но, когда он подошел к яме, енот повел себя точно так же, как сейчас Джулиан, — он напрягся и замер, и в этом было больше энергии, чем в любой попытке оказать сопротивление.
— Все, что я тебе наговорила… О том, что росла в Куинсе и прочее… все это — неправда.
Когда–то я была на месте Джулиана. Тогда я стояла возле буйков, прилив срывал меня с места, и Алекс говорил почти те же слова: «Я не тот, за кого ты меня принимаешь».
Я до сих пор помню, как плыла обратно к берегу, это был самый тяжелый заплыв в моей жизни.
— Тебе не обязательно знать, кто я. И тебе не обязательно знать, откуда я. Лины Джонс не существует, ее история — фальшивка. И это тоже, — Я прикасаюсь пальцами к шее, к тому месту, где у меня вырезан шрам в форме треугольника, — Это тоже не настоящее.
Джулиан не произносит ни звука, но отодвигается от меня еще дальше, прислоняется спиной к стене и упирается ступнями и ладонями в пол, как будто готов в любой момент оттолкнуться и сорваться с места.
— Я понимаю, что сейчас ты не можешь мне доверять, — продолжаю я, — но все равно прошу — поверь. Если мы здесь останемся — нас убьют. Я могу вытащить нас отсюда. Но мне потребуется твоя помощь.
Это даже не утверждение, а вопрос, поэтому я замолкаю и жду, что скажет Джулиан.
В нашей камере надолго повисает тишина.
— Ты… — наконец говорит Джулиан.
Меня поражает злость в его голосе.
— Что? — переспрашиваю я.
— Ты, — повторяет он, — это все ты со мной сделала.
Сердце больно колотится в груди, на секунду мне кажется (я даже надеюсь на это), что у Джулиана случился припадок или он бредит и ему что–то мерещится.
— О чем ты?
— Ты и такие, как ты, — говорит Джулиан.
У меня появляется неприятный привкус во рту, я понимаю: Джулиан в полном сознании и прекрасно понимает, что говорит.
— Это все ваших рук дело.
— Нет, — говорю я и повторяю уже с нажимом: — Нет. Мы к этому не имеем отношения…
— Ты — заразная. Это ты хочешь сказать? Ты — разносчик инфекции.
Пальцы Джулиана отстукивают дробь по полу. Звук похож на дождь, и я понимаю, что он зол и, наверное, напуган. Последние слова он чуть ли не выплевывает мне в лицо:
— Ты больна.
— Нас здесь держат не такие, как я.
Темная сила закрадывается ко мне в мозг и пытается утащить ко дну, но я понимаю, что должна остановить это.
— Они не…
Я чуть не говорю: «Не люди».
— Они не заразные.
— Ты лжешь… — рычит Джулиан.
Вот оно — именно так, когда Брэм наклонился и попытался вытащить из ямы с жидкой грязью маленького енота, этот звереныш прыгнул и вцепился зубами ему в руку.
Тошнота подкатывает к горлу, я встаю на ноги и надеюсь, что Джулиан не видит, как меня тоже трясет от злости.
— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ты ничего о нас не знаешь, и ты ничего не знаешь обо мне.
— Тогда расскажи, — говорит Джулиан, в его голосе чувствуется злость и холод, в каждом слове звучит издевка, — Когда ты подхватила эту заразу?
Я смеюсь, хотя ничего смешного тут нет. Мир перевернулся, моя жизнь разрублена надвое, существуют две Лины, старая и новая, они идут параллельными путями и уже никогда не станут одним целым. И еще я понимаю, что от Джулиана сейчас ждать нечего. Я была дурой, когда подумала, что он мне поможет. Он — зомби, тут Рейвэн права. А зомби делают то, на что запрограммированы, они ничего не видят вокруг, так и идут, как послушные бараны, до самой могилы.
Но я не такая. Я достаю из–под матраса нож, сажусь на койку и начинаю точить его о металлическую стойку. Мне доставляет удовольствие смотреть на то, как блестит его лезвие.
— Это неважно, — говорю я Джулиану, — Все это неважно.
— Как? — настаивает Джулиан, — Кто тебя заразил?
Черная пустота во мне вздрагивает и увеличивается в объеме еще на один дюйм.
— Иди ты к черту, — посылаю я Джулиана, но уже безразлично.
Я, не отрываясь, смотрю на лезвие ножа, оно сверкает, словно указывает путь из темноты на свет.
