Сейчас
— Расскажи какую–нибудь историю.
— Что?
Я вздрагиваю от звука голоса Джулиана, он уже несколько часов просидел молча, а я снова ходила от стены к стене и думала о Рейвэн и Тэке. Удалось ли им уйти с митинга? Может, они думают, что я ранена или меня убили? Будут они искать меня или нет?
— Я говорю, расскажи какую–нибудь историю.
Джулиан сидит на койке, скрестив ноги по–турецки.
Я уже заметила, что он может часами сидеть в такой позе и при этом закрывает глаза, как будто медитирует. Его спокойствие начинает меня раздражать.
— Так время пройдет быстрее, — добавляет он.
Еще один день, и снова мучительно тянутся часы. Снова зажгли свет и на завтрак дали все то же — хлеб, вяленое мясо и воду. На этот раз я плотно прижалась к двери и смогла увидеть тяжелые ботинки и темные брюки. Лающий мужской голос приказал мне передать через маленькую дверцу вчерашний поднос, что я и сделала.
— Не знаю я никаких историй, — говорю я.
Джулиан уже привык видеть меня, я бы сказала, слишком привык. Я хожу и чувствую на себе его взгляд, как луч фонарика на плече.
— Ну, тогда расскажи о своей жизни, — говорит он, — Не обязательно, чтобы она была хорошая.
Я вздыхаю и начинаю пересказывать Джулиану жизнь Лины Джонс, которую мне помогла сочинить Рейвэн.
— Родилась в Куинсе. Училась в «Юнити» до пятого класса, потом меня перевели в школу Нашей Девы Доктрины. В последний год переехала в Бруклин, и меня зачислили в «Куинси Эдвардс».
Джулиан смотрит на меня, как будто ждет продолжения. Я взмахиваю рукой и продолжаю:
— Исцелили меня в ноябре. Правда, эвалуацию буду проходить вместе со всеми в этом семестре. Пару мне еще не подобрали.
Больше не знаю, о чем рассказывать. Лина Джонс, как и все исцеленные, скучная натура.
— Это все факты, а не история, — говорит Джулиан.
— Прекрасно.
Я возвращаюсь на свою койку, сажусь, поджимаю под себя ноги и поворачиваюсь к Джулиану.
— Если ты такой умный, почему бы тебе самому не рассказать историю?
Мне кажется, что Джулиан должен занервничать, но он только откидывает назад голову и, шумно выдохнув, начинает думать. Разбитая губа у него сегодня выглядит еще хуже — распухла и посинела, а по скуле поползли желто–зеленые пятна. Но Джулиан не жалуется ни на губу, ни на порез на щеке.
— Однажды, — начинает он свою историю, — когда я был еще совсем маленьким, я увидел, как парень и девушка целовались на людях.
— Ты хочешь сказать — на свадебной церемонии? Чтобы закрепить брак?
Джулиан качает головой.
— Нет. На улице. Они были несогласными, понимаешь? Это происходило прямо напротив АБД. Я не знаю, может, они были не исцеленными или процедура на них не подействовала. Мне всего шесть было тогда. Они…
В последнюю секунду Джулиан осекается.
— Что?
— Они пользовались языками.
Джулиан смотрит на меня секунду и отводит взгляд. Поцелуи с языком считаются хуже, чем запрещенные. Это грязь, мерзость, симптом того, что зараза пустила корни.
Я непроизвольно подаюсь вперед и спрашиваю:
— И что ты сделал?
Меня удивляет и сама история, и то, что Джулиан решился мне ее рассказать.
Джулиан улыбается.
— Хочешь, скажу что–то смешное? Я сначала подумал, что он ее ест.
Ничего не могу с собой поделать и прыскаю со смеха. А начав смеяться, уже не могу остановиться. Все напряжение, которое накопилось во мне за последние сорок восемь часов, улетучивается за секунду, я смеюсь так, что слезы наворачиваются на глаза. Весь мир перевернулся, встал с ног на голову, вывернулся наизнанку. Мы в комнате смеха.
Джулиан тоже начинает смеяться, но сразу же кривится и трогает пальцами разбитую губу.
— Оу, — говорит он, отчего я смеюсь еще сильнее, а Джулиан начинает смеяться от моего смеха, отчего снова хватается за губу и опять говорит: — Оу.
И скоро мы оба хохочем. У Джулиана оказывается удивительно приятный смех — низкий и мелодичный.
— Ладно, — отсмеявшись, говорит он, — Теперь снова твоя очередь.
Я все никак не могу отдышаться.
— Подожди… подожди… А что случилось потом?
Джулиан, все еще улыбаясь, смотрит на меня. У него ямочка на правой щеке, а между бровей появилась морщинка.
— О чем ты?
— Что случилось с той парой? С парнем и девушкой, которые целовались?
Морщинка между бровей Джулиана становится глубже, он, как будто не понимая мой вопрос, встряхивает головой.
— Полицейские пришли, — говорит он, как будто иначе и не должно было быть. — Их забрали в карантин в Рикерсе. Насколько я знаю, они и сейчас там.
И в одну секунду его слова, как удар кулака в грудь, выбивают из меня весь смех. Джулиан — один из них, зомби, враг. Такие, как он, забрали у меня Алекса.
Меня вдруг начинает подташнивать. Я только что смеялась вместе с ним, между нами возникло что–то… Джулиан смотрит на меня, как будто мы друзья, как будто мы одинаковые.
Меня сейчас вырвет.
— Ладно, — говорит Джулиан, — теперь ты.
— Нет у меня никаких историй, — говорю я, получается хрипло и резко.
— У всех есть… — начинает Джулиан.
Но я не даю ему закончить.
— У меня нет.
Я спрыгиваю с койки. У меня мурашки бегают по всему телу, и я, чтобы как–то от них избавиться, снова начинаю ходить туда–сюда по камере.
И все, больше мы ни говорим друг другу ни слова. Джулиан, кажется, хочет заговорить, так что я вынуждена снова лечь, закрыть глаза и притвориться, что сплю. Но я не сплю.
В голове у меня все крутится и крутится одна мысль: «Отсюда должен быть какой–то выход, должен быть выход».
Сон приходит только после того, как в камере выключают свет. Настоящий сон похож на погружение в густой туман. Но длится он совсем недолго. Очень скоро я просыпаюсь и сажусь на койке. Сердце у меня колотится как бешеное.
Джулиан кричит во сне, бормочет что–то бессвязное. Я различаю только одно слово — «нет».
Я выжидаю некоторое время. Вдруг он сам проснется? Джулиан брыкается и размахивает кулаками, под ним скрипит металлический каркас койки.
— Эй, — окликаю я Джулиана, но он продолжает что–то бормотать, так что я повторяю: — Эй, Джулиан.
Никакой реакции. Я нащупываю в темноте его руку. Грудь у него взмокла от пота. Я нащупываю плечо и тихонько трясу.
— Проснись, Джулиан.
Наконец он просыпается и в ужасе откатывается от меня на край койки. Потом садится. Я слышу, как шуршит матрас, и с трудом различаю черный силуэт Джулиана. Он, сгорбившись, сидит на койке. Какое–то время мы молчим. Джулиан тяжело и прерывисто дышит. Я снова ложусь и жду, когда его дыхание придет в норму.
— Опять кошмары? — спрашиваю я.
— Да, — помолчав немного, говорит Джулиан.
Я не знаю, что делать. Хорошо бы поспать, но я уже проснулась, а темнота, действует угнетающе.
— Хочешь, расскажи, — предлагаю я.
После долгой минуты молчания Джулиан начинает рассказывать, он говорит быстро, его как будто прорвало.
— Я был в лаборатории, а снаружи такой большой забор. Только он был… не знаю, как сказать, но это был не настоящий забор. Он был из человеческих тел. Из трупов. А воздух над ним черный от мух.
Джулиан снова замолкает.
— Рассказывай дальше, — шепотом говорю я.
Джулиан тяжело сглатывает.
— Когда приходит время моей процедуры, меня привязывают к столу и просят открыть рот. Двое ученых силой открывают мне рот, а мой отец… Отец тоже был там. Он взял в руки такой большой жбан с цементом, и я понял, что он собирается влить его мне в горло. Я закричал и начал от него отбиваться, а он все повторял, что это совсем не больно, что так для меня лучше. А потом цемент начал заполнять мне рот, и я стал задыхаться…
Джулиан умолкает. У меня сжимается сердце. На секунду мне хочется обнять его и прижать к себе. Но это было бы дико и неправильно на тысячу процентов. Джулиан снова ложится, должно быть, после того, как он пересказал мне свой кошмар, ему стало легче.
— Мне тоже снятся кошмары, — говорю я и тут же исправляю свою ошибку: — Раньше снились.
Даже в темноте я могу уверенно сказать, что Джулиан смотрит в мою сторону.
— Хочешь, расскажи, — повторяет Джулиан мои слова.
Я вспоминаю о кошмарах с моей мамой. В этих снах я смотрела, как она идет к краю утеса над океаном, и ничего не могла сделать. Я никогда никому не рассказывала об этих кошмарах. Даже Алексу. Кошмары прекратились после того, как я узнала, что мама все эти годы была жива, она сидела в «Крипте». Теперь в моих кошмарах пожары, Алекс и колючки, которые превращаются в цепи и тащат меня под землю.
— Раньше мне снились кошмары о моей маме, — говорю я, на слове «мама» у меня перехватывает дыхание, но я надеюсь, что Джулиан этого не заметил, — Она умерла, когда мне было шесть лет.
Это очень похоже на правду, ведь я так ее и не увидела.
Слышится шорох со стороны койки Джулиана, а когда он начинает говорить, я чувствую, что он повернулся в мою сторону.
— Расскажи мне о ней, — тихо просит он.
Я, не мигая, смотрю в темноту, она словно водоворот черных узоров.
— Мама любила экспериментировать на кухне, — медленно подбирая слова, начинаю я.
Нельзя рассказывать Джулиану слишком много. Если сболтну что–то лишнее, это может вызвать у него подозрения. Но разговор в темноте приносит облегчение, и я продолжаю рассказывать.
— Помню, как–то она испекла оладьи со стручковым перцем. Неплохо получилось.
Джулиан сидит тихо, дыхание у него становится ровным.
— Еще она со мной играла, — говорю я.
— Играла? — переспрашивает Джулиан, и я слышу в его голосе изумление.
— Ага. И в настоящие игры тоже, не только в те, что предписаны в руководстве «Ббс». Она выдумала, будто у нее…
Мне кажется, что я зашла слишком далеко, и прикусываю язык.
— Что она выдумала?
Внутри меня нарастает давление, все возвращается — моя настоящая жизнь, моя прошлая жизнь. Наш бедный дом, шум волн и запахи бухты; почерневшие стены «Крипты» и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь изумрудно–зеленую листву в Дикой местности; все мои «я», похороненные так глубоко, чтобы никто не мог их найти… Я вдруг чувствую, что должна продолжать рассказывать, иначе просто взорвусь изнутри.
— У нее был ключ, и она придумала, будто он открывает двери в другие миры. Это был самый обыкновенный ключ, не знаю, где мама его взяла, может, на какой–нибудь гаражной распродаже, но она держала его в красной коробочке и доставала только по особым случаям. А когда доставала, мы притворялись, будто путешествуем по всем этим мирам. В одном звери держали людей как домашних животных; в другом мы могли кататься на хвостах комет. Еще был подводный мир и мир, где люди спали весь день, а по ночам танцевали. Моя сестра тоже с нами играла.
— А как ее звали?
— Грейс.
У меня сжимается горло. Я начинаю объединять свои разные «я», места, жизни. Мама исчезла еще до рождения Грейс, да и Грейс была моей кузиной. Но странное дело, я легко могу это представить: мама берет на руки Грейс и кружит ее в воздухе, а из хриплого репродуктора несется музыка духового оркестра; мы втроем скачем галопом по деревянному полу в длинном коридоре и изображаем, будто схватили за хвост комету. Я вот–вот расплачусь и усилием воли заставляю себя глотать слезы.
Джулиан молчит минуту, а потом говорит:
— Я тоже воображал всякое.
— Да?
Я утыкаюсь лицом в подушку, чтобы он не мог услышать, что у меня дрожит голос.
— Да. В основном в больнице и в лабораториях, — Еще одна пауза, — Я воображал, будто я дома. Придумывал разным звукам новое значение, понимаешь? Например, бип–бип–бип кардиомонитора — это кофеварка. А когда слышал шаги, то воображал, будто это мои родители, хотя их никогда там не было. А запах… Ну, ты знаешь, как в больницах всегда пахнет? Отбеливателем и совсем чуть–чуть цветами. Так я воображал, что это потому, что моя мама стирает.
Спазмы в горле прекратились, и дышать становится легче. Я благодарна Джулиану за то, что он не стал говорить о том, что поведение моей мамы нестандартное, не стал ничего подозревать и расспрашивать ни о чем тоже не стал.
— На похоронах тоже так пахнет, — говорю я. — Как будто отбеливателем. И цветами.
— Не люблю этот запах, — тихо говорит Джулиан.
Если бы его не так хорошо выучили и будь он не так осторожен, Джулиан бы сказал «ненавижу». Но он не может произнести это слово, в нем есть сильные эмоции, а сильные эмоции слишком близко к любви, а любовь — это амор делириа нервоза. Самая смертоносная из всех смертоносных болезней. Она причина игр, секретных «я», спазмов в горле.
— Я тоже воображал, будто я — путешественник, — говорит Джулиан, — Представлял, как это путешествовать… по другим местам.
Я вспоминаю, как увидела его в зале после собрания АБД. Как он сидел там, в темноте, и смотрел все эти потрясающе красивые слайды.
— По каким? — спрашиваю я, и сердце у меня набирает обороты.
Джулиан колеблется и наконец говорит:
— Ну, просто но стране. По другим городам.
Что–то мне подсказывает, что он снова не хочет говорить правду. Может, на самом деле он имеет в виду Дикую местность, другие места без границ, где все еще существует любовь и где, как считается, уже уничтожили всех людей.
Наверное, Джулиан почувствовал, что я ему не верю, и поэтому торопится объяснить:
— Просто фантазировал в детстве. Так же как по ночам в лабораториях, когда проходил все эти тесты и процедуры. Чтобы не было страшно.
В тишине я остро чувствую землю у нас над головой, она лежит слой за слоем, тяжелая и плотная. Такое ощущение, что нас здесь похоронили навечно. Я встряхиваюсь.
— А сейчас тебе страшно?
Джулиан думает не дольше секунды.
— Мне было бы намного страшнее, если бы я был один, — говорит он.
— Мне тоже.
И снова меня охватывает сочувствие к Джулиану.
— Протяни мне руку.
Сама не знаю, почему это сказала… Может, потому, что я его не вижу. В темноте мне с ним гораздо легче общаться.
— Зачем?
— Просто протяни.
Я слышу, как он зашевелился, он уже протягивает ко мне руку, я нахожу ее в воздухе между нашими койками.
Ладонь у него большая, прохладная и сухая. Мы касаемся друг друга, и Джулиан чуть вздрагивает.
— Ты думаешь, нам ничего не грозит? — хриплым голосом спрашивает он.
Не знаю, спрашивает Джулиан об амор делириа нервоза или о том, что нас держат в камере, но, когда наши пальцы сплетаются, он не убирает ладонь. Он только немного мешкает, чтобы понять, как это делается. Я точно могу сказать, что он никогда никого не держал вот так за руку.
— С нами все будет хорошо, — говорю я и сама не знаю, верю я этому или нет.
Джулиан тихонько сжимает мои пальцы. Это удивительно, хотя я догадываюсь, что есть вещи, которые ты делаешь естественно, даже если никогда не делал прежде. Мы держимся за руки в темноте, и через некоторое время я слышу, как дыхание Джулиана становится ровным и глубоким. Я закрываю глаза и представляю, как океанские волны медленно накатывают на берег. Вскоре я тоже засыпаю. Мне снится, что я катаюсь на карусели с Грейс, деревянные лошадки постепенно одна за другой спрыгивают со своих мест и галопом скачут в небо. А мы смотрим на них и смеемся.
