Сейчас

Алекс и я, мы вместе лежим на одеяле на заднем дворе дома тридцать семь на Брукс–стрит. Деревья кажутся больше и темнее, чем обычно, — листья почти черные и такие густые, что сквозь них не разглядеть небо.

— Наверное, это был не самый лучший день для пикника, — говорит Алекс.

И только тогда я понимаю, что да, конечно, мы не съели ничего из того, что принесли с собой. У нас в ногах стоит корзина с полусгнившими фруктами, на фруктах кишмя кишат маленькие черные муравьи.

— Почему? — спрашиваю я.

Мы лежим на спине и смотрим на полог из густой листвы у нас над головами.

— Потому что идет снег, — со смехом отвечает Алекс.

И снова я понимаю, что он прав — действительно идет снег, вокруг нас кружат крупные снежинки цвета пепла. И еще очень холодно. Дыхание облачками вырывается у меня изо рта. Чтобы не замерзнуть, я прижимаюсь к Алексу.

— Дай мне руку, — прошу я, но Алекс не отвечает.

Я пытаюсь пристроиться у него под мышкой, но его тело неподатливое, оно словно закоченело.

— Алекс, ну, пожалуйста, мне холодно.

— «Мне холодно», — механическим голосом повторяет Алекс.

У него синие потрескавшиеся губы, он, не мигая, смотрит на листья.

— Посмотри на меня, — прошу я, но Алекс не поворачивает голову, не мигает, вообще не двигается.

Внутри меня нарастает паника, истеричный голос все повторяет, что так быть не должно. Тогда я сажусь и кладу ладонь на грудь Алекса. Он холодный как лед.

— Алекс, — говорю я, потом уже кричу: — Алекс!

— Лина Морган Джонс!

Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность. В реальности вокруг меня раздаются приглушенные смешки.

На меня злобно смотрит миссис Фиерштейн, преподаватель двенадцатого класса в средней школе для девочек «Куинси Эдвардс», Бруклин, семнадцатый район, секция пять. Это уже третий раз на неделе, когда я засыпаю у нее на уроке.

— Раз уж от сотворения естественного порядка тебя клонит в сон, — говорит миссис Фиерштейн, — могу предположить, что поход в кабинет директора тебя взбодрит.

— Нет! — вырывается у меня.

Я произношу это громче, чем следовало бы, что провоцирует моих одноклассниц на новые смешки. Меня зачислили в «Куинси Эдвардс» сразу после зимних каникул, то есть чуть больше двух недель назад, а моя репутация стоит уже первым номером среди девушек со странностями. В школе меня обходят стороной, как будто я больная… как будто я заразная.

Если бы только они знали.

— Это последнее предупреждение, мисс Джонс, — говорит миссис Фиерштейн, — Вы меня поняли?

— Этого больше не повторится, — отвечаю я, старательно изображая покорность и раскаяние.

Я прогоняю от себя кошмар, который только что увидела, гоню мысли об Алексе, мысли о Хане и моей старой школе. Гоню прочь, как учила меня Рейвэн. Старой жизни больше нет, прошлое умерло.

Миссис Фиерштейн в последний раз бросает на меня гневный взгляд — как я понимаю, для устрашения — и снова поворачивается к доске. Лекция о божественной энергии электронов продолжается.

Лина из прошлого испытывала бы ужас перед такой учительницей — она старая и злая, похожа на помесь жабы и питбуля. Миссис Фиерштейн из тех людей, глядя на которых думаешь, что им нет необходимости проходить через процедуру исцеления. Невозможно представить, что она, даже если останется не исцеленной, сможет когда–нибудь влюбиться.

Но Лина из прошлого умерла.

Я ее похоронила.

Я оставила ее за пограничным заграждением, за стеной из дыма и огня.