Глава 17
Прошло несколько томительных минут, прежде чем Себастьян постучал пестиком о край чашки. На ее дно осыпался со стенок мельчайший костяной порошок.
— Подставь руку.
Я потянула носом воздух, но осталась неподвижна. Нет, на это я не способна. Я заглянула в бездонные серые глаза Себастьяна, но они оставались непроницаемыми. Его подбородок дрогнул — едва заметно, но от меня ничего не ускользало. А потом он сам взял мою руку и опрокинул содержимое чашки мне в ладонь.
— Мне тоже было страшновато, — спокойно признался Себастьян, — Но если понадобится, я смогу повторить. Это же просто кость, или пыль, совершенно безвкусная. Толченый булыжник. Вдохни.
Толченый булыжник, — повторила я.
Толченый булыжник. С этим–то я как–нибудь справлюсь. Я же сильная, справлюсь с чем угодно. Вот именно, с чем угодно…
Я сосредоточила все внимание на крохотной кучке порошка в руке — всего–то с четверть горсти. Толченый булыжник… Приблизив его к лицу и услышав, как под ребрами неистово колотится сердце, я наконец поднесла ладонь к самому носу и вдохнула.
Пыль устремилась по носовым проходам и осела в гортани — твердые крупинки вкуса… камня, действительно, как уверял Себастьян, и слишком сухие для моего пересохшего горла. Они слиплись в один комок, и я не могла их проглотить. Внутренности болезненно сжались в приступе тошноты. Меня и вправду едва не вырвало, но неожиданно перед глазами поплыло, и во всем теле я ощутила странное покалывание, словно под кожей струится слабый электроток.
Гробница накренилась, заваливаясь набок, будто карнавальный потешный домик.
Я ощутила, как одной стороной лица крепко прикладываюсь об пол; впрочем, нет — о ладонь Себастьяна. Его рука смягчила мое падение, а потом тихо выскользнула из–под моей щеки. Мой неподвижный взгляд был устремлен на длинный язычок пламени поставленной на пол свечки, которая освещала колени Себастьяна, а чуть поодаль смутно выступали из мрака погребальные ящики. Мной овладело полное оцепенение, похожее на паралич, но сознание продолжало свое медленное, безостановочное вращение, напоминавшее езду на карусели. Веки становились все тяжелее, норовя сомкнуться, пока зрение окончательно не померкло, уступив место ослепительному свету.
Яркие вспышки.
Цветные пятна. Буйство красок. Сияющая белизна и трепетная голубизна.
Блики солнечных лучей на мерцающей морской глади, на гладком мраморе.
Обрывки чьих–то голосов.
Мимолетный образ греческого храма, белеющего среди утесов на морском берегу. До чего же прекрасное место. Какая красота.
Посреди безупречных колонн, будто флаг, развеваются на ветру светлые волосы.
В моей груди все сжимается, так как осознание происходящего подстегивает постепенно охватывающий меня ужас. Мне кажется, что все увиденное творится именно со мной. Это меня, а не ту светловолосую женщину крепко удерживает за руку чья–то могучая длань. Испуганная жрица вырывается и стремглав бросается под спасительные своды храма, но теряет равновесие и падает на твердый мозаичный пол. В смятении она не успевает почувствовать неизбежную боль от удара и, даже сидя, продолжает пятиться, в отчаянии глядя на нависший над ней огромный силуэт.
Она уже поняла: он вожделеет ее и никакого спасения от него нет. Вот он протягивает к ней руку и неторопливо задирает подол ее туники до самых бедер. Она не может противиться ему, она перед ним совершенно бессильна, а этот некто, нависший над ней, бормочет ей на непонятном языке слова утешения. Он, очевидно, облечен властью такого свойства, что женщина т решается даже поднять на него глаза. Вероятно, лицезреть его означает верную смерть.
Мои кулаки сами собой сжимаются, а тело цепенеет и немеет.
В самой глубине моего существа медленно зарождается яростный вопль, порожденный гневом, несправедливостью и страхом. Он рвется прочь из горла, и в нем звенят и безысходность, и отрицание.
Из крохотного темного закутка, где обитает, мое собственное сознание, я постигаю, что случилось со жрицей. Однако я отказываюсь принимать в себя ее переживания, и, несмотря на могущество ясновидящих останков Алисы Кромли, неимоверным усилием воли заслоняюсь от них. Я оберегаю свой рассудок от видений изнасилования, той несчастной, вспышками проносящихся в моем мозгу.
И вот все кончено.
Жрица остается лежать на цветных плитах пола, по которому разметались ее серебристого оттенка волосы. Скорченное тело женщины сотрясают рыдания, а ее белоснежная туника спереди по подолу запятнана кровью.
Мой гнев крепнет, распаленный столь мучительным зрелищем в моем воображении. Горло перехватывает, и я чувствую, что мои глаза и щеки мокры от слез.
Новая, вспышка — и передо мной уже другая картина.
Я слышу голос — слишком знакомый. От него по спине бегут мурашки.
Афина.
Ее голос я знаю, но не язык. На этом языке говорил с жертвой насильник. Та же чужестранная речь, но на этот раз не прикрытая лживым успокоением. Образы так и мелькают в моем сознании. Слова Афины справедливы, но они изобличают ее жестокость. Неверие исподволь просачивается в меня, номере того как я проникаюсь чувствами потрясенной женщины, которую повергают в ужас слова богини, а в глубине души зреет дурное предчувствие. Богиня обвиняет ее в бесчестии, в осквернении храма Афины, этого святого места.
Глубоко уязвленная ее упреками, смятенная, убитая горем жрица бросается к ногам богини, которую привыкла любить и почитать с раннего детства и которая теперь отвергла ее.
Я вижу происходящее глазами той обреченной: только ступни Афины и подол ее туники. Смертным воспрещается лицезреть божественные черты.
Вот когда зарождается проклятие. Слова, злобно изрыгаемые Афиной, по–прежнему мне непонятны, но ошибиться невозможно. Воздух вокруг потрескивает от пронизавшей его первозданной энергии, которая обволакивает женщину, треплет ее тунику, вздымает длинные пряди… Впредь и волосы, и глаза, и вся ее красота станут приметами ее падения; отныне мстительная, вздорная и ревнивая богиня обратит неправедный гнев на свою ни в чем не повинную, безмятежную служительницу.
Сначала обесчестили, а теперь и прокляли.
Женщина вдыхает воздух, зараженный могуществом слов Афины, и вскрикивает. Его живые вибрации проникают сквозь ее кожу, в плоть и кости, уродливо трансформируя их и пропитывая ядом. Гортанный первобытный крик едва не разрывает женщине горло, и мое дыхание пресекается. Я ощущаю ту же жгучую боль, хотя понимаю, что ко мне она не имеет отношения. Жрица хватается за живот и, пригнувшись к мозаичному полу, извергает на него содержимое своего желудка. Боль затемняет ей зрение: она ничего более не видит, только чувствует жжение под волосами. Кожа на ее голове рвется и растрескивается. Несчастная нащупывает там огромные волдыри, и вдруг что–то начитает, немилосердно жалить ее в пальцы. Она ощущает непонятные укусы — снова и снова, пока видение не заволакивается спасительной тьмой.
«Дыши», — приказываю я себе. В грудной клетке затравленно бьется сердце. Его неистовые удары отдаются во мне боем ритуального барабана.
Очередная вспышка переносит меня от беломраморного храма в какую–то мрачную пещеру, где мерцание свечей отбрасывает тени на темные стены. В гулкой пустоте слышны охи и крики той самой жрицы. Очевидно, она сильно страдает…
А потом тьму оглашает крик новорожденного. Молодая мать, еще не отошедшая от родовых мук, невзирая на тяжкое сердцебиение и слабость во всем теле, преисполнена решимости спасти ребенка. Надо уйти от него. Совсем уйти. Она льет горючие слезы, сердце ее разрывается с каждым мгновением все больше, и каждый миг для нее — лишь новый шаг к мысли о том, чтобы покинуть свое дитя.
Другого пути нет.
Она скрывалась много месяцев, и скоро они разыщут ее. А когда это случится, они не пощадят младенца, рожденного от смертной женщины и бога.
Вот она кладет младенца на порог сельского домика, и я слышу собственный стон. Он достигает моих ушей даже сквозь дурман видений.
А потом женщина убегает прочь. Ее сердце вот–вот выскочит из груди, ноги совсем ослабели, и по ним стекает из лона теплая сукровица, но слезы по щекам струятся еще обильней. Она обречена. Спасение ребенка подточило ее силы несравнимо больше, нежели угрозы Афины или поступок того бога.
Она возвращается в пещеру, в крохотный закуток, где ее дитя, ее дочурка впервые увидела свет, и ногтями расцарапывает землю, чтобы зарыть послед и скрыть все улики рождения ребенка. Затем она ложится в засаде, словно дикий зверь, поджидающий охотника. Больше она не станет прятаться, она не намерена ни убегать, ни вступать в схватку.
На этот раз она позволит отсечь себе голову, ведь именно этого жаждут ее преследователи. Она слишком устала и исстрадалась, чтобы бороться дальше.
Неизвестно, сколько дней и ночей пришлось ей пролежать на холодных камнях пещеры, но, почуяв присутствие чужака, она вмиг очнулась и насторожилась. Ее бьет дрожь, и она чувствует, что чудовище, заключенное в ней, уже проснулось. Женщина нащупывает рядом огарок свечи и кремень и зажигает фитиль. На стенах пещеры пляшут и корчатся тени, указывая женщине на воина, облеченного в доспехи. Он подкрадывается все ближе, одной рукой сжимая эфес короткого меча, а другой вздымая круглый щит и загораживаясь им от света свечи.
Тени на стене сближаются.
Женщина, заслышав знакомое шипение — самый ненавистный для нее звук, — склоняет голову. Скоро, совсем скоро шипение утихнет.
Воин взмахивает мечом.
Резкая боль в затылке исторгает у женщины тихий вскрик. А потом наступает облегчение. Наконец–то она свободна — от своего проклятия, от чудища, поселившегося внутри ее. Она приветствует смерть, обнадеженная воспоминанием о дочурке, которую лишь недавно баюкала у своей груди.
— Ари!
Я лежала на каменном полу, мотая головой из стороны в сторону и стукаясь затылком о твердые плиты. Кто–то сильно потряс меня за плечи.
— Ари, черт побери, дыши давай!
Судя по голосу, это Себастьян. «Дыши…» Зачем? Мне и так прекрасно. И вообще все прекрасно… Так сладко спится… Я снова поуютнее устроилась в цепенящей тьме, где было так тепло дремать.
Вдруг кто–то бухнул кулаком мне прямо в грудь.
Вот черт!
Я разом распахнула глаза и села, разинув рот и ничего не видя перед собой. Легкие жгло, словно огнем, а сердце заходилось от жестокой боли. Задыхаясь, я хватала ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Постепенно ко мне вернулось зрение, а вместе с ним и осознание того, что надо побыстрее вдохнуть, набрать в грудь побольше воздуха.
Господи Иисусе, дышать, только бы дышать!
Мозг наконец выслал легким нужный сигнал. Я откинулась назад и сделала отчаянно долгий вдох. Сердце тут же принялось качать кровь по жилам с такой силой, что пришлось снова и снова глотать воздух, чтобы его насытить. Себастьян, отстранившись, с облегчением утер ладонью пот со лба и взял меня за руку. Помолчав и не сводя с меня глаз, он признался:
— Ты совсем перестала дышать. Застыла и не издавала ни звука. Все это время. Даже не моргнула ни разу!
Меня затрясло в конвульсиях. Я сглотнула набежавшие слезы и недоверчиво переспросила:
— Неужели?
Я очень даже отчетливо помнила, как в забытьи кричала, стонала и плакала. А еще лучше я запомнила свое прошлое. То есть не мое, а моей прародительницы. Дикая, душераздирающая история. В моей груди разрасталось мучительное отчаяние, такое же, как у той жрицы. Я поникла головой и спрятала лицо в ладонях.
— Ты все видела…
Я поглядела на Себастьяна, и мои руки безвольно упали на колени.
— Да, — еле слышно прохрипела я, — Все видела…
Он промолчал, и я тоже не знала, что к этому добавить.
— Ты не против, если мы выберемся отсюда?
Он пристально посмотрел на меня, и в его глазах на краткий миг промелькнули беспокойство и страх за меня. Впрочем, они тут же исчезли. Себастьян кивнул и принялся убирать ритуальные принадлежности в сумку.
Надвинув тяжелую крышку на саркофаг с трупом Алисы Кромли, опровергающим все законы природы, мы наконец–то вылезли из склепа. Небо на востоке прорезали полосы золота и пурпура, явив глазу сокрушенное жутковатое кладбищенское великолепие. Высокая железная ограда вздымалась наподобие боевых копий — страж устоявших в схватке со стихией надгробий, поверженных склепов и поросших мхом человеческих останков.
Осторожно переступая онемевшими, дрожащими ногами, я спустилась по растрескавшимся ступеням и уперлась взглядом в спины друзей. Странно, я и не думала, что они отвернутся. Мне казалось, они будут поджидать меня, сгорая от нетерпения все поскорей разузнать.
Все четверо стояли шеренгой. Плечом к плечу. Никто из них даже не шелохнулся.
— Эй, ребята! — окликнула я, чувствуя, что волоски на руках постепенно вздыбливаются.
— Ш–ш–ш! — еле заметно кивнул Генри.
Я бросила испуганный взгляд на Себастьяна и подошла поближе, чтобы посмотреть, что привлекло их внимание.
Крик застрял у меня в горле.
Нет!
Змеи. Не меньше тридцати. На самой грани земли и воды, где болото подступает к кладбищу. Снуют и изгибаются в жиже, свиваются в клубки… Таращатся на гробницу. На меня. Они же на меня смотрят!
Я попятилась и упала прямо на ступеньки, пребольно ударившись спиной и рассадив локти о камни. Один только взгляд, всего один навеки запечатлелся в моем мозгу раскаленным клеймом — и ужас, равного которому я в жизни не знала. Он подгонял меня, заставляя пятиться, спасаться любой ценой.
Я встала на четвереньки, оцарапав ладони и коленки о зазубренные расщелины в мраморе, с трудом поднялась и ударилась в бегство. Только не останавливаться! От неестественного страха, сдавившего сердце и легкие и беспощадно гнавшего кровь по жилам, звон стоял в ушах, а ноги подкашивались, но я неслась вперед, огибая могилы и перепрыгивая через разваленные гробницы, и замедлила бег лишь тогда, когда передо мной выросли опутанные лианами кладбищенские ворота, сулящие свободу.
Перед ними я остановилась, тяжело дыша и бессильно уронив руки. Рюкзак соскользнул с плеча и свалился на землю. По моим щекам и даже по шее струились слезы, а я между вздохами пыталась свыкнуться с недавним зрелищем.
Кошмар. Жуткий, отвратительный кошмар.
Услышав за спиной торопливые шаги, я тут же смахнула с лица слезы.
Первой подоспела Крэнк.
— Ты что?
— Ничего, все нормально.
— Ты, оказывается, боишься змей.
Даб подбежал и в изнеможении опустился на каменную глыбу. Себастьян, бросив под ноги сумку, последовал его примеру. Он подтянул к себе одну ногу и нарочито бесстрастным тоном заметил:
— Впервые вижу, чтобы они так себя вели.
Я хотела иронически усмехнуться, но поперхнулась, и у меня вырвался только короткий всхлип. Вот и я впервые такое вижу… Держась за бока, я запрокинула голову и уставилась в рассветное небо, все больше светлеющее навстречу дню. Мне нестерпимо хотелось завопить что есть мочи, но я молчала. Наконец, сильно содрогнувшись всем телом, я энергично потерла лицо, словно хотела вычеркнуть из сознания и само видение, и ужасающее осмысление того факта, что змеи явились туда ради меня. Принесли дань поклонения своей королеве. Медузе. Горгоне. Той, что унаследовала семейное проклятие и однажды обречена превратиться в чудовище. В мерзкую тварь, проклятую до такой степени, что один ее взгляд обращает человека в камень — в застывший валун наподобие того, на котором устроились Даб с Себастьяном.
Вот что получила я в наследство от предков. Вот что ждет меня в будущем.
Такая хрень и богиню до смерти напугает. Еще бы! Я даже фыркнула со смеху.
— Ну? — еле переводя дух, спросил Генри, когда мы все уже направлялись к воротам, — Что ты видела в склепе?
— Ничего, — ответила я, вся во власти печали и страха.
Виолетта шагала как ни в чем не бывало, зажав под мышкой Паскаля. Мне было невмочь смотреть в глаза рептилии, и я отвернулась, тут же наткнувшись на насупленную физиономию Генри и недоверчивую — Крэнк.
— Мы тащились сюда с тобой в такую даль, а ты не хочешь нам рассказать?
— Крэнк, я не просила вас идти со мной, — От собственных слов я поежилась, понимая, что на такие отговорки способны только отъявленные негодяйки, — Извини, просто мне… Я не могу.
Как им рассказать? Выложить все и увидеть на их лицах испуг и омерзение?
— Ты сама, без нашей помощи, ни за что бы не разгадала, — заметил Генри, — Мы заслужили право знать твоих врагов. Если Афина пойдет на нас войной, это затронет и всех нас.
— Не затронет, если меня здесь не будет.
Крэнк непонимающе поглядела на меня, а потом сжала кулачки и выпалила:
— Что ты такое говоришь? Ты что, уехать собралась?
Вскинув от беспомощности руки, я уставилась в одну точку за плечом Крэнк, совершенно не представляя себе, что можно сказать в такой ситуации. Только не правду о том, кто я такая и кем стану в недалеком будущем. Я бы не пережила, если бы они, сверкая пятками, дали от меня деру — от меня, явного выродка даже для их странноватой компании, отщепенки даже по меркам приемлющего всех и вся Нового–2. Если бы такое случилось, куда мне тогда деваться? Где бы меня, черт возьми, после этого приняли? И кто?
Нет, как бы то ни было, пусть друзья обижаются сколько угодно и пусть даже мне суждено безвозвратно покинуть Новый–2. Все же лучше, если я унесу эту тайну с собой в могилу.
Мои мысли нарушило резкое карканье, пронзившее хрупкую утреннюю тишь.
На шпиле одной из гробниц поблизости приземлился ворон и, шумно взмахнув несколько раз крыльями, неторопливо сложил их.
— Ари, в любом случае скажи нам, — попросил Себастьян.
Ворон снова каркнул, словно вторя просьбе Себастьяна. Скажи нам! Скажи нам! Словно насмехался надо мной. Нет, это уже чересчур!
Но мои приятели тоже изумленно воззрились на странную птицу.
Значит, не я одна слышала…
Скажи нам! Скажи нам!
По моему телу разлился ужас, а ворон тем временем обратился в женщину в черных одеждах. Она сидела на корточках на крыше склепа, вцепившись пальцами с устрашающе длинными ногтями в острый выступ. На ее губах играла жутковатая улыбочка.
— Расскажи нам, Ари! Поведай, что ты там видела!
Афина.
В ее спутанные, зачесанные наверх волосы были вплетены увядшие цветы и изумруды.
Я с трудом сглотнула и ощутила, как мышцы в моем теле разом напряглись и все переживания от недавнего видения всколыхнулись с прежней силой и остротой.
— Тебе ли этого не знать, кусок дерьма!
Я сама удивилась, с какой злостью обозвала богиню. Но эти обидные слова сорвались с языка сами собой, после того как я вместе с Медузой прошла через все ее лишения. А все из–за чего? Из–за ее красоты? Из–за какого–то вонючки–небожителя, овладевшего жрицей в храме самой Афины?
Чтоб ей провалиться, этой Афине!
Ее глаза сузились в две неприметные щелочки. Она иронически склонила набок голову, но по высоко вздымающейся груди богини я поняла, что смогла–таки уязвить ее. И чудесно.
— Ну что ж, — скривив безупречные губы, сказала Афина, — если ты сама не хочешь сказать им, придется тогда мне.
