48. Тобиас

Штаб бесфракционников, который для меня все еще остается штабом эрудитов, кажется очень мирным. Ничего, кроме светящихся окон, не намекает на то, что внутри есть люди. Останавливаюсь перед входом и недовольно хмыкаю.

– В чем дело? – спрашивает Питер.

– Ненавижу это место, – отвечаю я.

Он убирает с глаз мокрую челку.

– Так что мы собираемся сделать? Разобьем окно? Или поищем заднюю дверь?

– Я просто зайду и все. Я же ее сын.

– Который предал ее и покинул город, хотя она запретила это делать, – напоминает он. – Она послала за тобой людей, чтобы остановить тебя. И у них – оружие.

– Мне все равно, – говорю я. – Будь здесь, если хочешь.

– Не надейся. Куда ты с сывороткой, туда и я, – усмехается он. – Если тебя застрелят, я заберу ее и смоюсь.

– Ничего другого я от тебя и не ждал.

Питер вообще странный тип.

Переступаю порог и оказываюсь внутри. Первое, что бросается мне в глаза, – склеенный наспех портрет Джанин Мэтьюз. Кто-то нарисовал красной краской над каждым ее глазом крест и написал «Фракционная мразь». Несколько людей с повязками бесфракционников поднимаются нам навстречу. Некоторых из них я видел еще тогда, когда они сидели вокруг костров на складах. Это напоминает мне, насколько велико их количество – гораздо больше, чем мы подозревали.

– Мне нужно встретиться с Эвелин.

– Конечно, – ухмыляется кто-то, – так мы тебя и впустили.

– У меня есть сообщение от людей извне, – объясняю я. – Уверен, ей будет интересно.

– Тобиас, – восклицает какая-то женщина.

Это наша соседка по сектору альтруистов, ее зовут Грейс.

– Привет, Грейс. Мне надо поговорить с мамой.

Она нерешительно покусывает губу и смотрит на нас. Ее рука, сжимающая пистолет, чуть расслабляется.

– Ну, это вообще-то запрещено.

– Ради бога, – прерывает ее Питер. – Просто доложите ей, что мы здесь.

Грейс ныряет обратно в толпу и исчезает. Мы ждем так долго, что плечи начинают болеть от поднятых рук. Наконец, Грейс возвращается и манит нас к себе. Мы направляемся в фойе, проходя через гущу народа, как нитка сквозь игольное ушко. Грейс ведет нас к лифту.

– Как получилось, что у тебя пушка, Грейс? – спрашиваю я. – Никогда не слышал, чтобы альтруисты стреляли.

– Фракции расформированы, – заявляет она. – А у меня есть чувство самосохранения.

– Хорошо, – говорю совершенно искренне.

Альтруисты были так же порочны, как и другие фракции, но их недостатки менее очевидны и скрыты под маской самоотверженности. Но требовать от человека, чтобы он отказался от себя, задвинул свое «Я» на второй план, ничуть не лучше, чем поощрять его к убийству.

Мы поднимаемся на тот этаж, где раньше располагался административный офис Джанин. Однако мы минуем его и заходим в конференц-зал со столами, диванами и стульями, расставленными строгими квадратами. В огромные окна, протянувшиеся вдоль всей стены, светит луна. Эвелин смотрит в окно.

– Ступайте, Грейс, – произносит она. – Значит, Тобиас, у тебя есть послание?

Ее густые волосы связаны в узел, на серой рубашке – повязка бесфракционников. Она выглядит измотанной.

– Слушай, подожди в коридоре, – прошу я Питера, и тот, к моему удивлению, не спорит.

Мы с матерью остаемся одни.

– Люди извне не посылали тебе никаких сообщений, – начинаю я. – Они собираются стереть память всех жителей города. Считают, что с нами не о чем говорить, а взывать к нашим лучшим чувствам – бессмысленно.

– Может, они и правы, – отвечает Эвелин.

Она, наконец, поворачивается ко мне и подпирает щеку кулаком. На одном из пальцев у нее татуировка, изображающая пустой круг. Она похожа на обручальное кольцо.

– Но зачем ты к нам пожаловал?

Я ни на что не могу решиться. Эвелин… Время проехалось по ней, превратив в лоскут ветхой ткани, волокна которой вытерлись и износились. Неужели передо мной – та самая Эвелин, которую я знал в детстве? Тогда она улыбалась, а глаза ее сверкали от радости. Но чем дольше я вглядываюсь в ее лицо, тем больше убеждаюсь, что той счастливой женщины никогда не существовало. Сейчас я наблюдаю лишь за бледной тенью моей настоящей матери. Сажусь напротив нее, достаю флакон с сывороткой памяти и кладу его на стол.

– Я собираюсь дать тебе выпить это.

Она переводит взгляд на флакон.

– Я думаю, что это – единственный способ предотвратить полное уничтожение города, – продолжаю я. – Маркус, Джоанна и их люди хотят вас атаковать, а ты сделаешь все возможное, чтобы их остановить. В том числе не погнушаешься использовать сыворотку смерти, которая у тебя есть. Или я ошибаюсь?

– Нет, – качает головой она. – Фракции не должны быть восстановлены.

Ее рука так сильно сжимает край стола, что костяшки пальцев белеют.

– Знаешь, при чем здесь фракции? – спрашиваю я. – У нас была лишь иллюзия выбора, а фактически он отсутствовал. Ты пытаешься сделать сейчас то же самое, отменяя их. Ты предлагаешь всем: «Давайте, выбирайте. Но если, не дай бог, вы вернетесь к фракциям, я порву вас на куски».

– Тогда почему ты молчал? Ты сбежал, – она повышает голос. – Ты предал меня!

– Потому что я тебя боюсь, – вырывается у меня, и я сразу сожалею о своем признании, хотя и рад, что сказал это. – Ты… ты мне напоминаешь о нем!

– Не смей! – кричит она.

– Меня не волнует, что тебе неприятно меня слышать. Маркус был тираном у нас дома, а ты теперь превратилась в тирана в нашем городе.

– Ясно, – произносит она и берет флакон. – Ты считаешь, что это – прекрасный способ все исправить.

– Я начинаю, я и умолкаю.

Что мне делать? Если я сотру ее воспоминания, то создам себе новую мать. Но она больше, чем моя мать. Она – личность. Я не имею права так с ней поступить.

– Нет – говорю я. – Я предоставляю принять решение тебе.

Мое сердце бьется, как бешеное.

– Я думал о том, чтобы встретиться сегодня вечером с Маркусом, но в итоге раздумал, – с трудом сглатываю слюну. – Я пришел к тебе, а не к нему… Поскольку уверен, что у нас с тобой есть надежда на примирение. Пусть не сейчас, не завтра, но когда-нибудь. С ним у меня нет абсолютно никакой надежды.

Она злится и одновременно борется со слезами.

– Мое предложение вполне справедливо, – замечаю я. – Ты можешь остаться лидером бесфракционников или бороться с верными, но уже без меня. Или ты продолжишь свой крестовый поход, или ты вернешь своего сына.

Мне очень страшно. Что, если она откажется от меня и захочет власти? Но я – ее дитя. Я словно задаю ей извечный детский вопрос – кого она больше любит.

Глаза Эвелин, темные как мокрая земля, изучающе смотрят на меня. Затем она тянется ко мне через стол и заключает в объятия.

– Пусть делают с городом, что хотят, – шепчет она мне в волосы.

Я замираю, не в силах ничего сказать. Мама выбрала меня. Меня.