27

Я знала, что время может идти медленно, как расходятся по воде круги, а может нестись вскачь, так что голова идет кругом, но до сегодняшнего дня я и не подозревала, что это может происходить сразу. Минуты разбухают вокруг меня, душат своей неповоротливостью. Я наблюдаю за тем, как солнечный свет сантиметр за сантиметром ползет по потолку, и пытаюсь побороть боль в голове и в плечах. Онемение распространяется с левой руки на правую. Муха кружит по комнате и жужжит, пытаясь протаранить жалюзи. В конце концов бедное насекомое лишается сил и падает на пол.

«Мне жаль тебя, подруга. Сочувствую».

И в то же время я прихожу в ужас, когда понимаю, сколько часов прошло после ухода Ханы. Каждый час приближает процедуру исцеления и расставание с Алексом. Каждая минута тянется как час, а час пролетает как минута. Если бы я как-нибудь могла узнать, удалось Хане спрятать записку в кулак Губернатора или нет. Но даже если ей это удалось, шансов, что Алекс заглянет туда, практически нет.

Хотя надежда пусть крохотная, но существует.

Я далее не думаю о том, что еще может помешать моему побегу из дома. Например, о том, что я связана, или о тете Кэрол, дяде Уильяме, Рейчел, Дженни, постоянно дежурящих у двери в мою комнату. Можно назвать это уходом от реальности, упрямством или обычным сумасшествием, но я просто обязана верить, что Алекс придет за мной и спасет. Как в одной из сказок, которые он рассказывал мне на обратном пути из Дикой местности, там принц вызволял возлюбленную из заточения в высокой башне, убивал драконов, проходил через колючие заросли ядовитого кустарника.

После обеда в комнату входит Рейчел с миской дымящегося супа в руках и молча садится на край моей кровати.

— Очередная порция адвила? — с сарказмом интересуюсь я, когда она подносит ложку с супом к моему рту.

— Но зато ты выспалась и теперь чувствуешь себя лучше, — парирует Рейчел.

— Я бы почувствовала себя лучше, если бы меня не связывали.

— Это для твоего же блага, — говорит она и снова жестом предлагает мне ложку с супом.

Меньше всего мне хотелось бы принять еду из рук Рейчел, но если Алекс придет за мной (когда он придет за мной), я должна быть сильной. И потом, если тетя и Рейчел поверят в то, что я сдалась, они могут меня развязать или перестанут дежурить у двери. Поэтому я с шумом втягиваю в себя суп и изображаю улыбку.

— Вообще-то вкусно.

Рейчел сияет в ответ.

— Можешь есть, сколько захочешь. Завтра ты должна быть в хорошей форме.

«Аминь, сестричка», — мысленно говорю я, после чего проглатываю ложку супа и прошу вторую.

И снова мучительно тянутся минуты, они давят на меня своей тяжестью. А потом свет в комнате окрашивается в теплый цвет меда, затем становится желтым, как свежие сливки, а после этого и вовсе начинает исчезать со стен, как вода в песок. Вообще-то я и не надеялась, что Алекс появится до наступления ночи, это было бы самоубийством, но грудь все равно сжимается от боли. Времени почти не остается.

На ужин опять суп с куском мокрого хлеба. На этот раз кормит тетя, а сторожит Рейчел. Когда я после еды прошусь в туалет, тетя на время развязывает меня, но идет следом и стоит рядом, пока я писаю. Это невероятно унизительно. Ноги меня почти не держат, а голова болит сильнее, когда я стою. На запястьях остались глубокие следы от веревки, руки болтаются, как плети. Когда тетя собирается снова связать меня, я прикидываю возможность схватиться с ней, тетя хоть и выше, зато я сильнее. Но потом все-таки решаю не делать этого — в доме люди, и дядя в том числе, а к тому же, насколько я знаю, на первом этаже все еще болтаются регуляторы. Они в один момент меня скрутят и накачают снотворным, а я должна хорошо соображать и сохранять бодрость. Если Алекс не придет, надо будет придумать собственный план побега.

В одном я уверена на сто процентов — процедуру исцеления мне проходить не придется. Я скорее умру.

Вместо того чтобы сопротивляться, пока тетя привязывает меня к спинке кровати, я стараюсь изо всех сил напрячь мышцы. А когда снова расслабляюсь, между веревкой и запястьями остается небольшой зазор, возможно, его хватит, чтобы освободиться от этих самодельных оков. Еще одна хорошая новость: к исходу дня мои стражи начинают относиться к своему долгу спустя рукава. Именно на это я и рассчитывала. Рейчел на пять минут уходит с поста в ванную; Дженни почти все время занята тем, что вдалбливает Грейс правила игры, которую сама же и изобрела; тетя бросила пост на полчаса, чтобы помыть посуду. После ужина на дежурство заступает дядя Уильям. Это радует. Он прихватил с собой портативный радиоприемник, надеюсь, он, как обычно после еды, будет дремать.

А потом, может быть, мне удастся отсюда вырваться.

К девяти часам черные тени занавешивают стены, и я остаюсь в темноте. Свет полной луны просачивается сквозь жалюзи, и все предметы в комнате приобретают серебристый контур. Дядя Уильям все еще сидит под дверью и слушает тихое бормотание приемника. С первого этажа доносится шум воды в кухне и в ванной, приглушенные голоса, шаркающие шаги — последние звуки, которые издает дом перед наступлением ночи, как человек, который хрипит и дрожит, перед тем как отойти в мир иной. Дженни и Грейс так и не разрешили спать в одной комнате со мной. Наверное, они улеглись в спальниках на полу в гостиной.

Последний раз за день в комнату заходит Рейчел. Она принесла стакан с водой. В темноте сложно что-то разглядеть, но мне кажется, что вода подозрительно мутная, как будто в ней что-то растворили.

— Мне пить не хочется, — говорю я.

— Всего несколько глотков.

— Правда, Рейчел, мне не хочется.

— Лина, не упрямься. — Сестра садится на край кровати и прижимает край стакана к моим губам. — Ты весь день так хорошо себя вела.

Выбора нет, я набираю в рот воду, на вкус она горьковатая. Наверняка что-то добавили, скорее всего — снотворное. Я держу воду во рту и не глотаю, а когда Рейчел направляется к двери, поворачиваю голову и позволяю воде вытечь на подушку и на мои волосы. Ощущение, конечно, не из приятных, но выбора нет. От влаги подушка становится прохладной, и это немного облегчает жгучую боль в плечах.

Рейчел на секунду задерживается в дверях, как будто хочет сказать напоследок что-то важное, но обходится одной-единственной фразой:

— Увидимся утром.

Я ничего не отвечаю, а про себя думаю: «Не увидимся, если у меня все получится».

Рейчел выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Я остаюсь в темноте наедине с уходящими часами. Дом затих на ночь, мне ничего не остается, кроме как думать, и тогда, как зловещий туман, возвращается страх. Я говорю себе, что Алекс обязательно придет, но часы тикают, как будто издеваются надо мной, а на улице стоит тишина, только иногда где-то лает собака.

Чтобы избавиться от бесконечно крутящегося в голове вопроса («Придет Алекс или не придет?»), я начинаю выдумывать разные способы, как убить себя по пути в лаборатории. Если на Конгресс-стрит будет хоть какое-то автомобильное движение, я брошусь под первый же грузовик. Или можно побежать в доки, утонуть со связанными руками. В худшем случае я могу попробовать прорваться на крышу в лабораториях и, как та девушка много лет назад, броситься камнем вниз.

Я вспоминаю картинку, которую в этот день показывали во всех выпусках новостей, — струйка крови из уголка рта, странное умиротворенное выражение лица той девушки. Теперь я понимаю. Это может показаться ненормальным, но, планируя самоубийство, я чувствую себя лучше, эти мысли притупляют страх и тревогу. Я скорее умру по своему плану, чем буду жить по их правилам. Лучше умереть с любовью к Алексу, чем жить без него.

В полночь страх перерастает в отчаяние. Если Алекс не придет, я должна буду вырваться отсюда сама.

Я пытаюсь освободиться, используя маленький зазор между веревкой и руками, но веревки впиваются в кожу, и я кусаю губы, чтобы не закричать от боли. Я и тяну, и дергаю, все бесполезно — веревки не ослабевают, но я продолжаю бороться. На лбу от напряжения выступил пот, и я понимаю, что, если буду дергаться сильнее, это может привлечь внимание. Что-то течет по предплечью, я запрокидываю назад голову и вижу, как темная полоска крови змейкой струится по моей руке. Все мои старания привели к тому, что я ободрала кожу на запястьях.

На улице по-прежнему тишина. В эту минуту я понимаю, что мне самой не вырваться. Завтра утром тетя, Рейчел и регуляторы отконвоируют меня в город. У меня останется только два варианта — либо броситься в океан, либо с крыши лабораторий.

Я вспоминаю светло-карие глаза Алекса, его нежные прикосновения, то, как мы спали под открытым небом, и казалось, что звезды светят только для нас двоих. Теперь, после стольких лет, я понимаю, что такое холод и что его порождает. Его порождает чувство безысходности и бессмысленности происходящего. Наконец холод и отчаяние милостиво укрывают мое сознание черной вуалью, и я чудесным образом засыпаю.

Через некоторое время я просыпаюсь с ощущением, что в фиолетово-черной темноте комнаты кроме меня есть кто-то еще, а мои путы немного ослабли. На секунду я воспаряю к небесам от счастья — Алекс! — но потом смотрю вверх n вижу Грейси. Она примостилась в изголовье кровати и работает над капроновыми веревками, которыми меня привязали к кроватной спинке. Грейси дергает, крутит узлы, иногда наклоняется вперед и грызет капроновые веревки зубами, в такие моменты она похожа на маленькую упорную мышку, прогрызающую ход в заборе.

И у нее получается. Веревка лопается — я свободна! Боль в плечах адская, руки словно пронзают тысячи иголок, и все же в этот момент я готова прыгать и вопить от радости. Наверное, то же самое испытывала мама, когда первый луч света проник сквозь толстую стену ее камеры.

Я сажусь и растираю запястья. Грейси, поджав ноги, сидит в изголовье и наблюдает за мной. Я наклоняюсь к ней и крепко обнимаю. От нее пахнет яблочным мылом и немножко потом. Кожа у Грейси горячая, представляю, как ей было страшно, пока она пробиралась ко мне в комнату. Я чувствую, как она вздрагивает, такая маленькая и хрупкая.

Но не слабая… совсем не слабая. Грейси сильная, возможно, сильнее, чем любой из нас. Я понимаю, что, оказывается, все это время она по-своему противостояла системе. Грейси рождена свободной. Я улыбаюсь и целую ее в затылок. С ней все будет хорошо. Даже лучше.

Я немного отстраняюсь от Грейси и шепчу ей на ухо:

— Дядя Уильям еще там?

Грейси кивает и складывает ладошки под щекой, показывая, что дядя спит.

Я опять наклоняюсь и шепчу:

— А регуляторы в доме?

Грейси снова кивает и показывает два пальца. Мне становится дурно — не один, а два регулятора.

Я осторожно встаю с кровати, ноги сводит легкая судорога, еще бы, ведь они были связаны почти двое суток. Я на цыпочках подхожу к окну и, не забывая о том, что дядя дремлет всего в каких-то десяти футах, тихонько открываю жалюзи. Небо над городом насыщенного лилового цвета, цвета баклажана, а улицы словно укрыты темным бархатом теней. Тихо, ничто не шелохнется, но над горизонтом небо уже чуть светлее — скоро рассвет.

Мне вдруг безумно хочется вдохнуть запах океана, и я осторожно открываю окно. Вот оно — запах соленых брызг и тумана пробуждает в моем сознании мысли о бесконечно сменяющих друг друга приливах и отливах. Тоска сдавливает грудь — я знаю, что у меня нет шансов найти Алекса в этом огромном спящем городе, как и нет шансов самой добраться до границы. Единственный вариант — спуститься по скалам к океану и идти дальше, пока вода не сомкнётся над моей головой. Интересно, это больно? Будет ли Алекс вспоминать обо мне?

Откуда-то издалека доносится шум мотора, он похож на приглушенное звериное урчание. Очень скоро рассвет прогонит черные тени, силуэты города снова станут четкими, проснутся его жители, они будут зевать, варить себе кофе, собираться на работу. Жизнь потечет дальше. Внутри просыпается древний инстинкт, он сильнее любых слов, он — корень нашего существа, он борется, сопротивляется, отчаянно ищет точку опоры, чтобы заставить меня остаться здесь, дышать, продолжать жить. Но я не даю поработить мою волю и гоню его прочь.

Я скорее умру, чем буду так вот существовать.

Мотор рычит громче, теперь я вижу приближающуюся к дому черную точку. Мотоцикл. Секунду я смотрю на него как зачарованная. Я всего два раза в жизни видела едущий по улице мотоцикл, и, как бы плохо мне сейчас ни было, меня завораживает красота этого зрелища. Мотоцикл чуть поблескивает и рассекает ночную улицу, как мокрая голова выдры черную поверхность воды. И мотоциклист. Его черный силуэт склонился вперед и сливается с мотоциклом, отчетливо видна только голова.

Мотоцикл приближается, я различаю цвет волос мотоциклиста. Они цвета опавших осенних листьев.

Алекс.

Не в силах сдержаться, я тихо вскрикиваю.

За дверью в комнату раздается глухой стук, как будто что-то ударилось о стену. Я слышу, как чертыхается дядя Уильям.

Алекс заезжает в узкий проулок, который отделяет наш дом от соседского. На самом деле это полоска газона с одним чахлым деревцем, огороженная металлической сеткой высотой до пояса. Алекс заглушает мотор и смотрит на наш дом. Я не уверена, что он может увидеть меня в темноте, поэтому решаю рискнуть и тихо его окликаю:

— Алекс!

Он поворачивается в мою сторону и разводит руки в стороны, как бы говоря: «Ты же знала, что я приду». Алекс широко улыбается. Я смотрю на него и вспоминаю, как в первый раз увидела его на галерее в лабораториях. Он — звезда, которая сияет во мраке только для меня одной.

В этот момент меня переполняет любовь, кажется, что мое тело превращается в луч света и устремляется все выше, за пределы дома, за границы города. Весь мир остается внизу, а мы с Алексом парим в небе, мы абсолютно свободны.

Дверь в комнату распахивается, дядя Уильям начинает вопить как резаный.

В доме тут же вспыхивает свет и начинается беготня. Дядя стоит в дверях и зовет тетю Кэрол на помощь. Это похоже на сцену из фильма ужасов, когда пробуждается от сна какое-нибудь чудовище, только сейчас в роли чудовища — дом. Слышен топот ног на лестнице. Это, наверное, регуляторы. Тетя вылетает из своей спальни в конце коридора, ночная рубашка развевается у нее за спиной, рот раскрыт в нечленораздельном крике.

Я со всей силы ударяю по сетке на окне, но она не поддается. Внизу Алекс тоже что-то кричит, но он снова завел мотоцикл, и за ревом мотора я ничего не могу разобрать.

— Держи ее! — вопит тетя.

Дядя Уильям приходит в себя и бросается ко мне через комнату. Я бросаюсь на сетку, плечо пронзает жуткая боль, сетка прогибается наружу и снова встает на место. Я не успею, не успею, не успею. Сейчас дядя схватит меня, и все будет кончено.

И тут я слышу, как кричит Грейси:

— Стойте!

Все на секунду замирают на своих местах. Это первый и единственный раз, когда они слышат ее голос. Дядя разворачивается на сто восемьдесят градусов и с открытым от изумления ртом смотрит на собственную внучку. Тетя Кэрол остолбенела в дверном проходе, у нее за спиной Дженни трет кулаками глаза, как будто не верит, что все это происходит в реальности. Даже регуляторы, оба, останавливаются на верхних ступеньках лестницы.

Эта секунда — все, что мне нужно. Я снова бросаюсь на сетку, она выскакивает из рамы и со стуком падает на землю. До земли два этажа, но я, не раздумывая, бросаюсь в окно. Воздух подхватывает меня, и на мгновение я снова испытываю восторг, мне кажется, я лечу.

А потом я ударяюсь о землю с такой силой, что ноги подкашиваются, а из легких выбивает весь воздух. Я подвернула левую лодыжку, я корчусь от боли, но все же встаю на четвереньки и бросаюсь к ограде. Над головой снова начинаются крики, а еще через секунду дверь в дом распахивается и на крыльцо выскакивают регуляторы.

— Лина!

Это зовет Алекс. Я поднимаю голову. Он перегнулся через ограду и тянется ко мне. Я поднимаю руку, он хватает меня за локоть и перетаскивает через ограду. Сетка цепляется, рвет майку, царапает кожу. Но я даже не успеваю испугаться.

С крыльца несется треск радиопомех. Один из регуляторов орет что-то в свою рацию. Второй заряжает пистолет. Поразительно, но в эпицентре этого хаоса мне в голову приходит глупейшая мысль: «Я и не знала, что регуляторам разрешается носить оружие».

— Скорее! — кричит Алекс.

Я буквально вскарабкиваюсь на мотоцикл за его спиной и крепко обнимаю за талию.

Первая пуля рикошетит об ограду справа от нас. Вторая ударяет о тротуар.

— Жми! — кричу я.

Алекс срывается с места, и третья пуля пролетает так близко, что я ощущаю вибрацию воздуха от ее полета.

Мы несемся в конец переулка, там Алекс так резко выруливает на улицу, что мотоцикл накреняется и мои волосы касаются тротуара, а желудок делает сальто-мортале.

В голове проносится: «Нам конец!»

Но мотоцикл чудом выправляется, мы мчимся дальше по темной улице, и у нас за спиной постепенно стихают звуки выстрелов и крики.

Но тишина длится недолго. Когда мы сворачиваем на Конгресс-стрит, я слышу вой сирен, и с каждой секундой он становится громче. Я хочу поторопить Алекса, но сердце так бешено колотится в груди, что я не могу выдавить из себя ни слова. К тому же ветер все равно унесет мои слова, и я знаю, что Алекс выжимает из мотоцикла все, что может. Дома по обе стороны улицы сливаются в серую однообразную массу, как расплавленный металл. Никогда еще город не был для меня таким чужим и таким уродливым. Пронзительный вой сирен, как тонкое лезвие вибрирует внутри меня. В домах начинают зажигаться огни. Восходит солнце, и горизонт окрашивается в цвет ржавчины, в цвет запекшейся крови. Страх вцепляется в меня, разрывает мои внутренности, он страшнее любого чудовища из всех фильмов ужасов, что мне доводилось видеть.

И тут в конце улицы, как из-под земли, возникают две полицейские машины и перекрывают нам дорогу. Вооруженные, орущие полицейские и регуляторы выпрыгивают на асфальт. Их несколько десятков. Усиленные колонками и мегафонами голоса орут:

— Стоять! Стоять! Стоять, или мы открываем огонь!

— Держись! — кричит мне Алекс.

Я чувствую, как напряглось его тело. В последний момент он резко поворачивает руль влево, и мы летим еще в один узкий переулок. Моя правая нога чиркает по кирпичной стене, я вскрикиваю. Мы скользим вдоль дома, и за те секунды, пока Алекс восстанавливает контроль над мотоциклом, я обдираю кожу на голени. Как только мы выскакиваем из переулка, за нами устремляются еще две патрульные машины.

Мы несемся с такой скоростью, что у меня начинают от напряжения дрожать руки. А потом на меня нисходит покой и умиротворение — я понимаю, что у нас ничего не получится. Сегодня мы оба умрем, нас пристрелят, или мы разобьемся, или мы погибнем от взрыва, а когда нас соберутся похоронить, окажется, что мы сплавились друг с другом и нас невозможно разъединить. Странно, но эта мысль меня совсем не расстраивает, я готова сделать свой последний вдох, прижимаясь к его спине, чувствуя его грудь, как он дышит в одном ритме со мной.

Но Алекс явно не собирается умирать. Он сворачивает в самый узкий переулок, который попадается нам на пути. Две преследующие нас машины пытаются вписаться в поворот и в результате врезаются друг в друга, перекрывая дорогу тем, что едут вслед за ними. Гудят клаксоны. От едкого дыма и запаха паленой резины у меня выступают слезы на глазах, но через секунду Алекс выруливает из переулка, и мы несемся дальше к магистрали Франклина.

И снова слышен вой сирен, подкрепление на подходе.

Но перед нами уже открывается вид на Глухую бухту. Вода в бухте спокойная, серая и гладкая, как стекло. Небо словно тлеет на границе с океаном. Алекс сворачивает на Маргинал-вей, мотоцикл скачет по ухабам, у меня клацают зубы, и желудок готов выпрыгнуть всякий раз, когда мы попадаем в выбоину. Мы приближаемся к цели. Сирены гудят, как стая шершней. Нам бы только добраться до границы, пока не прибыли полицейские машины… только бы прорваться мимо будок пограничников… только бы перелезть через заграждение…

А потом у нас над головами, словно гигантская стрекоза, зависает вертолет, его прожектора зигзагом перечеркивают дорогу, лопасти винтов с оглушительным шумом молотят по воздуху.

— Именем правительства Соединенных Штатов Америки приказываю остановиться и сдаться! — гремит голос из вертолета.

Справа от нас видны пучки высокой, выгоревшей на солнце травы. Мы добрались до бухты. Алекс решает срезать путь, он сворачивает с дороги, и мы наполовину едем, наполовину скользим по траве в направлении границы. Брызги грязи летят в лицо, попадают в рот, я прижимаюсь к спине Алекса и пытаюсь откашляться. Солнце уже взошло над горизонтом, по форме оно похоже на чуть приоткрытый человеческий глаз.

Справа в полумраке виднеется черный скелет Тьюки-бридж. Перед нами — будки пограничников, в них еще горит свет. Даже с такого небольшого расстояния они выглядят безобидно, как бумажные фонарики, которые ничего не стоит раздавить. За ними заграждение, а дальше — лес, там мы будем в безопасности. Только бы успеть… только бы успеть…

Раздается громкий хлопок. Я вижу яркую вспышку. Грязь взлетает в воздух. Они открыли огонь. Стреляют с вертолета.

— Приказываю остановиться, сойти с мотоцикла и положить руки на голову!

На дорогу, которая идет вдоль бухты, выезжают патрульные машины и останавливаются. За ними еще и еще. Из машин выпрыгивают полицейские, их сотни, я никогда не видела столько полицейских, черные, похожие на тараканов фигуры спускаются вниз по заросшему травой склону.

Мы с Алексом снова на виду, едем по узкой полоске травы, которая тянется между водой и старой разбитой дорогой с пограничными будками. Мы петляем на скорости между кустами, ветки хлещут меня со всех сторон.

А потом Алекс резко сбрасывает газ и останавливается. Я ударяюсь о его спину и до крови прикусываю язык. Прожектор вертолета нащупывает нас в темноте и замирает. Алекс поднимает руки над головой, слезает с мотоцикла и становится лицом ко мне. В ярком белом свете прожектора я не могу разглядеть выражение его лица, оно как будто высечено из камня.

— Что ты делаешь? — кричу я. — У нас еще может получиться!

Грохочут винты вертолета, орут полицейские, воют сирены, и все это на фоне непрекращающегося шума волн. Прилив возвращается в бухту, так было всегда, он смоет все на своем пути, все превратит в песок.

— Слушай меня, — Алекс вроде бы даже и не кричит, но я почему-то слышу его, как будто он говорит мне в ухо. — Когда я скажу тебе «вперед», ты поедешь вперед. Ты должна повести мотоцикл. Хорошо?

— Что? Я не могу…

— Номер девятьсот четырнадцать двести тридцать восемь шестьсот девятнадцать тридцать два шестнадцать, сойдите с мотоцикла и положите руки на голову. Если вы немедленно не подчинитесь, мы будем вынуждены открыть огонь.

— Лиина. — Алекс так произносит мое имя, что я сразу умолкаю. — Они пустили ток, ограда под напряжением.

— Откуда ты знаешь?

— Просто слушай, — я улавливаю в голосе Алекса нотки отчаяния. — Когда я скажу «вперед», ты поедешь вперед. А когда я скажу «прыгай», ты спрыгнешь. Ты сможешь добраться до заграждения, но у тебя будет всего тридцать секунд, максимум — минута. После этого они снова подключат электричество. Ты должна как можно быстрее перелезть через заграждение. А потом ты побежишь. Понятно?

Мое тело сковывает ледяной холод.

— Я? А ты?

Алекс смотрит на меня с тем же каменным выражением лица.

— Я буду у тебя за спиной.

— У вас десять секунд на размышление… девять… восемь…

— Алекс… — Ледяной кулак сжимает мой желудок.

Алекс улыбается… улыбка всего на одно мгновение мелькает на его лице, будто мы уже в безопасности и он собирается откинуть волосы с моего лица и поцеловать меня в щеку.

— Я обещаю, что буду идти за тобой, — его лицо снова становится каменным. — Но ты поклянись, что не будешь оборачиваться. Ты ни разу не обернешься. Клянешься?

— Шесть… пять…

— Алекс, я не могу…

— Поклянись мне, Лина.

— Три… два…

— Хорошо. — Это слово душит меня, слезы застилают глаза. — Клянусь.

— Один.

Они начинают стрелять. Одновременно Алекс кричит:

— Вперед!

Я наклоняюсь вперед и выжимаю газ, как это делал Алекс. В последнюю секунду Алекс обхватывает меня за талию и заскакивает на мотоцикл позади меня. Если бы я изо всех сил не вцепилась в руль, он мог бы вырвать меня из седла.

И снова стрельба. Алекс вскрикивает и отпускает одну руку. Я оборачиваюсь и вижу, что он прижимает правую руку к груди. Мы выскакиваем на старую дорогу, там с ружьями на изготовку нас встречают пограничники. Они кричат, но я их не слышу, я слышу только свист ветра и гудение электричества. Алекс прав — заграждение под напряжением. Все, что я вижу перед собой, — лес, утро уже окрасило его в зеленый цвет, ветки с широкими листьями тянутся к нам, как руки друзей.

Пограничники совсем близко, я начинаю различать их лица, у одного — желтые зубы, у другого — большая бородавка на носу. Но я не останавливаюсь. Мы врезаемся в их ряды, и они с криками отпрыгивают в стороны.

До заграждения остается пятнадцать футов, десять, пять…

«Мы погибнем», — думаю я.

Я слышу за спиной голос Алекса, он звучит четко и неестественно спокойно, и я не совсем уверена, говорит он на самом деле или мне только кажется.

— Прыгаем. Вместе. Давай!

И отпускаю руль и прыгаю вбок, а мотоцикл продолжает движение к заграждению. Боль пронзает каждую клеточку моего тела, я качусь по гравию, и кажется, мясо отрывается от костей, кожа — от мяса. Я кашляю, сплевываю пыль, пытаюсь дышать. На целую секунду весь мир становится черным.

А в следующую — мотоцикл врезается в ограду. Гремит взрыв, в воздух летят фонтаны искр, и языки огня лижут светлеющее небо. Заграждение визжит и стонет, а потом затихает. Нет никаких сомнений — удар мотоцикла вызвал короткое замыкание.

Как и говорил Алекс — это наш шанс!

Не знаю, откуда у меня берутся силы, только я, задыхаясь от поднятой взрывом пыли, ползу на четвереньках к заграждению. Где-то позади кричат полицейские, но мне их слышно как через толстый слой воды. Я добираюсь до заграждения и начинаю карабкаться наверх. Стараюсь двигаться как можно быстрее, но кажется, что еле ползу. Алекс, наверное, карабкается следом, потому что я слышу, как он кричит:

— Вперед, Лина, быстрей!

Я сосредоточиваюсь на его голосе, только он помогает мне двигаться дальше, и каким-то чудом добираюсь до верха заграждения. Там я, как показывал Алекс, переступаю через колючую проволоку и, оказавшись по другую сторону, отталкиваюсь и лечу вниз с высоты двадцать футов. Я падаю на траву почти в бессознательном состоянии и уже просто не чувствую боль. Еще несколько футов, и лес примет меня, скроет за непроницаемым щитом теней и деревьев. Я жду, когда спрыгнет с заграждения Алекс.

Но ничего не происходит.

И тогда я делаю то, что поклялась не делать. Паника возвращает мне силы, я вскакиваю на ноги и слышу, как начинает гудеть электричество в заграждении.

И оборачиваюсь.

Алекс все еще стоит по другую сторону, за мерцающей стеной из дыма и огня. После того как мы спрыгнули с мотоцикла, он не сделал ни шагу, даже не пытался.

Невероятно, но в этот момент я мысленно возвращаюсь в день моей первой эвалуации. Тогда меня спросили, почему мне нравится «Ромео и Джульетта», и в ответ я смогла произнести лишь два слова: «Это прекрасно». Я хотела им объяснить, хотела сказать что-то о самопожертвовании.

Футболка Алекса вся красная, сначала я думаю, что это игра света, а потом понимаю, что она пропиталась кровью. Кровь окрашивает его грудь в красный цвет, как рассвет окрашивает небо с наступлением нового дня. За Алексом армия людей-тараканов, они бегут к нему с автоматами наперевес. Пограничники приближаются к нему справа и слева, словно хотят разорвать пополам. Из вертолета прямо в него бьет луч прожектора. Алекс, бледный и спокойный, неподвижно стоит в центре круга яркого света, и я думаю, что никогда в жизни не видела человека прекраснее, чем он.

Он смотрит на меня через клубы дыма, сквозь заграждение. Он ни на секунду не отрывает от меня взгляд. Его волосы как корона из листьев, как венец из терна, как огонь. Глаза его сияют, в них больше света, чем во всех городах мира, больше, чем могут сотворить люди за миллиард лет.

А потом он открывает рот и беззвучно кричит мне одно последнее слово.

Это слово: «Беги».

После этого черная масса из людей-насекомых набрасывается на Алекса, как стервятники на раненого зверя, и заслоняет его от меня.

Не знаю, как долго я бегу. Может, часы, может, дни.

Алекс сказал мне бежать, и я бегу.

Вы должны понять. Никакая я не особенная. Я просто одинокая девчонка. Мой рост пять футов и два дюйма, меня трудно заметить в толпе.

Но у меня есть тайна. Вы можете построить стены до небес, но я найду способ перелететь через них. Сотни тысяч рук могут прижимать меня к земле, но я найду способ высвободиться. И нас здесь много. Больше, чем вы думаете. Людей, которые продолжают верить и отказываются возвращаться на землю. Мы верим в мир без стен, мы любим до ненависти, до самоотречения, мы не оставляем надежды и не знаем страха.

Я люблю тебя. Помни об этом, они не смогут это отнять.