18
Мэри, возьми с собой зонтик,
Светит солнце и день чудесный,
Но пепел, что падает с неба,
Сделает твои волосы серыми.
Мэри, держи ухо востро,
Уплывай с большой водой,
Будь готова к тому,
Что кровь не отличишь от прилива.
«Догони Мэри» (детская игра в ладушки времен блицкрига). Из книги «История игр»
Огоньки пограничных будок мгновенно гаснут, как будто в доме закрыли ставни. Черные деревья и кусты тянутся ко мне, словно тысячи рук, касаются моего лица, цепляются за ноги и плечи. Вокруг начинается какофония звуков — хлопают крылья, ухают совы, под кустами шуршат какие-то невидимые зверьки. Воздух так насыщен ароматом растений и запахами жизни, что кажется материальным, как шторы, которые можно раздвинуть в любой момент. Темнота непроглядная, я даже Алекса не вижу, только чувствую, что он держит меня за руку и тянет глубже в лес.
Пожалуй, сейчас я больше напугана, чем во время перехода границы. Я дергаю Алекса за руку, чтобы он остановился.
— Еще чуть-чуть, — говорит он из темноты и тянет меня дальше.
Мы теперь идем медленнее, я слышу треск сучьев под ногами, шорох веток — это Алекс прокладывает дорогу. Кажется, мы продвигаемся со скоростью один дюйм в минуту, и в то же время граница и все, что лежит за ней, быстро исчезает из виду, как будто ничего этого никогда не существовало. За спиной у меня черно, словно в подземелье.
— Алекс… — начинаю я, голос у меня какой-то придушенный.
— Стоп, — говорит он. — Жди здесь.
Алекс отпускает мою руку, и я непроизвольно взвизгиваю. Тогда он на ощупь находит мои плечи и целует в нос.
— Все хорошо, — говорит он уже нормальным голосом, и я понимаю, что мы в безопасности. — Я никуда не ухожу. Просто мне надо найти этот чертов фонарик. Хорошо?
— Да, хорошо.
Я пытаюсь дышать ровно и чувствую себя ужасно глупо. Может, Алекс уже жалеет, что взял меня с собой? Меня никогда нельзя было назвать мисс Бесстрашие.
Алекс как будто читает мои мысли, он целует меня снова, на этот раз рядом с уголком губ. Я так понимаю, что он тоже еще не адаптировался к темноте.
— Ты настоящий герой, — говорит он.
А потом я слышу, как Алекс шуршит ветками вокруг меня и тихо чертыхается себе под нос. Что он там бормочет, я не слушаю. Спустя минуту он радостно вскрикивает, а еще через секунду широкий луч света рассекает темноту, и я вижу окружившие нас густые заросли.
— Нашел, — Алекс улыбается и гордо демонстрирует мне фонарик, после чего направляет его на землю.
Я вижу наполовину зарытый в землю ржавый ящик для инструментов.
— Мы оставляем его здесь для тех, кто переходит границу, — объясняет он. — Готова?
Я киваю. Теперь, когда видно, куда идти, я чувствую себя значительно лучше. Кроны деревьев у нас над головами напоминают мне купол собора Святого Павла, там раньше по воскресеньям после школы я слушала лекции об атомах, теории вероятности и Законе Божьем. Вокруг шелестят и вздрагивают листья, танцуют черные и зеленые пятна, ветки покачиваются, когда по ним пробегают невидимые зверьки. Фонарик то и дело выхватывает из темноты пару круглых мигающих глаз, они мрачно смотрят из листвы, а потом снова исчезают во мраке. Это так невероятно. В жизни ничего подобного не видела — вокруг все живет, рождается, словно бы с каждой секундой прорастает из земли и тянется вверх, к небу. Мне трудно это передать, но я чувствую себя маленьким несмышленышем, пересекшим границу владений какого-то важного мудреца.
Алекс теперь идет увереннее, иногда он, чтобы я могла пройти, приподнимает низкие ветки деревьев или отбрасывает ногой валяющиеся на земле сломанные сучья, однако, насколько я вижу, мы не идем по какой-то определенной тропе. Через пятнадцать минут я начинаю думать, что мы блуждаем и все дальше уходим в лес без всякого твердого направления. Я уже готова спросить Алекса, знает ли он, куда идти, но тут замечаю, что он периодически приостанавливается и освещает стволы деревьев. На некоторых я замечаю широкие синие мазки.
— Краска… — говорю я.
Алекс быстро оглядывается.
— Наша дорожная карта, — объясняет он. — Мы не заблудимся, поверь мне.
А потом вдруг деревья расступаются. Только что нас со всех сторон окружал густой лес, и вот мы выходим на дорогу — серебристая в свете луны бетонная полоса похожа на рифленый язык.
Дорога вся в выбоинах, местами она вздымается, и мы вынуждены обходить груды обломков бетонного покрытия. Дорога петляет вверх по склону невысокого холма и исчезает за его вершиной, там, где опять начинается черная полоса деревьев.
— Дай мне руку, — говорит Алекс.
Он опять перешел на шепот, и я этому рада. У меня такое чувство, словно я вошла на территорию кладбища. По обе стороны дороги широченные просеки, высокая, по пояс, трава колышется и что-то шепчет на ветру, кое-где растут молоденькие деревца, они выглядят такими хрупкими и незащищенными посреди этой пустоты. А еще я вижу какие-то бревна… огромные балки навалены друг на друга, и какие-то искореженные металлические конструкции поблескивают в траве.
— Что это? — шепотом спрашиваю я Алекса и чуть не вскрикиваю, потому что в ту же секунду понимаю, что передо мной.
Посреди поляны стоит большой синий грузовик. Со стороны он выглядит так, будто кто-то решил притормозить у обочины и устроить пикник.
— Здесь была улица, — говорит Алекс, в голосе его снова чувствуется напряжение. — Ее уничтожили во время блицкрига. Таких улиц тысячи по всей стране. Их разбомбили, сровняли с землей.
Я поеживаюсь. Неудивительно, что это место показалось мне похожим на кладбище. В каком-то смысле так оно и есть. Блицкриг — кампания, которая длилась целый год, ее провели задолго до моего рождения, тогда моя мама была еще маленькой. Кампания была нацелена на уничтожение всех заразных и тех, кто отказывался покидать свои дома и переселяться на разрешенные территории. Мама как-то сказала, что ее детские воспоминания наполнены грохотом разрывающихся бомб и запахом гари. Она говорила, что еще годы после блицкрига над городом витал запах гари, и каждый раз, когда дул сильный ветер, на город оседал пепел.
Мы идем дальше. Я готова расплакаться. Все, что я вижу, не имеет ничего общего с тем, что рассказывали нам на уроках истории, — улыбающиеся пилоты бомбардировщиков показывают большой палец; ликующие толпы возле границы, люди счастливы, они в безопасности; дома уничтожаются аккуратно, не остается никаких руин, они просто исчезают, словно запиканные на компьютере. В учебниках истории не упоминалось о том, что в этих домах жили реальные люди. Но теперь, когда мы идем по разбомбленной дороге, я понимаю, что все было совсем не так. Здесь был хаос — грязь, кровь и запах паленой кожи. Здесь были люди: они стояли и ели, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели, стоя под душем. Меня переполняет тоска по всему, что было утеряно, и злость на людей, которые все это уничтожили. Я одна из них или, по крайней мере, была одной из них. Я больше не знаю, кто я и с кем я.
Нет, не совсем так: Алекс. Я знаю, что я с Алексом.
Поднимаясь выше по склону холма, мы проходим мимо аккуратного белого домика. Этот домик каким-то образом умудрился уцелеть во время блицкрига — если бы не сорванные ставни на одном окне, которые висят под неестественным углом и легонько хлопают на ветру, он ничем не отличается от домов в Портленде. Так странно видеть его целым и невредимым посреди всей этой разрухи, он как ягненок, который забрел не на то пастбище.
— А сейчас здесь кто-нибудь живет? — спрашиваю я Алекса.
— Люди иногда останавливаются, когда идет дождь или слишком холодно. Но только странники — это… заразные, которые всегда в пути.
Алекс снова запнулся, перед тем как произнести «заразные», и скривился, как будто проглотил какую-то гадость.
— Мы предпочитаем держаться подальше отсюда. Люди говорят, что бомбардировщики могут вернуться и закончить свою работу. Вообще все это суеверие. Считается, что этот дом приносит несчастье. — Алекс нервно улыбается. — Но здесь все подчищено. Унесли все — кровати, одеяла, одежду. Я тут нашел для себя посуду.
Алекс уже рассказывал мне, что у него есть свое жилище в Дикой местности, но когда я попросила описать его, он отказался, сказал, что я сама должна увидеть. У меня все еще не укладывается в голове, что здесь, в этих бесконечных лесах живут люди, у них нет посуды, нет одеял, нет самых элементарных вещей.
— Сюда.
Алекс тащит меня с дороги к лесу. Вообще-то я рада снова оказаться среди деревьев. Этот единственный уцелевший дом, ржавый грузовик, обгоревшие балки… Это место как шрам на поверхности земли, там я чувствовала себя раздавленной.
Теперь мы идем по протоптанной тропинке. Деревья по-прежнему помечены синей краской, но Алекс, кажется, больше не нуждается в подсказках. Мы идем гуськом в быстром темпе. Деревья здесь растут реже, подлеска почти нет, и идти ничто не мешает. Земля под ногами хорошо утоптана. У меня учащается пульс. Становится ясно — мы у цели.
Алекс оборачивается так неожиданно, что я чуть в него не врезаюсь. Он выключает фонарик, вокруг зарождаются, клубятся и исчезают странные силуэты.
— Закрой глаза, — говорит Алекс, по его интонации понятно, что он улыбается.
— Зачем? Я и так ничего не вижу.
Я буквально слышу, как он закатывает глаза.
— Лина, ну давай же…
— Ладно.
Я зажмуриваюсь, и Алекс берет мои руки в свои. Он ведет меня вперед еще двадцать футов и то и дело бормочет: «Осторожно, камень… немного влево…» А я нервничаю все больше. Наконец мы останавливаемся, Алекс выпускает мои руки.
— Мы пришли, — говорит он, и я слышу, как он взволнован. — Открывай глаза.
Я открываю и лишаюсь дара речи. Я несколько раз открываю и закрываю рот, но, кроме тоненького писка, ничего не выходит.
— Ну как? — Алекс нервно переминается с ноги на ногу. — Что ты думаешь?
— Это… это все настоящее… — с трудом выговариваю я.
— Конечно настоящее, — усмехается Алекс.
— То есть я хотела сказать, это так здорово.
Я делаю несколько шагов вперед. Теперь, когда мы перешли через границу, мне сложно припомнить, какой я представляла себе Дикую местность раньше. Но не такой, это точно. Перед нами длинная широкая поляна, но в некоторых местах деревья начинают отвоевывать свое место, они тянут к небу гибкие ветви, а в центре громадного, усыпанного звездами купола сияет яркая луна. Дикая роза увила погнутый знак с едва различимой надписью «Кемпинг «Крест-виллидж»». На поляне около дюжины трейлеров, есть и более оригинальные жилища: между деревьями натянуты тенты, одеяла и душевые занавески в них служат дверьми; проржавевшие грузовики с установленными за кабиной палатками; старые фургончики с плотно задернутыми шторками на окнах. Повсюду видны черные круги кострищ, и сейчас, хотя уже далеко за полночь, в них еще тлеют угли и к небу поднимаются тонкие ленточки дыма.
— Видишь, — Алекс разводит в стороны руки и улыбается, — они не все уничтожили.
— Ты мне не рассказывал.
Я иду к центру поляны и обхожу круг, выложенный из стволов деревьев, это сооружение может служить гостиной под открытым небом.
— Ты не рассказывал, что здесь так…
Алекс пожимает плечами и подпрыгивает рядом, как счастливый щенок.
— Это надо увидеть собственными глазами, — говорит он и отфутболивает в кострище ком сухой земли. — Похоже, на вечеринку мы опоздали.
Мы идем через поляну, Алекс указывает на «дома» и шепотом, чтобы никого не разбудить, рассказывает о людях, которые в них живут. Какие-то истории я уже слышала, какие-то слышу впервые. Мне сложно сосредоточиться, я слушаю вполуха, но голос Алекса, такой родной и спокойный, дарит ощущение безопасности. И хоть поселение не такое большое, примерно одна восьмая мили в длину, мир для меня вдруг становится шире и глубже, он открывается с новой стороны.
Здесь нет стен. Нигде нет никаких стен. Портленд по сравнению с этим местом — крохотный городок, точка на карте.
Алекс останавливается возле обшарпанного серого трейлера. Стекол в окнах трейлера нет, вместо них натянуты куски цветной ткани.
— А здесь… э-э-э… это мой, — Алекс неловким жестом руки указывает на трейлер.
Кажется, он нервничает впервые за весь вечер. Эта нервозность передается и мне. Я с трудом сдерживаю приступ истерического смеха. Это было бы совсем не к месту.
— Ух ты! Это… это…
Алекс перебивает:
— Снаружи он не такой большой, — он покусывает губу и смотрит в сторону. — Может, ты… зайдешь?
Я уверена, что, если попытаюсь ответить, у меня, кроме писка, опять ничего не выйдет, и поэтому просто киваю. Мы бесчисленное количество раз оставались наедине друг с другом, но сейчас все по-другому. Здесь нет посторонних глаз, чтобы за нами подсматривать; нет голосов, готовых наорать на нас; нет рук, которые стремятся оторвать нас друг от друга… Только мили необозримых просторов вокруг. Это пугает и волнует одновременно. Здесь может случиться все, что угодно. Когда Алекс наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, нас словно бы окутывает тяжелый черный бархат, шелест листвы, шорохи под кустами проникают в меня, я растворяюсь в ночи, становлюсь ее частью. Когда Алекс отстраняется, я еще несколько секунд не в состоянии дышать.
— Заходи, — Алекс упирается в дверь плечом, и она распахивается.
Внутри трейлера темно, я с трудом различаю только какие-то контуры, а когда Алекс закрывает дверь, пропадают и они.
— Электричества нет, — говорит Алекс.
Он ходит по трейлеру, натыкается на что-то и тихо чертыхается.
— А свечи у тебя есть? — спрашиваю я.
В трейлере пахнет опавшими осенними листьями, запах странный и приятный. А еще я чувствую цитрусовый аромат моющего средства и слабый намек на запах бензина.
— Есть кое-что получше.
Я слышу какой-то шорох, а потом на меня сверху капает вода. Я тихонько взвизгиваю.
— Извини, извини, — говорит Алекс. — Я давно здесь не был. Осторожнее.
И снова шорох. А потом потолок начинает подрагивать и постепенно, как бы сам собой сворачивается, и вдруг вместо него возникает бездонное небо. Луна зависла прямо над нами, серебряный свет заливает трейлер, и я вижу, что «потолок» — это большущий пластиковый навес, такими накрывают гриль, только гораздо больше. Алекс стоит на стуле и сворачивает «потолок», и с каждым дюймом открывающегося неба в трейлере становится все светлее.
У меня перехватывает дыхание.
— Какая красота.
Алекс бросает на меня взгляд через плечо и улыбается. Он продолжает сворачивать навес, временами останавливается, чтобы передвинуть стул, и сворачивает дальше.
— Как-то в грозу сорвало половину крыши. К счастью, меня тут не было.
Руки и плечи Алекса тоже залиты серебряным светом, и, как во время ночного рейда, я вспоминаю картины с ангелами в церкви.
— Тогда я решил, что можно вообще избавиться от крыши, — Алекс заканчивает сворачивать «потолок», мягко спрыгивает со стула и улыбается. — Это мой личный дом с откидным верхом.
— Просто фантастика, — совершенно искренне говорю я.
Небо так близко, что кажется, если я встану на цыпочки, смогу дотронуться до луны.
— А теперь я достану свечи.
Алекс проскальзывает мимо меня в кухню. Я начинаю различать крупные предметы, но детали обстановки все еще теряются в темноте. В углу стоит небольшая дровяная печка, а когда я вижу в противоположном конце двуспальную кровать, мой желудок проделывает что-то вроде сальто. На меня разом накатывают воспоминания: тетя Кэрол сидит на моей кровати и монотонным голосом рассказывает мне о супружеских взаимоотношениях; Дженни стоит, подбоченившись, и говорит, что, когда придет время, я не буду знать, что делать; сплетни об Уиллоу Маркс; Хана в раздевалке громко рассуждает о том, что такое секс и как это бывает, а я озираюсь по сторонам и шепотом умоляю ее говорить тише.
Алекс приносит из кухни связку свечей и начинает зажигать их одну за другой. Он аккуратно расставляет свечи по трейлеру, и обстановка в комнате приобретает четкие очертания. Больше всего меня поражают книги. Оказывается, то, что в полумраке я приняла за мебель, — высокие и неровные стопки книг. Столько книг я видела разве только в библиотеке. Возле одной стены стоят три полки с книгами, даже холодильник без дверцы забит ими.
Я беру свечку и рассматриваю корешки. Ни одного знакомого названия.
— Что это?
Некоторые книжки такие старые и потрескавшиеся, что страшно к ним прикоснуться. Я беззвучно читаю имена на корешках, те, которые можно разглядеть: Эмили Дикинсон, Уолт Уитмен, Уильям Вордсворт.
Алекс мельком смотрит на меня и отвечает:
— Поэзия.
— А что это — поэзия?
Я никогда раньше не слышала это слово, но мне нравится, как оно звучит. Это слово, изящное и легкое, ассоциируется у меня с прекрасной женщиной в длинном, до пола, платье.
Алекс зажигает последнюю свечу, и трейлер заполняет теплый мерцающий свет. Он подходит ко мне и присаживается на корточки, что-то высматривает, потом находит нужную книгу, встает и передает ее мне.
«Любовь в мировой поэзии». Когда я вижу это слово, «любовь», так откровенно напечатанное на обложке, у меня сжимается желудок. Алекс внимательно смотрит на меня, и я, чтобы скрыть неловкость, открываю книгу и бегло просматриваю список авторов на первых страницах.
— Шекспир? — Это имя мне знакомо по классу здоровья. — Парень, который написал «Ромео и Джульетту»? Назидательная история?
— Назидательная история… — Алекс насмешливо фыркает. — Это великая история любви.
Я вспоминаю свой первый день в лабораториях, день, когда я впервые увидела Алекса. Кажется, с тех пор прошла целая жизнь. Я вспоминаю, как в моем мозгу возникло слово «прекрасно», тогда я подумала что-то о самопожертвовании.
— Они уже давно запретили поэзию, сразу, как только нашли способ исцеления, — Алекс берет у меня книгу. — Хочешь послушать?
Я киваю. Алекс кашляет, прочищая горло, расправляет плечи и наклоняет голову то в одну сторону, то в другую, прямо как запасной игрок перед выходом на поле.
— Ну давай, — смеюсь я, — не тяни.
Алекс еще разок кашляет и начинает читать:
— Сравню ли с летним днем твои черты?..
Я закрываю глаза и слушаю. До этого момента меня окружало тепло, а теперь оно переполняет меня изнутри. Поэзия… ничего подобного я раньше не слышала. Я не понимаю всего, только какие-то образы и незаконченные предложения сплетаются друг с другом в моем сознании, словно яркие цветные ленты на ветру. Так два месяца назад на ферме меня ошеломила незнакомая музыка. Тот же эффект — я чувствую грусть и воодушевление одновременно.
Алекс замолкает. Я открываю глаза и вижу, что он пристально на меня смотрит.
— Что?
Взгляд Алекса чуть ли не лишает меня дыхания, такое ощущение, что он смотрит мне в душу.
Вместо ответа Алекс перелистывает несколько страниц, но взгляд не опускает, он продолжает смотреть на меня.
— Хочешь послушать другое? — Не дожидаясь согласия, Алекс начинает читать наизусть: — Как я тебя люблю? Люблю без меры.
И снова это слово: «люблю». Когда Алекс произносит его, сердце у меня замирает, а потом начинает лихорадочно биться.
— До глубины души, до всех ее высот…
Я сознаю, что он произносит не свои слова, но все равно чувствую, что они идут от него. В его глазах танцует пламя свечей. Он делает шаг вперед и нежно целует меня в лоб.
— До нужд обыденных, до самых первых, как солнце и свеча, простых забот…
Пол подо мной начинает раскачиваться, мне кажется, что я падаю.
— Алекс… — Я пытаюсь что-то сказать, но слова застревают в горле.
Он целует мои щеки, легко, едва касаясь губами.
— Люблю любовью всех моих святых, меня покинувших, и вздохом каждым…
— Алекс, — уже громче повторяю я.
Сердце колотится так сильно, что кажется, вот-вот вырвется наружу.
Алекс отступает.
— Элизабет Браунинг, — с улыбкой говорит он и проводит пальцем по моей переносице. — Тебе не понравилось?
Алекс продолжает смотреть мне в глаза, и от того, как он задает этот вопрос, тихо и серьезно, у меня возникает ощущение, что он спрашивает не только о стихах.
— Нет. То есть да, но…
Правда в том, что я не понимаю, о чем мы говорим. Я не в состоянии трезво думать или связно говорить. Одно-единственное слово, как ураган, как циклон, набирает силу внутри меня, и я сжимаю губы, чтобы не дать ему вырваться наружу.
«Любовь, любовь, любовь, любовь…»
Я никогда не произносила вслух это слово, не говорила его никому, даже в мыслях.
— Ты не должна ничего объяснять.
Алекс делает еще один шаг назад, а у меня снова возникает смутное ощущение, что на самом деле мы говорим о чем-то другом. Я его чем-то расстроила. То, что сейчас произошло (а что-то произошло, пусть я не понимаю, как и почему), расстроило Алекса. Он улыбается, но я вижу это по его глазам, и мне хочется извиниться или обнять его за шею и попросить поцеловать меня. Но я все еще боюсь открыть рот, боюсь, что это слово вырвется наружу, боюсь того, что произойдет потом.
— Иди сюда. — Алекс кладет книгу на место и протягивает мне руку. — Я хочу тебе что-то показать.
Он подводит меня к кровати, и снова мне становится безумно неловко. Я не понимаю, чего он от меня ждет, и, когда он садится на постель, стою как дурочка и не знаю, что делать.
— Все хорошо, Лина, — говорит Алекс.
Как всегда, стоит Алексу произнести мое имя, я расслабляюсь. Он отодвигается подальше и ложится на спину, я делаю то же самое, и мы лежим бок о бок. Кровать неширокая, места как раз на двоих.
— Видишь? — Алекс подбородком указывает наверх.
Над нами сияют, мерцают, вспыхивают звезды. Тысячи и тысячи звезд, их столько, что они похожи на водоворот белых снежинок в иссиня-черном небе. Я открываю рот от восторга, просто ничего не могу с собой поделать. Не думаю, что когда-нибудь видела столько звезд. Небо так близко, оно словно натянуто над трейлером Алекса, кажется, мы можем спрыгнуть на него с кровати, оно поймает нас и будет подкидывать, как батут.
— Ну как? — спрашивает Алекс.
— Люблю.
Это слово выскакивает из меня, и груз, что давил мне на грудь, тут же исчезает.
— Я люблю это, — повторяю я, пробуя запретное слово на вкус.
Стоит произнести раз, и дальше ты говоришь его без труда. Одно короткое слово. В нем весь смысл. Просто удивительно, что я никогда не говорила его раньше.
Я чувствую, что Алекс доволен, он улыбается, это слышно по его голосу.
— Без водопровода, конечно, плохо, но признай — вид потрясающий.
— Я бы хотела здесь остаться, — не подумав, говорю я и сразу поправляюсь: — Ну, не по-настоящему. Не навсегда, но… Ты понимаешь, что я хочу сказать.
Алекс подкладывает руку мне под голову, я придвигаюсь чуть ближе и уютно устраиваюсь у него на плече.
— Я рад, что ты это увидела, — говорит он.
Какое-то время мы лежим молча. Грудь Алекса поднимается и опускается в такт его дыханию, и вскоре это движение начинает меня убаюкивать. Руки и ноги у меня тяжелеют, мне кажется, что звезды над трейлером складываются в слова. Я всматриваюсь в них, пытаюсь понять их значение, но веки тоже наполняются тяжестью, и я уже не в силах держать глаза открытыми.
— Алекс?
— Да?
— Прочитай еще то стихотворение.
Я не узнаю свой голос, он звучит словно откуда-то издалека.
— Какое? — шепотом спрашивает Алекс.
— То, которое ты знаешь наизусть.
Я плыву, я уплываю.
— Я много знаю наизусть.
— Тогда любое.
Алекс делает глубокий вдох и начинает читать:
— Я несу твое сердце в себе, твое сердце в моем. Никогда не расстанусь я с ним…
Алекс продолжает читать, слова обтекают меня, так солнечные лучи скользят по глади моря, проникают в его глубины и освещают темную бездну. Я лежу с закрытыми глазами. Удивительно, но я все равно вижу звезды — из ничего рождаются целые галактики, пурпурные и розовые солнца, бескрайние серебряные океаны и тысячи белых лун.
Когда Алекс тихонько трясет меня за плечо, мне кажется, что я проспала не больше пяти минут. Небо по-прежнему непроглядно-черное, луна светит все так же ярко, но по оплывшим свечам я догадываюсь, что проспала как минимум час.
— Пора идти, — говорит Алекс и убирает волосы с моего лба.
— А сколько сейчас времени? — осипшим со сна голосом спрашиваю я.
— Скоро три, — Алекс переворачивается на бок и встает с кровати, а потом подает мне руку и ставит меня на ноги. — Мы должны перейти границу, пока Спящая красавица не проснулась.
— Спящая красавица? — ничего не понимая, переспрашиваю я.
Алекс тихо смеется.
— После поэзии, — говорит он и наклоняется, чтобы поцеловать меня, — переходим к сказкам.
И вот мы идем через лес, потом по разбитой дороге между уничтоженных бомбами домов, потом снова через лес. Меня не покидает ощущение, будто я все еще сплю. Мне не страшно, когда мы перелезаем через заграждение, я даже не нервничаю. Намотанная поверху спираль колючей проволоки во второй раз вообще не проблема, а тени уже не вселяют страх, они защищают нас, как плащ от дождя. Пограничник на посту номер двадцать один пребывает в том же состоянии — сидит, положив ноги на стол, голова откинута, челюсть отвисла. Потом мы бесшумно идем к Диринг-Хайлендс, и тогда меня посещает очень странная мысль, она похожа на кошмар и желание одновременно, будто все это сон, а когда я проснусь, то снова окажусь в Дикой местности. Возможно, проснувшись, я обнаружу, что всегда жила там, а Портленд, лаборатории, комендантский час и процедура — все это затянувшийся кошмар.
Дом тридцать семь по Брукс-стрит. Мы пробираемся внутрь через окно и, как на стену, натыкаемся на запах плесени. Я провела в Дикой местности всего несколько часов и уже соскучилась по той жизни: по ветру, который, как океан, шумит в ветвях деревьев, по волшебным запахам цветущих растений, по шороху бегающих в подлеске зверушек… По жизни, которая пробивает себе дорогу и распространяется все дальше и дальше…
Никаких преград, никаких стен…
Алекс ведет меня к дивану, накрывает одеялом, целует и желает спокойной ночи. Утром у него смена в лаборатории, ему едва хватит времени, чтобы заскочить домой и принять душ перед работой. Я слышу, как шаги Алекса стихают в темноте.
А потом засыпаю.
Любовь — одно-единственное слово, оно как дымка, оно короткое и точное, как острие. Да, именно так — острие, лезвие. Оно проходит через твою жизнь и разрезает ее надвое. На «до» и «после». И весь мир тоже распадается на две половины.
До и после… и сейчас, момент короткий и точный, как острие иглы.
