14

Как-то я видела в новостях репортаж о том, как дрессировщик в портлендском цирке случайно во время подготовки номера поранил бурого медведя. Я была еще маленькой, но я никогда не забуду, как это подействовало на медведя. Он превратился в огромный темный шар и носился по кругу по арене, на голове у него подпрыгивал дурацкий бумажный колпак красного цвета. Медведь рвал зубами все, что попадалось ему на пути, — серпантин, складные стулья, воздушные шарики… И дрессировщика. Медведь изувечил его, превратил его лицо в кусок мяса для гамбургера.

А самое худшее — то, что я никогда не забуду, — это рев обезумевшего от паники зверя. Жуткий и протяжный, он почему-то напоминал человеческий.

Это я вспоминаю, когда рейдеры вламываются в дом через двери и окна. Об этом я думаю, когда музыка резко обрывается и вместо нее воздух разрывают крики, лай собак и звон разбитого стекла. Меня толкают чьи-то горячие руки, чей-то локоть попадает мне в подбородок, другой локоть — под ребра. Я вспоминаю того медведя.

Толпа перепуганных насмерть ребят подхватывает меня и несет в глубь дома. Я слышу, как у меня за спиной щелкают челюсти собак, а регуляторы орудуют тяжелыми дубинками. Ребята кричат, их крики звучат как голос одного человека. Позади меня падает девушка, она пытается подняться, хватает меня за футболку, но в этот момент один из регуляторов бьет ее дубинкой по затылку, и я слышу тошнотворный треск. Пальцы девушки слабеют, я вырываюсь и продолжаю проталкиваться, протискиваться вперед. У меня нет времени на жалость, нет времени бояться, нет времени ни на что, я думаю только об одном — бежать, бежать, бежать.

Странно, но посреди всего этого хаоса я все вижу с поразительной четкостью и в замедленном темпе, как в кино. Я вижу, как собака прыгает на парня слева от меня; вижу, как этот парень с тихим, едва слышным, похожим на вздох стоном падает на колени, а из его шеи, из того места, куда вцепилась клыками собака, фонтаном хлещет кровь. Девушка с распущенными белокурыми волосами падает под ударами дубинок. Когда я вижу ее волосы, сердце у меня на секунду перестает биться, и мне кажется, что я умерла, что все кончилось. А потом девушка поворачивает голову в мою сторону, она что-то кричит, регулятор прыскает ей в лицо перечным спреем, а я вижу, что это не Хана… и чувствую облегчение.

Еще вспышки света. Это кино, только кино. Того, чего нет, не может случиться. Парень и девушка борются друг с другом, чтобы пробиться в одну из боковых комнат. Наверное, они думают, что там выход на улицу. Дверь слишком узкая, двоим одновременно не пройти. На парне рубашка с трафаретом «Военно-морская база Портленда», у девушки рыжие, как огонь, волосы убраны в хвост. Всего каких-нибудь пять минут они болтали, смеялись, стояли так близко друг к другу, что могли даже случайно поцеловаться. А теперь они — враги. Но парень крупнее девушки. Она, как собака, впивается зубами ему в руку. Парень воет от боли и злости, хватает девушку за плечи и припечатывает к стене, чтобы она не мешала ему бежать. Девушка подворачивает ногу, падает, пытается встать. В этот момент один из рейдеров, огромный мужчина с невообразимо красным лицом, хватает ее своей ручищей за хвост и рывком поднимает на ноги. Парню с базы ВМФ тоже не удается уйти, его настигают два рейдера, я на бегу слышу глухие удары дубинок и вопли парня.

«Животные, — думаю я, — мы все — животные».

Ребята толкают друг друга, тянут назад, используют соседа, как щит, а рейдеры продолжают неумолимо продвигаться вперед, их псы настигают нас, я шеей, затылком чувствую свист дубинок. Вокруг меня боль, и все окрашивается в красный цвет. Рейдеры движутся дальше, и толпа постепенно редеет. Я слышу за спиной удары дубинок, по одному вскрикивают и падают ребята, а там их прижимают к полу и рвут зубами собаки. Крики, крики. Один сплошной крик.

Мне чудом удается вырваться из комнаты, я несусь дальше по узким коридорам, вижу расплывчатые силуэты ребят и рейдеров. Снова вспышки света, опять бьются стекла в окнах. Я слышу урчание автомобильных двигателей, значит, они окружили дом. А потом, прямо напротив меня, — открытая задняя дверь, а за ней деревья, густой темный лес. Только бы выбраться из дома, только бы скрыться от света прожекторов…

Я слышу за спиной лай собаки, а за ней топот сапог, эти звуки настигают меня.

— Стоять!

Я вдруг понимаю, что одна в коридоре. Еще пятнадцать шагов… десять… Только бы добраться до темноты…

До двери остается пять футов, и тут дикая боль пронзает мою ногу. Это псина рейдеров вцепилась в мою щиколотку, я оборачиваюсь и вижу его, того здоровенного регулятора с красной мордой. Он улыбается, о боже, он улыбается, он получает от этого удовольствие! Дубинка взлетает вверх, она вот-вот опустится. Я закрываю глаза и представляю боль необъятную, как океан, у меня перед глазами кроваво-красное море. Я думаю о маме.

А потом меня рывком отбрасывает в сторону, я слышу треск удара дубинки об пол. Регулятор чертыхается. Обжигающая боль в ноге стихает, псина разжимает челюсти, а чья-то рука подхватывает меня за талию. Я слышу, как кто-то шепчет мне в самое ухо:

— Сюда.

Голос такой знакомый, мне кажется, я все это время ждала, когда наконец его услышу, кажется, я слышала его в своих снах.

Алекс держит меня за талию и чуть ли не тащит на себе. Теперь мы уже в другом коридоре, этот меньше предыдущего, и в нем никого нет. Всякий раз, когда я ступаю на правую ногу, боль в щиколотке вспыхивает с новой силой и пронзает меня до самой макушки. Рейдер продолжает нас преследовать, он разъярен. Алекс, видимо, выдернул меня из-под удара в самый последний момент, и рейдер вместо моей головы размозжил череп своей собаки. Я наверняка мешаю Алексу идти, но он ни на секунду не отпускает меня от себя.

— Сюда, — говорит он, и мы ныряем в какую-то комнату.

В этой комнате темно, хоть глаз выколи, но Алекс идет уверенно и шаг не сбавляет. Я позволяю ему вести себя. Поворачиваем налево, потом направо, снова налево и направо. Пахнет плесенью и чем-то еще… свежей краской и дымом, как будто здесь кто-то готовил. Но это невозможно. В этом доме уже много лет никто не живет.

У нас за спиной пробирается в темноте рейдер. Он натыкается на что-то и чертыхается. В следующую секунду что-то валится на пол, слышен звон разбитого стекла и снова ругательства. Судя по тому, как звучит голос рейдера, падал он.

— Наверх, — шепчет Алекс.

Он произносит это так тихо и так близко к моему уху, что это вполне могло мне показаться. Алекс легко поднимает меня, и я понимаю, что выскальзываю из окна. Шершавый подоконник царапает мне спину, я приземляюсь на здоровую ногу и стою на мягкой мокрой траве.

Алекс беззвучно проделывает тот же путь и материализуется рядом со мной. Жара еще не спала, но подул легкий бриз, и, когда он касается моей кожи, я готова заплакать от облегчения и благодарности.

Но мы еще не ушли от опасности, совсем не ушли. Темнота вокруг шевелится и корчится. Справа и слева от нас мелькают среди деревьев лучи фонарей, в их свете я вижу бегущие силуэты людей. Крики не смолкают, одни звучат всего в нескольких футах, другие так далеко, что их можно принять за что-то иное, например за мирное уханье сов. Потом Алекс берет меня за руку, и мы снова бежим. Каждый шаг отдается в правой ноге невыносимой жалящей болью. Чтобы не закричать, закусываю щеку и чувствую во рту привкус крови.

Вокруг хаос, ад кромешный: с дороги светят яркие прожектора; бегут и падают человеческие тени; слышен хруст костей; люди дико кричат, а потом умолкают.

— Сюда.

Я, не раздумывая, подчиняюсь. В темноте чудесным образом возникает полуразвалившийся деревянный сарайчик, он весь увит плющом и так зарос мхом, что даже с близкого расстояния его можно перепутать с кустом. Чтобы пройти внутрь, мне приходится пригнуться. В сарайчике не продохнуть от запаха собачьей мочи и мокрой шерсти. Алекс проходит за мной и плотно закрывает за собой дверь. Я слышу какой-то шорох — Алекс встает на колени и затыкает одеялом щель между дверью и землей. Очевидно, это одеяло и есть источник вони.

— Боже.

Это первое слово, которое я говорю Алексу, закрыв при этом ладонью нос и рот.

— Так собаки нас не учуют, — деловитым тоном шепчет в ответ Алекс.

Никогда в жизни я не видела, чтобы человек был так спокоен. На секунду я даже думаю, что, возможно, истории, которые я слышала о заразных в детстве, — правда. Может, они действительно не люди, а монстры какие-то.

Но потом мне становится стыдно. Он только что спас мне жизнь.

Он спас меня от рейдеров. От людей, которые, по идее, должны защищать нас, должны обеспечивать нашу безопасность. От тех, кто должен защищать нас от таких, как Алекс.

Весь мир перевернулся. У меня кружится голова, я, как пьяная, спотыкаюсь и ударяюсь спиной о стену. Алекс протягивает ко мне руку и не дает упасть.

— Присядь.

Голос Алекса звучит все так же уверенно, и это успокаивает. Мне не надо ни о чем думать, я просто выполняю его указания. Я сажусь. Пол сырой и жесткий. Луна, наверное, выглянула из-за облаков, сквозь щели в стенах и в крыше просачивается серебряный свет. За головой Алекса я вижу какие-то полки, а в углу груда банок… краска? Когда Алекс садится рядом, пространства для маневра практически не остается — сарайчик всего несколько футов в ширину.

— А теперь я собираюсь осмотреть твою ногу, — все так же шепотом говорит Алекс.

Я киваю. Далее теперь, когда я сижу, голова у меня не перестает кружиться.

Алекс садится напротив меня и кладет мою раненую ногу к себе на колени. Он начинает подворачивать штанину, и только тогда я сознаю, что она насквозь мокрая. Наверное, рана глубокая. Я закусываю губу и, предчувствуя боль, со всей силы прижимаюсь спиной к стене, но, когда сильные и прохладные руки Алекса прикасаются к моей коже и скользят по ноге, боль слабеет, он как будто прогоняет ее.

Закатав штанину, Алекс аккуратно наклоняет меня, чтобы разглядеть заднюю часть моей щиколотки. Я упираюсь локтем в дощатый пол, и мне кажется, что он начинает крениться. Да, наверное, я реально теряю много крови.

Алекс делает короткий резкий вдох сквозь зубы.

— Так плохо? — спрашиваю я, самой посмотреть мне страшно.

— Не двигайся, — говорит Алекс.

Я понимаю, что дело плохо, но Алекс мне об этом не скажет, и в этот момент меня переполняет благодарность к нему и ненависть к людям снаружи, к этим примитивным уродам, к охотникам с острыми зубами и тяжелыми дубинками. Эти чувства настолько сильные, что у меня перехватывает дыхание.

Не убирая мою ногу с колен, Алекс тянется в угол сарайчика и возится с каким-то ящиком. Я слышу, как щелкают металлические замки. А потом он наклоняется над моей щиколоткой с какой-то бутылкой в руке.

— Секунду будет жечь, — предупреждает Алекс.

Он брызгает из бутылки мне на рану, я чувствую резкий запах спирта, ногу обжигает, как огнем, и я чуть не кричу в голос. Алекс протягивает мне руку, я, не задумываясь, хватаюсь за нее и крепко сжимаю.

— Что это? — спрашиваю я сквозь стиснутые зубы.

— Спирт для растирания, продезинфицирует рану.

— Откуда ты знал, что здесь есть спирт? — спрашиваю я.

Он не отвечает и высвобождает свою руку из моей, и только тут я понимаю, что все это время цеплялась за него. Но мне не до смущения, нет даже сил бояться, воздух как будто пульсирует, и все расплывается у меня перед глазами.

— Черт, — бормочет Алекс, — кровотечение на самом деле сильное.

— Вообще-то мне не очень больно, — шепчу я.

Вру, конечно, но Алекс так спокойно и уверенно держится, что мне тоже хочется быть сильной. Реальность искажается, шум и крики доносятся как из-под воды, и Алекс тоже как будто отдаляется и переходит в другое измерение. Мне начинает казаться, что я сплю либо вот-вот потеряю сознание.

А потом я решаю, что мне действительно это снится, потому что Алекс у меня на глазах начинает стаскивать через голову футболку.

«Что ты делаешь?» — мысленно кричу я.

Алекс уже снял футболку и начинает рвать ее на тонкие полосы, каждый раз, когда ткань начинает громко трещать, он тревожно поглядывает в сторону двери и прислушивается.

Я ни разу в жизни не видела парня без футболки, разве только совсем маленьких мальчишек или ребят на пляже с большого расстояния, но на них я старалась не смотреть, чтобы не попасть в неприятную историю.

А сейчас я смотрю и не могу отвести глаз. Лунный свет падает Алексу на плечи и лопатки, они слегка поблескивают и напоминают мне крылья ангелов на картинках в учебниках. Алекс худой, но мускулистый. Я наблюдаю за его движениями, смотрю на его руки и грудь, его тело так удивительно и прекрасно отличается от тела девушки; глядя на него, я думаю о пробежках на свежем воздухе, о разогретых мышцах и поте. Сердце разгоняет кровь по моему телу, у меня такое чувство, словно в груди бьется тысяча крохотных птиц. Не знаю, может, это из-за потери крови, но сарайчик начинает так быстро кружиться вокруг оси, что кажется — мы с Алексом вот-вот вылетим от этого кружения в ночь. До этого мне представлялось, что Алекс где-то далеко, теперь он заполняет собой все пространство — он так близко, что я не могу ни дышать, ни говорить, ни думать. Каждый раз, когда он прикасается ко мне, время как будто замирает и, похоже, может совсем исчезнуть. Исчезнет весь мир, и останемся только мы. Мы вдвоем.

— Эй!

Алекс дотрагивается до моего плеча. Всего на секунду, но в эту секунду мое тело уменьшается и существует только в той точке, до которой он дотрагивается, и эта точка наполняется сияющим теплом. Никогда еще мне не было так хорошо и спокойно. Наверное, я умираю. Почему-то эта мысль меня не расстраивает, вообще-то мне это кажется даже забавным.

— Как ты?

— Замечательно, — отвечаю я и начинаю тихо хихикать. — Ты без одежды.

— Что? — переспрашивает Алекс.

Даже в темноте я вижу, как он, прищурившись, внимательно на меня смотрит.

— Я никогда не видела вот так парня… Без рубашки. И так близко.

Алекс начинает аккуратно и плотно перебинтовывать мою щиколотку разорванной на полосы футболкой.

— Собака тебя здорово цапнула, — говорит он, — а это поможет остановить кровотечение.

Фраза «остановить кровотечение» напоминает о больнице, она меня пугает и сразу приводит в чувство. Алекс заканчивает перевязку, и теперь нога уже не столько болит, сколько ноет и пульсирует под тугой повязкой.

Алекс осторожно снимает мою ногу с колен и опускает ее на пол.

— Так нормально?

Я киваю в ответ, тогда Алекс снова пересаживается к стене, и теперь мы сидим совсем рядом и касаемся друг друга локтями. Я чувствую тепло его голой кожи, и мне становится жарко. Я закрываю глаза и стараюсь не думать о том, как он близко, и о том, что я почувствую, если проведу рукой по его плечу и груди.

Снаружи шум рейда становится все тише, крики и голоса звучат уже где-то в отдалении. Должно быть, рейдеры пошли дальше. Я беззвучно молюсь о том, чтобы Хана смогла вырваться из кольца рейдеров, мне даже думать страшно о том, что ей это не удалось.

Мы с Алексом сидим неподвижно. Я безумно устала и, наверное, могу проспать целую вечность. Дом так далеко, что я не представляю, как смогу до него добраться.

Алекс вдруг начинает говорить, он говорит тихо, но настойчиво.

— Послушай, Лина. То, что случилось на пляже… мне правда жаль. Я должен был раньше признаться, но я не хотел тебя отпугивать.

— Ты не должен ничего мне объяснять.

Но Алекс настаивает:

— Я хочу объяснить. Я хочу, чтобы ты знала, я не…

— Послушай, — перебиваю я, — я никому ничего не собираюсь рассказывать. Понятно? Из-за меня у тебя не будет никаких неприятностей.

Алекс умолкает. Я чувствую, что он смотрит на меня, а сама сижу, уставившись в темноту перед собой.

— Я не об этом, — тихо говорит Алекс, молчит какое-то время, а потом продолжает: — Я просто не хочу, чтобы ты меня возненавидела.

И снова сарайчик уменьшается в размерах. Я физически, как горячее касание, ощущаю взгляд Алекса, но боюсь посмотреть на него. Я боюсь, что если сделаю это, то утону в его глазах, забуду все правильные слова, которые надо говорить. Лес погрузился в тишину, рейдеры, должно быть, ушли. Вскоре хором начинают петь сверчки, сначала тихо, а потом громче.

— А какая тебе разница? — едва шевеля губами, спрашиваю я.

— Я уже говорил, — шепотом отвечает Алекс.

Его дыхание щекочет мне ухо, и волоски у меня на шее становятся дыбом.

— Ты мне нравишься.

— Но ты меня совсем не знаешь, — тороплюсь возразить я.

— Я хочу тебя узнать.

Сарайчик вращается все быстрее, я крепче вжимаюсь в стену и стараюсь сохранить равновесие. Это невозможно. У него на все есть ответ. Все слишком быстро. Наверное, это какая-то уловка. Я прижимаю ладони к сырым доскам пола, они твердые, и меня это успокаивает.

— Почему меня? — Я не собиралась этого говорить, но слова вырываются сами собой: — Я же ничего такого…

Я хочу сказать: «ничего из себя не представляю», но не могу произнести ни звука. Так, наверное, происходит, когда забираешься на вершину высокой горы, воздух там такой разреженный, ты все вдыхаешь и никак не можешь вдохнуть.

Алекс не отвечает. Понятно, как я и подозревала, у него нет ответа на этот вопрос. У него не было никакой причины, он выбрал меня случайно, для смеха или потому, что знал: я струшу и не донесу на него.

Но тут Алекс начинает говорить. Он говорит быстро, без пауз, сразу видно, что он много об этом думал и не раз проговаривал про себя эту историю, поэтому она и звучит так плавно.

— Я родился в Дикой местности. Мама умерла сразу после моего рождения. Отец еще раньше, он так и не узнал, что у него есть сын. Там прошло мое детство, меня передавали с рук на руки. Все… — По голосу Алекса я слышу, что он морщится. — Заразные воспитывали меня как в общине.

Снаружи сверчки на время прекращают свои песнопения. Наступает тишина, такое впечатление, что сегодня ночью не случилось ничего плохого, ничего из ряда вон выходящего. Просто еще одна летняя ночь постепенно приближается к рассвету. Меня пронзает острая боль, но она не имеет никакого отношения к ноге. Я вдруг осознаю, какое все мелкое в нашем мире, все, что до того представлялось важным, — магазины, рейды, работа, даже наши жизни. А в настоящем большом мире тем временем ночь переходит в день, одно время года сменяет другое, как какой-нибудь монстр, обретая новую кожу, сбрасывает с себя старую.

Алекс продолжает рассказ.

— Когда мне исполнилось десять, я переселился в Портленд, чтобы присоединиться к Сопротивлению. Я не стану тебе говорить, как это сложно. Я получил идентификационный номер, получил новую фамилию, новый адрес. Нас больше, чем ты думаешь… заразных и сочувствующих тоже… Никто даже не знает, как нас много. У нас есть люди в полиции, во всех муниципальных департаментах. У нас даже в лабораториях есть свои люди.

Когда Алекс произносит последнюю фразу, у меня руки покрываются гусиной кожей.

— Я хочу сказать, границу можно пересекать в обе стороны. Это трудно сделать, но это возможно. Я стал жить у двух незнакомых людей, они сочувствующие. Мне сказали, чтобы я называл их дядей и тетей, — Алекс слегка пожимает плечами. — Мне это нетрудно. Я ведь никогда не знал своих настоящих родителей. Меня растили десятка два дядей и тетей, так что какая разница?

Голос Алекса становится совсем тихим, кажется, он почти уже забыл, что я сижу рядом. Я не представляю, куда ведет его история, но боюсь даже дышать, лишь бы он продолжал.

— Я ненавидел этот город. Ты даже представить не можешь, как я его ненавидел. Все эти дома, эти люди как сонные мухи, эта теснота и спертые запахи, и бесконечные правила. Куда ни повернешься — повсюду стены и правила, правила и стены. Я чувствовал себя как в клетке. Мы все здесь живем как в клетке. Нас заперли внутри границ.

Я вздрагиваю. За все свои семнадцать лет и одиннадцать месяцев я никогда, ни разу не подумала о своей жизни подобным образом. Я привыкла считать, что граница служит для того, чтобы защищать нас от угрозы извне, мне и в голову не приходило, что она также служит для того, чтобы удерживать нас внутри. Но теперь, когда я смотрю на это глазами Алекса, я понимаю, каково ему переселиться в Портленд.

— Сначала я все время злился. Я жег все подряд — газеты, руководства, школьные учебники. Мне это приносило что-то вроде облегчения. — Алекс тихо смеется. — Я даже как-то сжег руководство «Ббс».

Я снова вздрагиваю. Порча или уничтожение руководства «Ббс» — святотатство и вандализм.

— Я каждый день часами бродил вдоль границы. Иногда плакал.

Алекс поеживается, и я чувствую, что ему неловко. Первый раз за все время он дает понять, что знает о моем присутствии, что рассказывает это для меня. Мне безумно хочется взять его за руку, обнять, как-то успокоить, но я не отрываю руки от пола.

— Но через какое-то время я стал просто гулять. Мне нравилось наблюдать за птицами. Они могут легко взлететь с нашей стороны границы в небо и спланировать в Дикую местность. Им это ничего не стоит, они летают туда и обратно, парят в небе. Я мог наблюдать за ними часами. Они свободны, абсолютно свободны. Я думал, что в Портленде никто не может быть свободным, но я ошибался. Птицы, птицы всегда остаются свободными.

Алекс умолкает. Наверное, он закончил свой рассказ. Помнит ли он, о чем я его спросила? Но мне неловко напоминать ему, поэтому я просто сижу и представляю, как он стоит у границы и смотрит на птиц, парящих в небе над его головой. Эта картина меня успокаивает.

Проходит, кажется, целая вечность, и Алекс снова начинает говорить, но теперь так тихо, что мне приходится придвинуться к нему, чтобы расслышать.

— Когда я впервые увидел тебя возле Губернатора, я уже много лет не наблюдал за птицами у границы. Но ты мне о них напомнила. Ты прыгала, выкрикивала что-то, у тебя распустился хвостик. И ты была такая быстрая… — Алекс трясет головой. — Мелькнула и исчезла. Точно как птичка.

Я не знаю, как это произошло, я не собиралась двигаться и не заметила, чтобы двигался Алекс, но мы оказываемся лицом друг к другу, и между нами всего несколько дюймов.

— Здесь все живут как во сне. Люди здесь спят уже много лет. А ты, ты не спала, ты жила… — Алекс переходит на шепот и закрывает глаза, потом снова их открывает и продолжает: — Я устал от спящих людей.

Я чувствую легкость, как будто превращаюсь в птиц, о которых рассказывал Алекс. В парящих в небе птиц. Мое тело словно поднимает волна теплого воздуха, меня как будто насквозь продувает горячим ветром, и я превращаюсь в воздух.

«Это неправильно», — говорит голос внутри меня, но это не мой голос.

Этот голос принадлежит кому-то еще, одновременно моей тете, Рейчел, всем моим учителям и тому въедливому типу, который больше других задавал вопросы во время моей второй эвалуации.

Вслух я произношу:

— Нет.

Хотя из меня, как чистая родниковая вода из земли, пробивается наружу другое слово. «Да», «да», «да»…

— Почему? — еле слышно шепчет Алекс.

Он находит рукой мое лицо, кончиками пальцев дотрагивается до моего лба, мочек ушей, щек. И везде, где он меня касается, моя кожа начинает гореть. Все мое тело горит, мы оба превращаемся в два языка яркого белого пламени.

— Чего ты боишься?

— Ты должен меня понять. Я просто хочу быть счастливой.

Я с трудом могу говорить, мое сознание затуманивается. Я как в дыму, ничего не существует, только пальцы Алекса скользят по моему лицу, касаются моих волос. Я хочу, чтобы это кончилось. Хочу, чтобы это никогда не кончалось.

— Мне просто хочется быть нормальной, как все.

— А ты уверена, что быть как все — это значит быть счастливой?

Я чувствую его дыхание, его губы касаются моей шеи. И тогда я думаю, что, может быть, уже умерла. Меня укусила собака, мне размозжили дубинкой голову, и все это просто сон… весь мир исчез. Только он. Только я. Только мы.

— Я не знаю, как по-другому.

Мой рот открывается, я не чувствую, как произношу эти слова, но вот они — плывут в темноте.

— Позволь, я покажу тебе, — говорит Алекс.

После этого он меня целует. По крайней мере, я так думаю. Я всего два раза видела, как целуются на свадьбе или на формальных церемониях — люди быстро клюют друг друга плотно сжатыми губами. Происходящее же сейчас вовсе не похоже на то, что я наблюдала, или на то, что себе представляла, или видела во сне. Это как музыка или танец, но лучше, чем то и другое, вместе взятое. Губы Алекса слегка приоткрыты, и я тоже приоткрываю свои. Его мягкие губы прижимаются к моим, и голос у меня в голове тихо и настойчиво повторяет: «Да».

Внутри меня нарастает тепло, волны света поднимают и опускают меня, мне кажется, я плыву. Алекс проводит пальцами по моим волосам, он обхватывает ладонью мою шею, гладит меня по плечам. А я, уже ни о чем не думая, кладу руки ему на грудь, чувствую жар его кожи, потом завожу руки ему за спину и касаюсь лопаток, которые так похожи на расправленные крылья, пробегаю пальцами по подбородку и ощущаю короткую щетину… Все это странно и незнакомо, восхитительно и ни на что не похоже. Сердце так колотится в груди, что причиняет боль. Но это прекрасная боль. Так щемит в груди в первый день осени, когда воздух становится прохладным и бодрящим, листья деревьев по краям прихватывает красным, а в воздухе чувствуется слабый запах дыма. Это как конец и одновременно начало чего-то. Клянусь, я слышу, как у меня под ладонью бьется его сердце, оно вторит моему, как будто наши тела разговаривают друг с другом.

Вдруг все становится таким ясным и понятным, что мне хочется смеяться. Это то, чего я хочу. Это единственное, чего я всегда хотела. Все, что было со мной до этого, каждая секунда каждого дня, до этого момента, этого поцелуя, — все не имело никакого значения.

Когда мы наконец отстраняемся друг от друга, мое сознание словно накрывает теплое уютное одеяло, все мои тревожные мысли и сомнения исчезают, покой и счастье наполняют меня. Остается только одно слово — «да». «Да» на любой вопрос.

«Ты мне по-настоящему нравишься, Лина. Теперь ты мне веришь?»

«Да».

«Можно, я провожу тебя домой?»

«Да».

«Я увижу тебя завтра?»

«Да, да, да».

Сейчас на улицах ни души. Город опустел. Город мог превратиться в пыль или сгореть дотла, пока мы были в сарайчике, а я бы даже не заметила или мне было бы все равно. Дорога домой — как сон. Алекс держит меня за руку, дважды по пути мы останавливаемся в самых темных закоулках и целуемся. И оба раза я мечтаю о том, чтобы тени вокруг нас стали прочными и непроницаемыми, чтобы они укрыли нас, а мы бы стояли так вечно — грудь к груди, губы к губам. Оба раза, когда Алекс отстраняется от меня и берет за руку, чтобы идти дальше, у меня сдавливает внутри, как будто я могу дышать, только когда мы целуемся.

Незаметно и очень быстро мы оказываемся возле моего дома. Я шепотом прощаюсь с Алексом и в последний раз чувствую его губы на своих губах.

Потом я проскальзываю в дом и крадусь по лестнице в спальню. Я лежу в постели, ворочаюсь, меня бросает в озноб, я не могу заснуть и уже тоскую по Алексу, и тут до меня доходит, что тетя, учителя и ученые правы, когда описывают симптомы делирии. Я чувствую боль в груди, желание быть с Алексом, как бритва, разрезает мои внутренности, разрывает меня на части. Одна мысль стучит у меня в голове: «Это меня убьет, убьет, убьет… И не страшно, пусть убьет».