6

– Что-то хочется сыграть во что-нибудь, – заявляет Сесилия.

Дженна, не отрывая взгляда от своей книги, откликается:

– Вот уж не проблема.

Она лежит, вальяжно растянувшись на диване, свесив ноги с подлокотника.

– Да нет, не в виртуальные лыжи или на клавишах, – не сдается Сесилия. – В настоящую игру!

Она с надеждой смотрит в мою сторону, но я знаю только одну игру, ту, в которую играла с братом. Правила простые: расставляешь по кухне шумовые ловушки и надеешься пережить ближайшую ночь. Когда меня схватили Сборщики, я ее вроде как проиграла.

Я удобно устраиваюсь на широком подоконнике в гостиной, забитой виртуальными спортивными играми, здесь есть и клавишная панель, которая может заменить целый симфонический оркестр. Поджав под себя ноги, я смотрю в окно и любуюсь апельсиновыми деревьями, усыпанными цветами. Их лепестки слегка дрожат, и издали кажется, будто деревья облюбовала для отдыха стайка крошечных белокрылых пташек. Окажись Роуэн здесь, он бы не поверил своим глазам. Эта прекрасная картинка, такая живая и благополучная, не имеет ничего общего со знакомыми видами Манхэттена, заросшего чахлыми, блеклыми, едва пробивающимися сквозь асфальт сорняками. Покупные гвоздики со стойким запахом холодильной камеры больше похожи не на цветы, а на результаты научных опытов.

– Ты что, не знаешь ни одной игры? – На этот раз Сесилия обращается прямо ко мне. Чувствую на себе пристальный взгляд ее карих глаз.

Ну, была одна игра с бумажными стаканчиками и бечевкой – и с девочкой из соседнего дома. Открываю рот, чтобы рассказать ей об этом, но вдруг спохватываюсь. Не собираюсь делиться с сестрами своими тайнами, нашептывая их в бумажные стаканчики. Вообще-то у меня всего один настоящий секрет – план побега.

– Может, рыбку виртуальную поудим? – спрашиваю я и, даже не смотря в ее сторону, тут же понимаю, что мое предложение встречено без энтузиазма.

– Ну должна же здесь быть хоть одна настоящая игра, – жалуется она. – Должна быть!

Она выскакивает из комнаты, ее шаги удаляются по коридору.

– Бедняжка, – прерывает тишину Дженна и, бросив на меня многозначительный взгляд, снова принимается за чтение. – Она совсем не понимает, где очутилась.

Полдень. Габриель приносит мне обед в библиотеку. Это моя самая любимая комната на всем этаже. Заглянув мне через плечо, он замечает, что я раскрыла книгу на рисунке корабля.

– Что читаешь? – интересуется он.

– Это по истории, – отвечаю я. – Жил когда-то один путешественник. Он смог доказать, что земля круглая. Набрал команду и отправился в кругосветное плавание на трех кораблях.

– «Нинье», «Пинте» и «Санта-Мария», – продолжает он.

– Ты разбираешься во всемирной истории? – удивляюсь я.

– Знаю кое-что о кораблях, – уточняет он, присаживаясь на подлокотник моего мягкого кресла. – Это, например, каравелла, – говорит он, указывая на рисунок в книге. Габриель увлеченно рассказывает мне, как устроен корабль, описывает три его мачты и латинские паруса. Я мало что из всего этого понимаю. Пожалуй, только что такие корабли строили испанцы. Но перебить его у меня не хватает духа. По горящим глазам Габриеля видно, что, с головой погрузившись в столь дорогую его сердцу тему, он ненадолго забывает и о бесконечной готовке, и необходимости постоянно прислуживать женам Линдена.

Сидя рядом с ним в глубине мягкого кресла, чувствую, как мои губы непроизвольно растягиваются в улыбке.

В этот момент в комнату врывается Эль, помощница Сесилии.

– Ах, вот ты где! – набрасывается она на Габриеля. – Живо на кухню! Принеси леди Роуз что-нибудь от кашля.

Я вдруг слышу, как та заходится в кашле у себя в комнате вниз по коридору. Этот звук настолько привычен, что я почти перестала его замечать. Габриель тут же вскакивает на ноги. Захлопываю книгу и собираюсь пойти за ним.

– Побудь здесь, пока ей не станет лучше.

За его спиной творится что-то странное. Кажется, что в коридоре собралась прислуга со всего дома. Из лифта выходят служители из первого поколения. У них в руках несметное количество разнообразных бутылочек и устройство, похожее на увлажнитель воздуха. Родители установили такой у меня в комнате в ту зиму, когда я подхватила воспаление легких. Над всем этим витает дух обреченности. По глазам Габриеля видно, что тяжесть, разлившаяся в воздухе, действует и на него.

– Никуда не уходи, – говорит он.

Но я, конечно же, выхожу за ним в коридор. Мне настолько не по себе, что я не отстаю от него ни на шаг, пока он идет к лифту. Это, скорее всего, против правил, но я слишком напугана, чтобы думать об этом. Габриель пропускает свою карточку через считывающее устройство, и двери лифта начинают открываться. Внезапно все останавливается, застывает. Слуги замирают на месте; помощники так и остаются стоять, не выпуская из рук одеяла, таблетки и дыхательные аппараты. Линден, неподвижно сидящий на коленях у кровати Роуз, зарывается лицом в матрас. Он будто не в силах отпустить ее тонкую, лилейно-белую руку. Я смотрю на эту руку, перевожу взгляд выше. Неподвижное тело Роуз обмякло. Ее лицо и сорочка в крови. Должно быть, те жуткие хрипы сопровождали особенно жестокий приступ кашля. Зловещая, настороженная тишина охватывает весь этаж. Мне мерещится, что это та же тишина, что окутала весь остальной мир, – молчание безбрежного океана и необитаемых островов, безмолвие, различимое даже из космоса.

Из своих комнат выходят Сесилия и Дженна. В звенящей тишине слышны только надсадные хрипы, вырывающиеся из горла Линдена.

– Вон, – шепчет он.

И громче:

– Все вон!

Никто не двигается, пока он, схватив вазу, не швыряет ее о стену. Все бросаются врассыпную. Я оказываюсь в лифте с Габриелем. Как только за спиной закрываются двери, меня накрывает волна благодарности.

Мне ничего не остается, кроме как следовать за Габриелем на кухню: одна я точно потеряюсь. Расположившись за стойкой, я пощипываю виноград и слушаю разговоры занятых работой слуг и поваров. Габриель, облокотившись рядом на стойку, полирует столовое серебро.

– Знаю, что тебе нравилась Роуз, – говорит он мне шепотом, – но здесь, внизу, ее не очень любили. Она постоянно ко всем цеплялась.

Будто в подтверждение его последних слов, слышится пронзительный, чуть не переходящий в визг крик старшей поварихи: «Мой суп совсем остыл! А сейчас такой горячий, что есть невозможно!» Раздавшееся вслед за этим преувеличенное, несколько манерное фырканье, будто кто-то отплевывается, тонет в общем взрыве хохота.

Не буду врать, что меня это представление совсем не расстроило. Я часто видела, как Роуз срывала злобу на слугах, но на меня она ни разу даже голос не повысила. Там, среди шприцев, понурых Комендантов и опасных Распорядителей, она была моим единственным другом.

И все же я ничего не говорю. Дружба с Роуз – мое личное дело. Ни один из тех, кто сейчас над ней смеется, все равно ничего бы не понял. Отщипываю по виноградинке от кисти и, повертев их немного в пальцах, кладу обратно в миску. Габриель то и дело посматривает на меня, не прерывая своего занятия. Какое-то время мы молчим, пока остальная кухня полнится звонким щебетом голосов, и кажется, что весь этот гомон раздается откуда-то издалека. А наверху, в своей спальне, лежит мертвая Роуз.

– Она постоянно сосала леденцы, – рассеянно вспоминаю я. – От них еще язык красится.

– Это Джун Бинз, – объясняет Габриель.

– А они еще остались?

– Конечно, у нас их тонны. Я заказывал их для нее целыми ящиками. Вот…

Я следую за ним в кладовую, которая расположена между встроенным холодильником и длинным рядом кухонных плит. Внутри обнаруживаются деревянные ящики, переполненные леденцами в блестящих разноцветных обертках. Вдыхаю их сладкий аромат с ноткой искусственных красителей. Роуз заказала их, и вот теперь они ждут, чтобы их насыпали в ее хрустальную вазочку и принялись смаковать.

Должно быть, выражение моего лица столь красноречиво, что Габриель уже протягивает мне бумажный пакетик с леденцами.

– Бери, сколько хочешь. Их все равно никто есть не будет.

– Спасибо, – благодарю его я.

– Эй, блондиночка, – окликает меня старшая повариха.

Она из первого поколения. Ее сальные, начинающие седеть волосы собраны в пучок.

– Не пора ли тебе наверх, пока твой муженек не нашел тебя здесь?

– Нет, – отвечаю я. – Он даже не узнает, что я сюда спускалась. Он в мою сторону и не смотрит.

– Еще как смотрит, – вдруг подает голос Габриель.

В недоумении оборачиваюсь к нему, но взгляд его голубых глаз уже направлен не на меня, а куда-то в сторону.

Один из поваров открывает дверь и выплескивает на улицу кастрюлю воды – раковину заняла старшая повариха. Она что-то бормочет себе под нос. Порыв холодного ветра отбрасывает с моего лица волосы, перед глазами вспыхивает синь неба и зелень травы. Здесь нет никаких замков, нет магнитных карточек. Вот почему женам не разрешается покидать свой этаж: не весь особняк превращен в тюрьму.

– Ты бываешь на улице? – спрашиваю я Габриеля вполголоса.

На его лице появляется грустная улыбка.

– Только когда работаю в саду или помогаю разгружать машины с провизией. Ничего интересного.

– А что там?

– Бескрайние просторы, – отвечает он с коротким смешком. – Сады. Поле для гольфа. Может, еще что-нибудь. Я никогда не руководил садовыми работами, так что точно не знаю. Сам не видел, где это все заканчивается.

– Ничего, кроме кучи неприятностей, тебя там не ждет, блондиночка, – вмешивается старшая повариха. – Отправляйся-ка наверх, к себе в спаленку. Там тебе самое место. Будешь нежиться на атласных простынках и красить себе коготки. Ну-ка, пошевеливайся! Пока нам тут всем за тебя не попало.

– Пойдем, – говорит Габриель. – Я отведу тебя наверх.

Вернувшись к себе на этаж, обнаруживаю, что дверь в комнату Роуз заперта, все слуги разошлись. В коридоре сидит Сесилия. Она совсем одна. Между ее пальцами натянута пряжа. Она тихонько напевает, играя в какую-то незнакомую мне игру. Но стоит мне выйти из лифта, она замолкает. Все время, пока я иду по коридору в свою комнату, она не спускает с меня глаз.

– Чем ты с ним занималась? – спрашивает она, как только уходит Габриель.

Она не замечает бумажный пакетик с леденцами, и я быстро прячу его в тумбочку. Туда же отправляется листок плюща, который я заложила между страницами любовного романа. Его я позаимствовала из библиотеки. Там столько книг, что вряд ли кто-нибудь заметит пропажу одной из них.

Я оборачиваюсь как раз в ту секунду, когда в дверном проеме в ожидании ответа появляется Сесилия. Мы теперь сестры. Не знаю, как строятся подобные отношения в других местах, но я сомневаюсь, что могу ей довериться. Еще мне не особенно нравится ее требовательный тон, еле сдерживаемое нетерпение и постоянные расспросы.

– Ничем я с ним не занималась, – отвечаю я и сажусь на кровать.

Она выразительно приподнимает брови, наверное, ожидая, что я приглашу ее составить мне компанию. Сестрам нельзя входить друг к другу в комнату без разрешения. Это правило дарит мне редкую возможность побыть одной, и я не собираюсь от нее отказываться.

Но вот запретить ей болтать я не могу.

– Леди Роуз умерла, – продолжает она, – и Линден может прийти к нам в любое время.

– Где он? – спрашиваю я, не сумев побороть любопытство.

Сесилия с недовольным видом рассматривает свои оплетенные нитями пальцы. Непонятно, что именно ее удручает: то, что она видит, или сложившаяся ситуация в целом.

– Ах, он в ее комнате. Один. Всех выгнал. Я стучала, но он не выходит.

Подхожу к своему туалетному столику и начинаю расчесывать волосы. Делаю вид, что крайне занята: не хочу продолжать этот разговор, но, кроме как рассматривать стены, заняться мне в этой комнате решительно нечем. Сесилия задерживается в дверном проеме; она слегка крутится на месте, и низ юбки колышется в такт ее движениям.

– Я не скажу нашему мужу, что ты куда-то ходила с этим служителем, – говорит она. – Могла бы рассказать, но не буду.

Произнеся это, она отрывается от проема и уходит. За ней вьется хвостик ярко-красной пряжи.

В ту ночь ко мне в спальню приходит Линден.

– Рейн? – тихо окликает он, словно тень, заглянув в мою комнату.

Поздно. Уже несколько часов я лежу в темноте. Я еще вечером знала, что впереди долгая и тяжелая ночь. Роуз больше нет, а я все прислушиваюсь: вот-вот раздастся ее голос в другом конце коридора, отчитывающий слугу или зовущий меня прийти и расчесать ей волосы, а может, поговорить с ней о мире за стенами этого дома. Тишина сводит меня с ума. Должно быть, я потому и пускаю Линдена в свою постель вместо того, чтобы притвориться спящей или отказать ему.

Он закрывает дверь и забирается ко мне под одеяло. Устроившись рядом, он касается моего лица прохладными тонкими пальцами. Притянув меня ближе для первого в моей жизни поцелуя, Линден вдруг не выдерживает: с его дрожащих губ срывается всхлип. Щеку опаляет жар его кожи, его горячее дыхание. Я слышу имя его покойной жены, произнесенное испуганным, сдавленным голосом. Он зарывается лицом в мое плечо, его сотрясают рыдания.

Я знаю, что такое горе. После смерти родителей я нередко проводила ночи напролет в слезах. Так что на этот раз я не оказываю ему никакого сопротивления: позволяю найти пристанище в моей постели, разрешаю обнять себя, пока не пройдут самые тягостные мгновения.

Тонкая ткань моей сорочки приглушает его крики. Мороз по коже от этих звуков. Они отдаются глухим эхом во всем теле. Кажется, что это продолжается много часов, но его дыхание наконец выравнивается, пальцы, судорожно цеплявшиеся за мою сорочку, разжимаются. Он засыпает.

Остаток ночи я ворочаюсь с боку на бок. Мне снятся серые шинели на фоне оружейных выстрелов и язык Роуз, то и дело меняющий цвет. Забываюсь глубоким сном только под утро. Просыпаюсь от щелчка поворачиваемой дверной ручки. Комната наполнена мягким светом и утренним птичьим щебетаньем.

Входит Габриель с подносом в руках – он принес мне завтрак. Увидев Линдена в моей постели, он замирает. В какой-то момент ночью Линден от меня откатился и сейчас сладко посапывает, свесив руку с матраса. Я молча ловлю взгляд Габриеля и прижимаю палец к губам. Потом, так же не говоря ни слова, указываю на туалетный столик.

Габриель с непроницаемым видом опускает туда поднос. Он выглядит оскорбленным, прямо как в тот день, когда весь в синяках приковылял ко мне в комнату. Непонятно, что его так задевает. И тут меня озаряет: картинка и впрямь загляденье: Роуз умерла, и вот не прошло и дня, как я заняла ее место. Ну и что ему с того? Сам сказал, что слуги недолюбливали Роуз.

Я шепчу одними губами «спасибо» за завтрак; кивнув в ответ, он уходит. Потом, может, когда увижусь с ним в библиотеке, смогу объяснить, что здесь произошло. Вспоминаю, что Роуз и в самом деле больше нет, и у меня появляется предчувствие, что скоро мне нужно будет с кем-нибудь поговорить.

Осторожно выбираюсь из кровати. Пусть Линден еще поспит. У него была трудная ночь, у меня случались и получше. Стараясь не шуметь, выдвигаю ящик туалетного столика. Вынув из него бумажный пакет с леденцами, направляюсь к окну. Оно все еще заперто, но на широком подоконнике можно удобно разместиться.

Усевшись на подоконнике, я разглядываю сад и посасываю карамельку такого же отчаянно зеленого цвета, что и свежескошенный газон под моим окном. Отсюда мне открывается изумительный вид на бассейн, и я наблюдаю, как незнакомый мне человек в униформе разрезает гладь воды длинной сетью. На рассеченной мелкими ромбиками голубой поверхности играют солнечные лучи. Я вспоминаю океан, как его волны бьются о причалы Нью-Йорка. Давным-давно на месте бетонных плит, устилающих здесь берег, были пляжи. За пять долларов можно воспользоваться ржавым телескопом, чтобы охватить взглядом все водное пространство до статуи Свободы или одного из манящих яркими огнями островков с сувенирными магазинчиками, торгующими брелоками и удачными ракурсами для фотографий. Можно купить билет на двухпалубный паром, курсирующий вдоль пирсов, и послушать рассказ гида о том, какие изменения претерпел за свою историю городской ландшафт. А можно проскользнуть под перилами и, скинув туфлю, погрузить голую ногу в мутную соленую воду, кишащую рыбой. Есть ее опасно, рыбаки ловят ее ради забавы и затем выпускают обратно.

Океан всегда меня завораживал. Такое удивительное чувство: опустить руку или ногу в воду и знать, что ты прикасаешься к вечности и этот момент есть ее начало и конец. Где-то под толщей этих вод покоятся развалины красочной Японии и так любимой Роуз Индии – стран, что не смогли выжить. На поверхности остался лишь наш континент. Темная, скрывающая тайны водная гладь невероятно притягательна, в сравнении с ней голубая вода бассейна, весело поблескивающая на солнце, так заурядна. Уж больно она чистая, сверкающая и безопасная. Интересно, дотрагивался ли Линден хоть раз до океанских вод. Знает ли, что его райский сад насквозь пронизан ложью.

Бывала ли Роуз за пределами этого поместья? Она говорила о том мире, будто видела его своими глазами, но как далеко уезжала она от своих любимых апельсиновых рощ? Надеюсь, что сейчас она где-нибудь на цветущем острове или покрытом зеленью континенте наслаждается возможностью учить иностранные языки и вволю кататься на слонах.

– Прощай! – шепчу я еле слышно, перекатывая языком во рту леденец. Мятный. Хорошо бы еще у нее там не было недостатка в Джун Бинз.

Со стороны кровати раздается судорожный вздох. Линден лежит на спине, слегка приподнявшись на локтях. Его кудрявые волосы взъерошены, веки припухли, он выглядит растерянным. Мы некоторое время смотрим друг на друга. Я вижу, что он пытается сфокусировать взгляд на моем лице. У него настолько потерянный вид, что мне на секунду кажется, что он еще спит. За ночь он несколько раз просыпался, смотрел на меня широко открытыми глазами, потом снова засыпал, бормоча что-то о садовых ножницах и угрозе нападения пчел.

Его губы растягиваются в слабой улыбке.

– Роуз? – хриплым со сна голосом спрашивает он.

Через мгновение его лицо искажает мучительная гримаса, и я понимаю, что он полностью проснулся. Смотрю в окно, не зная, как поступить. Мне его немного жаль, но ненависть, которую я испытываю к этому дому, к оружейным залпам, преследующим меня в снах, куда сильнее сочувствия. Я что, должна утешать его только потому, что у меня такие же светлые волосы, как и у его покойной жены? Я тоже потеряла близких людей. Кто утешит меня?

– У тебя язык зеленый, – нарушает молчание Линден и, привстав на кровати, продолжает: – Где ты раздобыла Джун Бинз?

Не могу сказать ему правду. Боюсь, что из-за меня у Габриеля опять будут неприятности.

– Мне их дала Роуз. Пару дней назад. Они из вазочки в ее комнате.

– Ты ей нравилась, – говорит он.

У меня нет никакого желания обсуждать с ним Роуз. Наступило утро, и я не собираюсь с ним больше нянчиться. Ночью мы оба проявили слабость, я на время забыла все обиды, но в свете дня становится ясно, что все осталось по-прежнему. Я все еще его пленница.

Но я не могу позволить себе казаться уж совсем бесчувственной. Если хочу завоевать доверие Линдена, сейчас не лучшее время выказывать к нему презрение.

– Умеешь плавать? – интересуюсь я.

– Нет. А ты любишь воду? – спрашивает он.

Когда я была еще маленькой и меня окружала родительская любовь и забота, я ходила в бассейн, расположенный в спортивном центре неподалеку. Там я ныряла за обручами и соревновалась с братом в прыжках в воду. Как давно это было. Сегодня мир полон опасностей. С тех самых пор, как разгромили единственную в городе исследовательскую лабораторию, уничтожив одним махом рабочие места и надежду на создание противоядия, все покатилось по наклонной. Когда-то наука пообещала разработать антидот. Годы растянулись на десятилетия, а новые поколения продолжают умирать. Надежда, как и все мы, долго не живет.

– Люблю, – признаюсь я.

– Тогда придется показать тебе наш бассейн, – говорит Линден. – В таком ты еще никогда не плавала.

Из окна моей комнаты бассейн не выглядит каким-то особенным, но я вспоминаю об удивительном воздействии на мою кожу мыла для ванны и о блестках платья Сесилии, окутывавших ее волшебной дымкой, и понимаю, что не все в мире Линдена Эшби на самом деле то, чем кажется.

– С удовольствием, – отвечаю я и не кривлю душой.

Мне бы очень хотелось туда, где стоял работник, чистивший воду в бассейне. Это, конечно, еще не свобода, но пока самое близкое из того, на что я могу рассчитывать.

Линден все еще не сводит с меня глаз, хотя я явно загорелась его идеей с посещением бассейна.

– Тебя не очень затруднит, – спрашивает он, – посидеть со мной еще немного?

Да! Очень даже затруднит! Достаточно и того, что я вообще еще здесь. Интересно, осознает ли Линден, какую исключительную власть он надо мной имеет? Стоит мне выказать хотя бы крупицу того отвращения, которое я испытываю, меня замуруют на этом этаже на всю оставшуюся жизнь. Выбора нет, придется уступить.

Но я нахожу более изящный выход из создавшегося положения: беру поднос с завтраком и ставлю его между нами прямо на кровать.

– Пока ты спал, принесли завтрак, – сообщаю я ему, усаживаясь по-турецки рядом. – Тебе надо поесть.

Снимаю крышку с блюда: сегодня на завтрак вафли со свежей черникой. Темно-синие ягоды и в сравнение не идут с теми своими бледными родственниками, что лежат на прилавках наших магазинов. Роуэн бы запретил мне есть продукты такого насыщенного цвета. Интересно, эту чернику вырастили где-то здесь, в одном из многочисленных садов? Наверное, так она раньше и выглядела, до той поры, пока мы не стали выращивать свои овощи, фрукты и ягоды на загрязненной почве.

Линден берет в руку вафлю и долго ее изучает. Мне знаком этот взгляд. Когда умерли родители, я так же рассматривала свою еду, словно она потеряла всякий вкус и есть ее не имело никакого смысла. И тут, не успев сообразить, что собираюсь сделать, я беру ягоду черники и подношу ее к его губам. Вспоминать о тех горестных минутах выше моих сил.

Он выглядит удивленным, но, подарив мне легкую улыбку, послушно открывает рот.

Я протягиваю ему еще одну ягоду. На этот раз он кладет руки мне на талию. Вместо крепкого объятия, которого я ожидала, чувствую легкое прикосновение, длящееся пару секунд – ровно столько времени понадобилось Линдену, чтобы проглотить ягоду, которую я положила ему в рот. Он прокашливается.

Мы женаты почти месяц, но я впервые со дня нашей свадьбы могу рассмотреть его. Не знаю, печаль это или его покрасневшие глаза под припухшими веками, но он выглядит совсем безобидным. Даже добрым.

– Ну вот. Было совсем не трудно, правда? – приговариваю я, беря себе еще одну ягодку.

Она гораздо слаще тех, что я ела раньше. Я забираю у него вафлю и разламываю ее на две части – каждому по половинке.

Он ест свою часть, откусывая от нее маленькие кусочки и проглатывая каждый из них с заметным усилием. Так мы сидим какое-то время. В комнате слышится щебет птиц и звуки, издаваемые двумя завтракающими людьми.

Когда на тарелке ничего не остается, я протягиваю ему стакан апельсинового сока. Он механически берет его и с тем же отсутствующим видом, что сохранял в течение всего завтрака, начинает пить сок, не поднимая глаз. Сладкое ему сейчас не повредит, думаю я.

Меня не должно заботить его самочувствие. Но сладкое ему не повредит.

Кто-то стучится в дверь.

– Рейн? – раздается голос Сесилии. – Ты уже встала? Как это читается в одно слово? А-М-Н-И-О-Ц-Е-Н-Т-Е-З.

– Амниоцентез, – произношу я громко.

– Ах, вот как. А ты знала, что это способ проверить, нет ли у ребенка отклонений?

Мне это известно. Родители работали в лаборатории, где анализировали все, что касается еще не родившихся малышей и новорожденных.

– Здорово, – отвечаю я.

– Давай выходи! – зовет она меня. – Малиновки свили гнездо прямо под моим окном. Хочу, чтобы ты посмотрела. Там такие симпатичные яички.

Ее нечасто охватывает желание со мной пообщаться, но я заметила, что Сесилия терпеть не может закрытых дверей.

– Дай мне только одеться, – отвечаю я и прислушиваюсь. Из коридора не доносится ни звука: она ушла.

Я беру поднос и ставлю его на туалетный столик. В голове крутится один вопрос: как долго еще Линден пробудет в моей комнате? Начинаю заниматься своей прической: расчесываю волосы, скрепляю их сзади заколками. Открываю рот, чтобы удостовериться, что к языку вернулся естественный оттенок.

Линден лежит в кровати, облокотившись на подушку, и задумчиво теребит нитку на манжете. Через некоторое время он поднимается и со словами «Уверен, кто-нибудь зайдет за подносом» выходит из спальни.

Я долго лежу в теплой воде, покрытой шапкой розовой пены. Мне стало привычным потрескивание мыльных пузырьков на коже. Сушу волосы, натягиваю на себя джинсы и невероятно мягкий свитер. Дейдре постаралась на славу. В одежде, которую она для меня шьет, я всегда будто окружена сиянием. Затем недолго слоняюсь по коридору, надеясь повстречать Сесилию, которая обещала мне показать свое гнездо. Но ее нигде нет.

– Комендант Линден взял ее на прогулку по саду, – уведомляет меня Дженна.

Я натыкаюсь на нее в библиотеке, где она ищет что-то в книжном каталоге. Голос ее сегодня звучит яснее обычного, не так печально. Проинформировав меня, она бросает в мою сторону взгляд, сопроводив его поджатием губ, словно не может решить, стоит ли мне сообщать еще какие-нибудь новости. Поколебавшись, она возвращается к каталогу.

– Почему ты зовешь его Комендантом Линденом? – спрашиваю ее.

Во время свадебного ужина Распорядитель Вон объяснил нам, что к нему следует обращаться «Распорядитель», так как у него в доме самое высокое положение. Но предполагается, что мужа мы будем звать по имени по причине близких с ним отношений.

– Потому что я его ненавижу, – признается она.

В этих словах нет ни злобы, ни пафоса, но выражение ее серых глазах подсказывает, что она совершенно искренна. Я оглядываюсь, хочу убедиться, что ее никто не слышал. В комнате ни души.

– Я понимаю, – говорю я. – Но, может, лучше ему подыграть. Тогда, глядишь, получим чуток свободы.

– Ни за что, – отвечает она. – Мне уже наплевать на свободу. Мне все равно, даже если я здесь умру.

Она смотрит на меня, и я замечаю, каким суровым стало ее лицо: под глазами появились мешки, запали щеки. Несколько недель назад в своем подвенечном платье она выглядела подавленной, но все же симпатичной. Сейчас у нее изнуренный вид взрослой женщины. От нее исходит странная смесь запахов: мыла с ароматом корицы и рвоты. Но на ее пальце поблескивает обручальное кольцо – символ нашего сестринства, напоминание об аде, который мы пережили той долгой кошмарной ночью в фургоне. Она могла быть одной из тех девушек, что жались ко мне в темноте. Или той, что кричала.

Что бы Дженна ни искала в том каталоге, она это находит. Беззвучно проговорив номер секции, чтобы лучше его запомнить, она возвращает ящик на прежнее место.

Она неторопливо идет по проходу между стеллажами, ведя пальцем по тесному ряду книжных корешков. Я не отстаю от нее ни на шаг. На одной из книг ее палец вдруг останавливается. Дженна снимает книгу с полки и начинает ее листать. Судя по тому, какими хрупкими выглядят пожелтевшие, едва прикрытые ветхой пыльной обложкой страницы, книга эта, как и все прочие в нашей библиотеке, родом из двадцать первого века, а может, и старше. Здесь нет ничего удивительного. По телевизору крутят старые фильмы, действие большинства телешоу происходит в прошлом. Погрузиться в мир, где люди доживают до старости, превратилось в привычный способ убежать от действительности. От того мира, реального, настоящего, осталась одна картинка.

– Тут столько романов о любви, – замечает она. – В них либо все заканчивается как в сказке, либо в конце все умирают. А чего еще ждать, верно? – продолжает она с нервным, больше похожим на всхлип смехом.

Дженна неотрывно смотрит на раскрытую книгу. Кажется, что она рассыплется на мелкие кусочки. Ее глаза наполняются слезами, но когда я думаю, что она вот-вот даст им волю, Дженна делает над собой усилие и подавляет их.

В проходе стоит тяжелый, затхлый дух, сотканный из ароматов грязных страниц, плесени и еще чего-то смутно знакомого, похожего на запах земли, витавший на нашем дворе в ту ночь, когда мы с братом зарывали клад. Я знаю, что моя сестра Дженна не похожа на Сесилию, которая выросла в сиротском приюте и сейчас переполнена гордостью из-за того, что стала женой богатого Коменданта. Совсем не похожа. Она, как я, потеряла то, что имела, лишилась чего-то очень дорогого.

Я в нерешительности, не знаю, можно ли ей рассказать о моем плане: завоевать доверие Линдена, а после сбежать. Она ведет себя так, будто уже смирилась с тем, что ей полагается гнить в этом доме до конца своих дней. Ну а что, если ей просто не пришло в голову, что отсюда можно выбраться?

С другой стороны, если я ошибаюсь, что помешает ей потом меня предать?

Пока я взвешиваю все «за» и «против», в комнату заходит Сесилия и, возмущенно фыркнув, падает в кресло, стоящее у одного из столов.

– Только время зря потратила, – объявляет она.

И затем еще раз, на тот случай, если мы ее не расслышали:

– Пустая трата времени.

В эту секунду в библиотеку заходит Габриель с подносом в руках. Он принес чай и нарезанный дольками лимон в серебряной вазочке.

Я занимаю место напротив Сесилии. Она поднимает свою чашку с блюдца и с нетерпением ждет, пока Габриель ее наполнит. К нам присоединяется Дженна. Не отрывая глаз от книги, которую держит в вытянутой руке, она берет дольку лимона и принимается ее посасывать.

– Линден пригласил меня прогуляться по розарию, – рассказывает Сесилия. Она делает глоток чая, и на ее лице появляется брезгливая гримаса. – Где молоко и сахар? – резким тоном спрашивает она.

Габриель выскакивает из комнаты с обещанием все мигом принести.

– Так вот, я подумала, что он наконец-то решил вести себя как положено мужу, ну вы понимаете. Пора бы уж. А он представляете что делает? Показывает мне подпорки для подсолнухов, что привезли из Европы лет сто назад, а потом все без конца рассказывает о Полярной звезде. О том, какая она древняя и как с ее помощью путешественники могли вернуться домой. Одно разочарование. Он меня даже не поцеловал!

Я вспоминаю о тех минутах, что провела с Линденом, встречая рассвет в этом же саду. Он говорил о японских карпах кои и о том, каким был мир раньше. Сейчас я понимаю, что ему, как и его покойной жене, хочется забыться и оказаться где-нибудь в далекой, неизвестной стороне. Интересно, они так любили друг друга, потому что разделяли это стремление убежать, или детство, проведенное в этих опрятных стенах, пробудило в них любовь к вещам, которые им, скорее всего, не доведется увидеть?

То же самое происходит и со мной, ведь так? Единственное, чем я здесь себя утешаю, это мыслями о том, каким был когда-то этот мир. Меня пронзает острое чувство непонятной мне природы. Что это? Жалость? Сострадание? Понимание?

Чем бы оно ни было, мне оно неприятно. У меня нет причин сопереживать Линдену Эшби. Ни одной причины вообще испытывать к нему хоть какие-нибудь чувства.

Дженна посасывает лимонные дольки и складывает корочки, лишившиеся сочной мякоти, на стол. Переворачивает страницу. Уходит от реальности в книгу. Можно считать, что мы обе смогли здесь в некоторой степени затеряться.

– Линден до меня даже не дотронулся, – обращается она ко мне и продолжает обвинительным тоном: – А тебя он поцеловал.

– Что, прости?

Она кивает с неподдельным воодушевлением, будто нет на свете ничего естественней. Ее карие глаза блестят и округляются.

– Я видела, как он выходил из твоей спальни сегодня утром. Уверена, что он провел с тобой всю ночь.

Даже не знаю, как ей ответить. Не уверена, что «сестры по браку» уж очень скрытничают на сей счет.

– Мне казалось, что все, что происходит в спальне, – наше личное дело, – выдавливаю я.

– Ах, не будь такой скромницей, – отвечает Сесилия. – Дело дошло до конца? – Она наклоняется вперед. – Это было просто волшебно? Наверняка было.

Вернувшийся в комнату Габриель ставит на стол кувшин молока. Сесилия берет из его рук сахарницу и высыпает чуть не половину ее содержимого себе в чашку. Когда она делает очередной глоток, я слышу, как на ее зубах скрипит сахар. Она ждет, что я ей отвечу, но тишину нарушает только звук, с которым Дженна расправляется с лимонными дольками, да покашливание Габриеля, направившегося к двери.

У меня горит лицо, и я даже не знаю, от чего – смущения или злости.

– Это тебя совершенно не касается! – выкрикиваю я.

Дженна с любопытством смотрит на меня поверх книги, похоже, ее забавляет весь этот разговор. Сесилия с сияющим лицом засыпает меня личными вопросами, они шумным роем кружат в моей голове, пока я не понимаю, что не в силах больше смотреть на нее. Мне невыносимо находиться рядом с ними обеими: они не могут предложить ни дружбы, ни утешения, им никогда не понять, о чем на самом деле говорит Линден. Какое им дело до Полярной звезды? Одна выкопала себе уютненькую могилку среди столетних фолиантов, другая счастлива и дальше оставаться в заточении. У меня с ними нет ничего общего. Я пулей вылетаю из комнаты.

В коридоре библиотечный запах уступает место пряному древесному аромату курительных палочек, тлеющих в неглубоких стенных нишах. Габриель уже почти зашел в лифт, за его спиной вот-вот закроются двери, когда я с криком «Подожди!» влетаю к нему в кабину. Двери закрываются, я стою, упершись руками в колени и хватая ртом воздух, как будто пробежала целую милю. Габриель нажимает кнопку, и лифт едет вниз.

– Будешь продолжать в том же духе, рано или поздно попадешься, – предупреждает он, но в его голосе нет угрозы.

– Не могу больше, – выпаливаю я, едва переводя дыхание.

Мне тяжело дышать вовсе не потому, что я немного пробежала по коридору. Нестерпимо жжет в груди. Перед глазами все плывет.

– Ненавижу это место. Все здесь ненавижу. Мне…

Мой голос прерывается, я знаю, что сейчас произойдет. Мое тело возьмет надо мной верх и сделает наконец то, чего ему так отчаянно хотелось с того самого мгновения, когда меня затолкнули в тот фургон. Просто тогда я была совершенно ошарашена происходящим, а потом, когда проснулась здесь, слишком разозлена.

Габриель это тоже понимает. Он достает из своего нагрудного кармана носовой платок и протягивает мне как раз в ту секунду, когда мое тело начинают сотрясать рыдания.

Двери лифта открываются, перед нами коридор, ведущий на кухню. Шум голосов сопровождается ароматами готовящегося на пару лобстера и еще чего-то сладкого, только что вынутого из духовки. Габриель нажимает кнопку, двери закрываются, но на этот раз лифт никуда не едет.

– Хочешь, поговорим об этом, – предлагает он.

– Разве тебе не нужно обратно на кухню? – интересуюсь я и высмаркиваюсь.

Честно пытаюсь не выглядеть совсем уж расклеившейся и жалкой, но у меня это плохо получается: носовой платок промок насквозь и уже не впитывает всех струящихся по моим щекам слез.

– Не думай об этом, – отвечает он. – Они решат, что я все еще наверху, выполняю капризы Сесилии.

Требовательная и бойкая на язык Сесилия быстро занимает среди слуг место Роуз как самой нелюбимой ими жены. Мы с Габриелем сидим на полу, скрестив ноги. Он терпеливо ждет, пока у меня пройдет икота и я смогу нормально говорить.

В лифте довольно уютно. На изношенном ковре ни пятнышка. Клюквенно-красные стены, украшенные изящным растительным узором, напоминают мне о покрывале, застилавшем родительскую постель, и о том, как спокойно и безопасно мне было под ним. Ко мне ненадолго возвращается полузабытое чувство защищенности. Здесь мне тоже нечего бояться. На границе сознания смутно маячит подозрение, что у этих стен есть уши и что с минуты на минуту из динамиков под потолком раздастся голос Распорядителя Вона, отчитывающий Габриеля за то, что тот позволил мне забраться так далеко от моего этажа. Я все жду, но никакого голоса не слышу, и вот я так расстроена, что об этом уже и не переживаю.

– У меня есть брат, – начинаю я с самого начала. – Роуэн. После того как четыре года назад умерли родители, нам пришлось бросить школу и пойти работать. Брат сразу устроился на фабрику. Получал хорошую зарплату. Я же почти ничего не умела, поэтому проку от меня было мало. Он считал, что мне опасно одной ходить по улицам, так что мы старались почти все время проводить вместе. Мне оставалась только работа на телефоне. Но за нее едва платили. На жизнь нам хватало, но с тем, что было, не сравнить, понимаешь? Мне хотелось большего. Несколько недель назад я увидела объявление в газете. Нужны доноры костного мозга. Дорого. Вроде как для очередного исследования вируса – хотели понять причины его возникновения.

Я не отрываю затуманенного взгляда от носового платка, который все продолжаю вертеть в руках. В углу красными нитками вышит незнакомый мне пушистый цветок с множеством острых лепестков. Он расплывается у меня перед глазами, лепестков становится все больше. Я трясу головой, чтобы немного прийти в чувство.

– Стоило мне войти в лабораторию и увидеть всех тех девушек, сразу стало понятно, что я угодила в ловушку, – продолжаю я, и мои руки сами собой сжимаются, словно готовясь к защите. – Я сопротивлялась, как могла: царапалась, кусалась, брыкалась. Бесполезно. Нас всех загнали в фургон. Не знаю, сколько времени мы провели в дороге. Несколько часов. Иногда фургон останавливался, двери открывались и внутрь заталкивали еще девушек. Это был какой-то ужас.

Мне не забыть ту кромешную тьму. Не видно стен. Нет ни низа, ни верха – кругом одна пустота. Непонятно, жива я или мертва. Меня окружают звуки чужого дыхания: они раздаются надо мной, подо мной, внутри меня… Они повсюду, сиплые и прерывистые. Я думала, что сошла с ума. Может, и вправду сошла: я отчетливо слышу выстрел. Это Сборщики! Я вскакиваю в испуге. Вокруг меня фейерверком разлетаются искры.

Габриель поднимает голову, и в эту секунду в лифте начинает мигать свет. Опять раздается страшный грохот, он не похож на выстрел – звук какой-то механический. Кабину начинает трясти, тут двери открываются, и Габриель рывком ставит меня на ноги. Мы выбегаем в коридор. Но это не тот коридор, где мы были прежде. Здесь гораздо темнее и пахнет, как в больнице. В слабом свете неоновых ламп подошвы наших туфель тускло отражаются в кафельном полу.

– Наверное, мы спустились на этаж, – говорит Габриель.

– Что? Но почему? – не понимаю я.

– Гроза, – отвечает он. – Иногда во время грозы все лифты опускаются в подвал. На всякий случай.

– Гроза? Но еще минуту назад на небе не было ни облачка, – говорю я голосом, в котором, к моему облегчению, не осталось и следа от пережитого испуга. Бурные рыдания уступили место редким, слабым всхлипам.

– Грозы на побережье не редкость, – объясняет он. – Бывает, налетают ниоткуда. Но не волнуйся, если бы это был ураган, мы бы услышали сигнал тревоги. Если ветер довольно сильный, то возникают проблемы с электричеством, и лифт может ненадолго выйти из строя.

Ураган. В памяти всплывают кадры из какой-то телепередачи: кружит неистовый вихрь, разрушая дома. Без них никуда. Тут и там мелькают обломки ограды, вырванные с корнем деревья, а то и визжащая от ужаса героиня в простеньком платьице, но вот дома – они всегда на первом плане. Представляю, как ураган обрушивается на этот особняк и сносит его с лица земли. Интересно, тогда я смогу убежать?

– Так мы в подвале? – уточняю я.

– Думаю, да, – отвечает Габриель. – Вообще-то я сюда один никогда не спускался. Был только в той части, где расположено укрытие. Здесь нельзя находиться без разрешения Распорядителя Вона.

Он нервничает, и все из-за Распорядителя Вона. Боюсь даже представить себе, что из-за моего проступка завтра Габриель зайдет в мою комнату подавленный, прихрамывая и пряча синяки.

– Давай вернемся, пока нас никто не увидел, – предлагаю я.

Он кивает в ответ. Однако двери лифта закрылись и не открываются, даже когда он проводит своей магнитной карточкой по считывателю. Он пробует еще несколько раз, но у него ничего не выходит.

– Не получается, – говорит он, покачивая головой. – Рано или поздно он заработает, но пока нам придется поискать какой-нибудь другой лифт.

Мы идем по длинному коридору. Над головой с тихим шипением мигают лампы. По обе стороны отходят другие слабо освещенные коридоры. У меня нет ни малейшего желания знать, что находится за их закрытыми дверями. Надеюсь, больше я на этот этаж не вернусь. Он пробуждает в моей памяти тяжелые воспоминания, оживляет кошмарные сны, в которых мне не спрятаться от расстрелянных в фургоне девушек и Сборщика, проникшего в мой дом. Одной рукой он зажимает мне рот, а другой приставляет к моему горлу нож. От этого жуткого места на ладонях выступает пот. И тут я понимаю почему. Это здесь был тот врач. Днем накануне свадьбы Дейдре привела меня сюда, в этот коридор, в комнату, где мне что-то вкололи и я потеряла сознание.

При этом воспоминании кожа мгновенно покрывается мурашками. Надо быстрее выбираться отсюда.

Габриель идет рядом. Он не сбавляет темпа и даже не смотрит в мою сторону.

– Твоя история, – говорит он вполголоса. – Думаю, она просто ужасна. А то, что ты мне сказала об этом месте, ну, как ты его ненавидишь. Я могу это понять.

Еще бы он не понимал.

– Это все Распорядитель Вон, да? – спрашиваю я. – Это он тебя избил? И все по моей вине, из-за того, что я вышла из своей комнаты.

– Тебя вообще не должны были запирать, – отвечает он.

Я тотчас понимаю, что хочу узнать его поближе, что эти голубые глаза и рыжеватые волосы принадлежат другу и что я уже некоторое время так к нему отношусь. Мне нравится, что мы наконец говорим о вещах поважнее, чем выбор обеденного меню, книга, которую я читаю, или буду ли я чай с лимоном или без (без!).

Мне хочется лучше узнать его и больше рассказать о себе. Обо мне настоящей, незамужней, той, какой я была до того, как оказалась запертой в этих стенах, о той Рейн, что жила в опасном месте, но наслаждалась полной свободой. Я открываю рот, но Габриель не дает мне сказать ни слова. Он хватает меня за руку и увлекает за собой в один из темных боковых коридоров. Я уже готова возмутиться подобным обращением, как до меня доносится непонятный стук. Он все приближается.

Мы прижимаемся к стене, пытаясь слиться с тенью, которая нас окружает. Стараемся, чтобы даже белки глаз не были заметны в полумраке.

Голоса все ближе:

– …кремация, конечно, исключена.

– Жаль резать бедняжку.

Вздох. Кто-то цокает языком.

– Все к лучшему, если это поможет спасти жизни другим.

Голоса мне незнакомы. Даже если придется провести в этом доме остаток жизни, мне все равно не удастся заглянуть в каждую комнату, познакомиться со всеми слугами. Голоса совсем рядом, и я вижу, что это не обслуживающий персонал. Они все в белом, на головах белые капюшоны, такие носили в лаборатории мои родители, лица спрятаны за пластиковыми вставками. На них костюмы химической защиты. Они везут каталку.

Габриель схватывает меня за руку и крепко ее сжимает. Не знаю зачем. Я сначала вообще не понимаю, что происходит, и тут каталка оказывается рядом с нами, и я вижу, что на ней.

Тело прикрыто простыней. С края каталки свешиваются длинные светлые пряди и холодная белая рука с ногтями, все еще покрытыми розовым лаком. Это Роуз.