Я не спал. Камин в спальне давно погас, оставив несколько багровых угольев. Уже сильно после полуночи, буря, грозившая побережью весь день, наконец, обрушилась на Иннисвич. Я сидел очень тихо, во власти странного напряжения, слушая дальний рокот моря, насмешливым эхом повторявший слова Грации Тейн: «Мне показалось, что передо мной Клод… показалось, что Клод… Клод… Клод…» Замерзший, дрожащий, я вскочил на ноги и принялся бесцельно мерить шагами пол. Молния распорола тьму за окном. Я посмотрел в ночь и выругался. Открывая новую бутылку ржаного виски и наполняя стакан, я едва удержал их в руках, так что стекло зазвенело о стекло. Я снова упал в кресло, стараясь не слушать сводящий с ума грохот прибоя. Это повторялось опять и опять, уже не первый раз за эти окутанные тьмой предутренние часы. Все было тщетно, заснуть я не мог. И нет, я не спал, когда услышал бой барабана.

В какой-то забытой расселине моего разума полыхнул алым непобедимый сигнал опасности. Нет! Мозг взорвался беззвучным криком. Не смей! Не сдавайся! Не дай Клоду победить! Вернись! Вернись сейчас же… в себя… в свое собственное тело! Ты должен! Я чувствовал, как мои онемелые губы кривятся в безумном, мучительном усилии произнести хоть слово.

– Нет! – прорычал мой голос, перекрывая барабанный гул. – Нет! Вернись! Я должен вернуться…

Неимоверным рывком я заставил себя встать. Ноги были как студень. Не помню, как я ковылял сквозь зловонный сумрак, помню лишь как очутился перед дверью – перед черным прямоугольником, зияющим последней надеждой на спасение… – и как шипящий язык огня в жаровне за спиной подпрыгнул выше, простирая жестокие, жаркие пальцы, стараясь меня удержать. Я уже почти переступил порог, почти оказался в коридоре, когда это случилось.

Глухой, настойчивый звук пронзил мозг, словно тупой иглой. Барабан! Это же барабан! Я пошатнулся и врезался в дверной косяк; ноги налились свинцовой тяжестью, не в силах держаться стоймя, я накренился и соскользнул на пол. Я попытался закричать – ничего не вышло. Безмолвный, лишенный голоса, я летел в бездонную пропасть ненависти. И оттуда, из взметнувшейся вязким, смоляным водоворотом черноты, готовой поглотить меня навек, явился тихо веющий голос Клода Эшера:

– Ты мой, Ричард! Истинно говорю тебе, что плоть сия принадлежит мне! Я возвратился! Я пришел вернуть себе свободу – свободу в теле, которое некогда было твоим. Слышишь меня, брат? Я буду свободен, а ты – погребен! Ты, возлюбленный брат мой! Ты!

Смех глумливо вскипел где-то в пучине заливавшей мне глаза ночи. Последним безумным усильем я попробовал встать, хватая ртом воздух, но рухнул вперед и остался лежать, совершенно и окончательно беспомощный…

И все это время откуда-то из далекого далека, из иного мгновения и года, негромкий шипящий голос моего проклятого брата цинично вещал мне на ухо:

– Видишь, Ричард, это было не трудно. Совсем не трудно. Теперь это тело мое. Слышишь? Мое! Направляемое моим разумом, думающее мои мысли, исполняющее мою волю…

Кощунственные слова раскатились воющим смехом, и эхо умерло где-то в стерильной тишине бесконечных коридоров…

Первым осознанным ощущением стала гложущая боль, впившаяся, кажется, в каждый дюйм моего тела, пожирающая мою плоть, как какое-то ненасытное, острозубое чудовище. Из последних сил я открыл глаза. Веки были странно распухшие; сквозь узенькие щелочки видно было крайне смутно. Кругом царила белизна – я различил беленый потолок и высокие бесцветные стены. Справа через окно струился бледный лунный свет. Я заморгал и попробовал сфокусировать взгляд на размытом прямоугольнике окна. И тогда бритвенно-острый ужас полоснул мой разум. Луна, лившая свое мертвенное сияние в эту голую комнату, оказалась в равномерную полоску – окно закрывала стальная решетка!

Хриплый вопль прорвался сквозь мои онемевшие толстые губы. Нет! Это не могут быть мои ноги – эти жуткие костлявые ходули на кровати, покрытые иссушенной, вспухшей кожей, испещренные гноящимися коричневыми язвами! В ужасе я рванул покрывавшую меня ночную сорочку, и мне тут же стало невыносимо дурно. Белесую плоть словно кто-то освежевал, она вся сочилась сукровицей, как если бы ею пировали мириады червей. Отвратительная, тошнотворная вонь ударила мне в нос. Завывая, я вскочил и кинулся к забранному решеткой тюремному окну. Наверное, я умолял; скорее всего, плакал. А потом в оконном стекле, превращенном в зеркало внешней тьмой, я увидал омытый лунными лучами кошмар лица.

Таращившаяся на меня из оконной рамы тварь уже не слишком походила на человека. Огромный белый лоб разнесло сверх всяких нормальных пропорций; толстую глыбу носа прорезали две дыры ноздрей – все вместе походило на львиную морду, под которой разверзалась гнилая дыра, бывшая, видимо, ртом. Утонувшие в двух сине-черных ямах булавочные головки безумного пламени злобно сверкали. Бровей не было вовсе, а взмокшие от пота редкие пряди волос, усеивавшие воспаленный скальп, создавали впечатление какой-то чудовищной медузы, восставшей из чрева моря. И пока я смотрел, эти бесформенные губы медленно сложились в злобную ухмылку, и я понял, что ужас в окне, торжествующий свою безумную победу, был лицом Клода Эшера!

Я захлебнулся криком. Осознание хлынуло в меня густой, удушающей волной. Так вот какую кощунственную цель преследовали ритуалы, которым я стал свидетелем в восточном крыле Иннисвичского Приората! Так вот зачем моему брату понадобилось тело Грации Тейн… и власть ее изумительной красоты над миром была тут лишь вторичной выгодой! О да, Клоду Эшеру было нужно новое тело. Ибо плоть, в которой его дух обитал с самого рождения, была поражена недугом и медлила всего в одном шаге от могилы. Здоровое, молодое тело жены и вправду было его единственной надеждой на жизнь – и он готов был обменять его на эту гору гнилого мяса, которую я лицезрел теперь в зеркале ночного окна. И когда я не дал ему завладеть телом Грации, он в отместку завладел моим!

Слепо ринувшись к обитой сталью двери, я колотил в нее, пока омерзительная каша этих разлагающихся рук не стала брызгать кровью. Я чувствовал шевеление губ и слышал, как чужой голос вопит из изъеденного болезнью горла. Слова уносились в ночное безмолвие приюта безумных.

– Мой брат! Клод! Найдите Клода! Он украл мое тело! Он победил! Он на свободе! Вы должны его найти! Он уничтожит Грацию… Он заберет ее, как забрал меня… Прошу вас! Выпустите меня отсюда! Я должен его остановить! Пожалуйста!

Они пришли. Они были одеты в белые халаты. Они качали головами и говорили тихими, успокаивающими голосами. Они улыбались добрыми, мудрыми улыбками, которые говорили: бедняга совершенно спятил, пожалейте его. Они привязали меня к кровати и отошли в сторонку, пошептаться между собой. Вскоре тот, что с седыми волосами, вернулся, держа в руке шприц для подкожных инъекций. Игла легко вошла в сгиб локтя. Седовласый заговорил ласковым, тихим голосом:

– Успокойтесь, Клод. Вы слишком серьезно все воспринимаете. Все хорошо, вы просто больны, дайте нам вам помочь…

Он подарил мне еще одну механическую улыбку.

– Вы уже месяц ведете себя как настоящий плохой мальчик. Вот поэтому нам и приходится делать вам уколы. Я вам уже много раз говорил, Клод – постарайтесь вспомнить. Ваш брат, Ричард, уже почти неделю назад уехал из страны…

Я тупо покачал головой, язык заерзал в омерзительной на вкус дыре рта.

– Грация? – выдавил я. – Где Грация?

Седовласый посмотрел в сторону. Размытые белые фигуры остальных врачей запереминались с ноги на ногу и что-то сочувственно забормотали. Успокоительное, наконец, заработало, и голоса превратились в отдаленный глухой рокот, похожий на прибой. Разговаривавший со мной доктор попробовал что-то объяснить все тем же вкрадчивым голосом. Увы, слова уже не достигали моего сознания. Впрочем, все и так было ясно. Тихий, победоносный смех забурлил где-то в белой бездне палаты – куда бы мой брат ни отправился, Грация была вместе с ним. Клод Эшер победил – теперь уже окончательно. Никакого страха во мне не осталось – он умер вместе с надеждой спасти Грацию. Я знаю, что никогда у меня не было ни единого шанса одолеть это инфернальное зло. Клод был – и есть – слишком силен для меня. Слишком силен для всех нас. И в это самое мгновенье его грязный разум продолжает жить. Возможно, он уже уничтожил Грацию, как уничтожил меня. Иногда я думаю о том, скольким еще душам выпадет та же чудовищная участь. Увы, о том знает лишь бог. Зато мы хотя бы можем отдохнуть – для уничтоженных самое страшное уже позади. Ничего больше не осталось нам… – разве только предупредить.

Вы прочтете это и усмехнетесь. Назовете дикими бреднями безумца, балансирующего на осыпающемся из-под ног краю могилы. О да, люди станут смеяться. Но это будет нервный, испуганный смех – не очень-то естественный. Потому что в конце концов, сопоставив рассказанное мною с широко известными фактами, они поймут, что я был прав. Клод Эшер продолжит свой путь. Ибо, несмотря на все свое безумие, он, я думаю, сумел воплотить тайную мечту любого из нас – достичь единственного истинного бессмертия. Бессмертия ума, не заключенного в тюрьме одного-единственного тела, но способного переходить в другие и так навеки избежать мук болезней и ужаса могилы.

О, какая жестокость, какая ирония заключена в том, что именно такой человек сделал столь великое открытие! Более того, это смертельно опасно – и не только для меня, не только для Грации и для прочих, кто сразился с Клодом и проиграл. Нам уже ничего не грозит. Зато Клод Эшер грозит вам. Возможно, он сейчас рядом – да, рядом с вами; говорит устами возлюбленного, смотрит глазами старого, преданного друга, улыбается своей древней, загадочной улыбкой. Смейтесь, если хотите – смейтесь, но помните: воля Клода Эшера обладает силой, которой нипочем кровь и плоть. Одно за другим он сокрушил все препятствия на своем пути. Даже смерть смиренно склонилась перед ним. И то, чего воля эта не смогла покорить, она уничтожила. Если вы сомневаетесь в том, что такое возможно, вспомните обо мне. Именно эта безбожная воля узурпировала мое чистое, здоровое тело и ввергла меня в темницу этой распухшей, страдающей плоти, все эти двадцать лет заживо гниющей от проказы.