Село Ивашкино, затерявшееся среди оврагов, несмотря на свое, с виду шутливое имя, слыло известными на всю округу мастеровыми, работящими крестьянами с их крепкими хозяйствами. Молчаливая речка Вадок, плавно огибая окраины, отражала в своей глади, словно в зеркале, красоту крайних изб, утопающих в сирени, вместе с историей своего народа. Арзамас, один из старейших городов, возникший на Мордовских землях для защиты государства Московского, наложил определенный отпечаток на окрестные села. Он испокон веку славился своими воинами, умевшими защитить себя от набегов иноземцев. А пути, проходившие через него в Нижний, известный на весь мир своими ярмарками, стали одной из причин появления множества предприимчивых и мастеровых людей в здешних местах.

Жизнь в Ивашкине протекала ладным мирком, спокойно и размеренно. Его обитатели, находясь, словно в русле, подобно реке, многие века оттачивали до изящества свои устои и традиции, выращивали хлеб, занимались животноводством, регулярно посещая церковь.

Кузьма Голубев (мой дедушка) один из зажиточных крестьян, по совместительству был церковным старостой в местной церквушке, куда по воскресеньям и праздникам кроме своих, стекалось много народа из соседних деревень. Он был малообразованным, но в то же время очень тонким, культурным, обладающим глубоким разумом и благородством человеком. Его способность найти то или иное решение, выход из трудных ситуаций притягивала к нему людей. За мудрыми советами к нему обращались все, в том числе и ходоки из окрестных сел. Обращался народ с разными вопросами, от супружеской измены, ссоры, или даже драки с соседями, до того, как, или где выкопать колодец, построить сарай, а то и дом. Основным его занятием было обувное дело, он валял валенки. В валенки, свалянные его руками, был обут весь район. Переизбытки своей продукции он продавал на Нижегородских ярмарках. Рано овдовевший, Кузьма наслаждался жизнью в окружении целой оравы любимых внуков, с раннего детства приучая их к труду.

Работа в крепком хозяйстве кипела, словно в муравейнике. Одни были заняты скотиной, другие заготовкой дров и огородом, третьи нянчили совсем маленьких. В зимнее время все дружно помогали деду валять валенки. На внуках была одна из самых неприятных и трудоемких операций — затирка. Валенки затирали, чтоб они не были лохматыми. Одним словом, община моего деда Кузьмы, словно артель, с ее работниками, безмолвно выполняющими команды главного, давала возможность безбедно существовать всей его семье и его родственникам. Все шло своим чередом, ничего плохого не предвещая…

Беда пришла в 1932. Трагедией Русской деревни можно назвать коллективизацию.

Не миновала эта беда и Кузьму.

Становить колхозы в районе было поручено молодому активисту Ивану Писулеву.

И тем ужаснее и циничнее выглядело глубочайшее унижение, что Писулев приходился Кузьме зятем. Именно с Кузьмы, крепкого крестьянина, нареченного кулаком, было и приказано начать унизительную процедуру.

У него отобрали все. И с начала, выселив из добротного дома в баню, сослали на семь лет в ссылку. После отбытия повинности Кузьму поселили в полуразвалившуюся избу напротив некогда принадлежавшего ему дома, чтоб не забывался, кто он. Только дом этот, отданный беднякам, совсем уже не походил на тот, который находился в руках крепкого Русского мужика, хозяина. В крыше зияли дыры, упавший забор зарос бурьяном, резные наличники — варварски отодраны и сожжены в печке, а из окон, заткнутых соломой, доносилось пьяное оранье, вроде частушек под гармошку. И какую же несгибаемую волю нужно было иметь человеку, чтобы все это пережить. Пережить оскорбление такой глубины и масштаба, нанесенное не иноземным врагом, а своими. Стонала сквозь слезы и вся Русская деревня, вся Россия. Стонала и плакала по былому урожаю, по вымершей скотине. Трагедия под названием коллективизация, загубила, смела, словно зловещий ветер, миллионы человеческих судеб, унеся их в никуда, вместе с их добром.

Во многих регионах России начался голод.

Два года спустя дом Кузьмы словно улыбался новенькими застекленными рамами, а из сарая доносился едкий запах купороса. Он восстановил производство. Ему, одному из немногих, благодаря железной воле, не объяснимой силе и любви к родному краю, удалось выстоять. Грех голодать, если под ногами есть хоть пядь земли — это было его основной заповедью.

…Деревню окутало пьянящим запахом сирени. Разбавляя лазурную бездну облаками тополиного пуха, вместе с благоуханием природы и прохладой, об эту пору ветер приносил надежду. Восторженную надежду на богатый урожай, созидающий деревенское счастье.

В этом июне, 41-го, ветер принес войну. По деревне, словно кони в упряжке, неслись бабы.

Их лица, искаженные ужасом, наполненные безутешной скорбью и болью глаза, извещали о том, что пришла беда. Беда вместо обычного лета. Одни орали и плакали, другие наперебой голосили, проклиная то фашистов, то Гитлера, а кто-то ругал почтальона за дурную весть.

Народ стекался к сельсовету, где безмолвно стояли Иван Писулев и председатель колхоза. Потерявший на Гражданской войне ногу, знавший об ужасах тех дней не понаслышке, председатель начал говорить. Зависшую над деревней тишину, нарушаемую отдельными всхлипываниями, разрезал словно ножом хриплый дрожащий голос. Война пришла. Война пришла, бабоньки. Словно пытаясь утешить их, молодых, красивых, беременных, кому вскоре предстоит, возможно, навсегда, расстаться со своими сыновьями, мужьями, а еще не родившимся детям не суждено будет увидеть своих отцов. Начинается мобилизация! Завтра первая подвода. Деревянная нога председателя неугомонно топталась, будто живое существо, прячась от страха, предчувствуя неладное, за другую ногу — в хромовом, начищенном до блеска, сапоге. Он говорил не долго. Писулев приказал готовить к погрузке на эшелон лошадей.

Да, знать одна беда не приходит, затягиваясь самокруткой с самосадом, пуская желтые клубы дыма, размышлял Кузьма, сидя на завалинке, затерев очередную пару валенок. Обладая глубоким разумом, талантом, обретенным от природы земли русской, способностью прощать, он давно простил Писулева. Он давно понял, что не отправь зять его тогда, в 32-м году в ссылку, отправили бы самого Ивана, молодого коммуниста, не выполнившего приказ партии. Только сослали бы не в степи Сызрани, как его, Кузьму, а подальше, на Колыму, и тогда уж точно пропала бы вся семья. Будучи глубоко верующим человеком, дедушка не позволял себе обижаться на бога и не гневил его. Но мысли о несправедливости, не имеющей размеров по своим масштабам, сотворенной по отношении к Русскому народу, о его страданиях и нечеловеческих испытаниях, не покидали его сознание. Он точно знал и был уверен, что кровью Русской и слезами захлебнутся ироды, враги его. Каждый, кто ступит с мечем, на землю святую Русскую, должен полечь.

За все страдания бог его отблагодарит позже…

Одиннадцатилетняя Клава старательно выводила последние буквы на конверте. Она написала письмо на фронт своему отцу Ивану Писулеву. Он ушел на войну одним из первых, как коммунист, передав семейные бразды правления в надежные руки Тестя. На плечи женщин, детей и стариков в те годы легла непомерно тяжелая ноша. Они обязаны были выжить! Выжить сами, не дать погибнуть полуразвалившемуся за годы советской власти колхозу, а самой важной задачей было помогать фронту. Невероятной силы потенциал открылся в каждом человеке. Люди недоедали, недосыпали, совершенно не думая о себе. Самоотрешнность стала нормой, это их сплачивало, придавая нечеловеческую силу. Девочке Клаве была поручена нелегкая задача — боронить пашню под озимь, на быках. Она, маленькая хрупкая, должна была управляться с непредсказуемыми животными, обладающими ломовой силой. За ней были закреплены два быка. И упрямые быки ее почему-то слушались. Но не всегда.

Однажды она привязала быков к столбу и побежала домой перекусить. Вернувшись минут через пятнадцать, она не обнаружила ни быков, ни столба. Быкам вдруг захотелось пить, и они побрели к речке, не замечая бороны и вывороченного с корнем столба с обрывками проводов. Не по годам развитая Клава знала, что тянулись провода к сельсовету, там был установлен громкоговоритель. Она понимала, что ее будут сильно ругать, и мама, и, наверно, председатель. Уж больно люди к нему серьезно относились, ведь он передавал сводки с фронта. Но дело было гораздо серьезней, чем думала Клава. Председатель просто обязан был доложить о Ч. П. в райком, ведь по проводам шла еще и телефонная связь. И не надо долго объяснять, какой величины был причинен ущерб, кроме поврежденной линии связи. В подобных случаях на место выезжала «Тройка», а это, ой как серьезно. Выездной суд судил по законам военного времени и, как правило, не уезжал без приговора. Оправдательные приговоры являлись редчайшим исключением, скорее даже отсутствовали. За подобное диверсионное действие, а скорее всего, именно так было бы квалифицировано это преступление, судить должны были уж точно не быков. И, скорее всего, у преступника были бы еще и соучастники. Может, бригадир, пославший на работу, может, родители, а в данном случае мать, жена фронтового политработника, а может, и сам председатель. Но, к счастью, искушенному председателю, добрейшей души человеку, удалось все уладить. Он сумел отписаться всего лишь несколькими письмами, свалив все на бродячих собак, которые, дескать, загнали быков прямо соединяющей их поперечиной на столб, чуть не закусав до смерти работницу. По-другому поступить он не мог — ведь все, кто был в тылу, все кто работал с ним ради победы, забыв о себе, стали для него как родные, вся деревня была одной его семьей. Все вместе они ждали и верили! Ждали победы, ждали сыновей и мужей, ждали почтальона, верили в чудеса, даже получая похоронки. Почтальонша стала чуть ли не самым важным человеком на селе. Ее любили за письма. За письма из госпиталя — слава Богу жив! Ненавидели за похоронки. Не любили за повестки из райвоенкомата. К середине 1943 года более чем полдеревни из тех, кто отправил своих на войну, получили самые страшные известия, похоронки. К концу сорок третьего в деревне не осталось людей призывного возраста, людей в колхозе становилось все меньше, работать стало еще тяжелее. Платили за работу в колхозе трудоднями. Эта форма оплаты не содержала в себе ничего материального, но люди радовались их количеству, снова и снова полуголодные шли работать, одержимые огромной волей к жизни, волей к победе. В светлое время все люди были заняты на поле и ухаживали за скотиной. Вечерами вязали носки, шили полушубки для фронта. Периодически приходили подводы с одеждой раненых из Горьковского госпиталя. Окровавленные гимнастерки, галифе, шинели и фуфайки, сначала стирали в пруду, потом сушили и ремонтировали, распределяя по домам. Вода в пруду от крови была почти всегда красного цвета, не успевая обесцветиться до поступления очередной партии. В безветренную погоду над деревней висел неимоверно тяжелый запах крови, пота, одним словом, запах войны. Это было очень тяжелым занятием, скорее даже испытанием. Многих это доводило до истерики, кто-то громко навзрыд плакал, кто-то безмолвно тихонько всхлипывал. Тринадцатилетняя Клава, ставшая к сентябрю 43-го звеньевой, отвечавшая за молотьбу на уборочной, не была исключением. Они с мамой (моей бабушкой) и маленьким братом Сашей, ремонтируя солдатскую одежду, зашивали под подкладку бумажку, с надписью «Господи, сохрани». Они были уверены, что это поможет… Они были уверены, что это поможет и их сыну и брату Сереже, которому вот-вот исполнится 17 лет, а это призывной возраст…

Проводы Сережи (моего дяди) были более чем скромные. Во главе стола сидел дед Кузьма. Мама Анна Кузьминична, Катерина, старшая сестра. Она заменила ушедшего на фронт отца на посту председателя сельсовета. Клава, Саша, несколько соседей. Сергей, маленького росточка, всего метр пятьдесят два, поддельно веселился, словно уходил не на войну, а в пионерлагерь. Говорили тихо, вполголоса, в основном о том, как хорошо будет после войны. Еще полностью не понимая и не веря, что Сергей уходит туда, откуда порой не возвращаются. Да, что там порой — в деревню почти каждый день приходили похоронки. Мама почти все время плакала, причитая: ты пиши сынок, каждый день пиши. Береги себя, больно-то не высовывайся.

После второй стопки крепкого самогона, Сережа окончательно захмелел и буквально валился с табуретки. Дед Кузьма скомандовал «Все, хватит, отдыхать!» и закинул его почти бездыханное тело, как сноп, на печь.

Около пяти утра постучали в окно, пришла подвода. На ней уже с песнями восседала пара в доску пьяных героев-новобранцев. Они, еще мальчишки, так же, как и Сергей, плохо понимали, куда их увозит эта подвода. Они не понимали и не догадывались, что их ждет ад на земле, ад войны. Провожающие долго брели за подводой, в полной темноте, тихонько всхлипывая, пока извозчик как следует не хлестанул лошадь…

Третьи сутки шли пешим маршем по снежной каше, после эшелона до Москвы. В полном снаряжении с трехлинейкой идти было невыносимо тяжело. Останавливались лишь на пару-тройку часов на привал, чтобы перекусить и отдохнуть. Шли по Смоленщине в сторону Белоруссии, к расположению части. Нет-нет да попадались места, где явно проходили бои. В одном месте, на открытом поле вдоль дороги повсюду валялась искореженная техника, а земля от обочины и сколько глаз видит, серая от таявшего снега земля, была залита кровью и усеяна трупами. Трупами нашими. Их еще не успели убрать.

Сергей Писулев

Старшина сказал, что пару дней назад здесь фашисты с помощью авиации почти полностью уничтожили мотострелковый полк, в живых остались единицы. От страшной картины по колонне пробежал шепот, почти как шорох, и она стихла. Сергеем овладел ужас и страх. Он понял, еще даже пороху не понюхав, что карантин, или курс молодого бойца, в Гороховце под Горьким, казавшийся ему адом, был просто настоящим раем.

Воевал Сергей на первом Белорусском фронте, вместе со своим земляком, Петькой.

Однажды, когда он сидел в окопе, за пулеметом, ожидая команды в атаку, его вызвал ротный.

Усадив за пулемет Петьку, он побежал по окопу в блиндаж командира. Вернувшись, через каких-то десяток минут, окликнув Петьку, не услышал ответа. Земляк был убит снайпером. Сергей, проклиная себя, горько заплакал. От этого он стал еще злее и с еще большей яростью продолжал бить врага. Он мстил врагу за Петьку, за свою деревню, за страну. Дрался бесстрашно, был дважды ранен. За это он неоднократно был представлен к орденам и медалям.

Да, его щадила судьба. Возможно за страдание предков. Но еще был у него и старший фронтовой товарищ, полюбивший его как сына. Ему тогда было за пятьдесят. Он не отпускал Сергея от себя ни на шаг. Ночью укрывал своей шинелью, подкармливал, отдавая часть своего пайка. Когда по команде «В атаку! Ура! За Родину! За Сталина!» все вскакивали из окопов, он со словами «куда, едрена мать!», за шиворот стаскивал его вниз. Он говорил: «Сынок, если не умеешь воевать, сиди в окопе, никто не ждет твоей похоронки, особливо мамка. Выскакивать надо, пригнувшись, с умом, тогда довоюешь до конца, добьешь врага. А Вы, молодые, больно быстрые. Первые выскакиваете из окопа, да сразу в полный рост, вот фриц вас и косит как траву, а воевать, кто будет?!»

И довоевал Сергей до конца, до Берлина. И опять щадила его судьба и берёг Господь. После взятия Берлина, 8-го мая 45-го, они праздновали победу. В комнате на втором этаже одного из отвоеванных зданий, накрыли стол. Выпивали шнапс, закусывали трофейной тушенкой и шоколадом. Ликование нарастало. Дошло до песен. Периодически салютовали, давая очереди в потолок. Вдруг Сергею пришла мысль дать длинную очередь в небо. Он встал и направился к окну, прихватив свой ППШ. Фронтовой друг, сидевший ближе к окну, поняв его затею, решил его опередить, и буквально вскочив со стула, подбежал к окну. Друг высунулся на полкорпуса в разбитое окно и дал длинную очередь в воздух. И тут присутствующие увидели, что их друг безмолвно сползает с подоконника на пол. Он был убит. Убит проходящим мимо нашим патрулем, принявшим его за немца.

В Ивашкино с войны вернулись только двое — отец и сын Писулевы.

Дед Кузьма еще больше стал верить в Бога и благодарить его. Он дожил до 90 лет и умер, окруженный любимыми детьми и внуками.

Клаву (мою маму) через несколько лет после окончания войны найдет Борис (мой папа), который не дождался своего отца с войны. Мои родители проживут вместе 50 лет, до самой смерти папы в 2005 году. Мама, слава Богу, жива, ей уже 85 лет.

Что помню…

В 1944 году ранней весной наша часть из Гороховецких лагерей прибыла в Белоруссию на 3-й Белорусский фронт в 1208 стрелковый полк. Командующий фронтом маршал Рокоссовский. Наша часть готовилась к наступлению. Пришлось пройти путь по лесу и по болотам по колено в воде. Немцы хотели этот путь пройти, но им не удалось, слишком много болот. Нас они там не ждали. Очень был тяжел этот переход. Но наша часть прошла, для немцев это было неожиданно, они вынуждены были отступить. Наша часть готовилась к наступлению сильным артиллерийским залпом. Многих убило, ранило. Многих оглушило. Мой друг, командир 1-ro отделения из Ленинграда, Василий Кузнецов был убит, а я оглушен, как и многие другие. Меня ударило в левую сторону головы, в ухо. Все кричали, плохо слышали, но наступление не сорвалось и было успешным. Наша артиллерия, особенно «катюши», сильно ударили по переднему краю противника и дальше и вовремя! О Василии Кузнецове я написал его сестре в Ленинград все как было. После мы с ней вели долгую дружескую переписку. Ее звали Римма. В наступлении под Варшавой я был ранен. Я был помощником командира взвода. Меня ранило в правое бедро. Вместе со мной одной миной ранило и командира отделения Сундукова Николая из г. Ярославля. Остался во взводе командир Воробьев, остальные были убиты раньше. Когда нас из медсанбата выносили, навстречу нам на носилках несли Воробьева, командира взвода, с закрытыми глазами. Я лежал в госпитале в Польше в г. Лансберг около 1,5 м. После госпиталя меня направили на 1-й Белорусский фронт, которым командовал Жуков Г. К., в полк 597 Стрелковый к Ковязану И. Д. Однажды во время подготовки к наступлению и форсированию реки Неман к нам на помощь присоединилась другая воинская часть, чтобы не сорвать наступление. И в этой части я случайно встретил своего земляка из села Ивашкино, Петра Червякова. В армию нас призывали вместе. Форсировать реку нужно было на плотах, плоты готовила другая часть. Во время этой операции много наших погибло, утонуло. В том числе был убит и утонул Петр. Позднее я сообщил в Ивашкино отцу Петра Вас. Васильевичу. Дальнейший мой воинский путь тоже был тяжелым, но наступление шло очень успешно. Бои шли уже в Германии. В г. Берлине, в боях 1–2 мая, на улицах Берлина я со своим подразделением в бою уничтожил 9 немцев и захватили в плен 22 немца.