Я родился 1 ноября 1939 года в Ленинграде. Моя мама, Иванова Елена Николаевна, родилась в городе Череповце в 1906 году. После окончания средней школы и городских курсов по подготовке руководителей деткомдвижения работала помощником вожатого 7-й базы череповецкой организации юных пионеров, как свидетельствует запись в ее трудовой книжке тех лет. В 1925 году она поступила в Ленинградский государственный институт физического образования имени П. Ф. Лесгафта, который закончила 19 ноября 1930 года, получив диплом квалифицированного педагога и специалиста физической культуры.

В 1938 году, после курсов повышения квалификации, она получила звание учителя средней школы и до 1941 года работала инспектором физкультуры школ Нарвского района.

Отец, Аронович Меер Лейзорович, родился в местечке Хиславичи в 1907 году. Старший брат отца, Григорий Лейзорович, их двоюродные сестры и выжившие после войны родственники утверждали, что все они, как и их родители, родились в Хиславичах, относящихся тогда к Могилевской губернии, позже к Смоленской области, как и сегодня, но по неизвестным им причинам в 1920 году всех переписали как уроженцев города Гомеля. Подробностей детских лет и юности отца я не знаю. В 1925 году он стал студентом Ленинградской консерватории.

Мама входила в сборные команды института по волейболу и баскетболу, дважды была чемпионом Ленинграда по стрельбе. Студенты института им. П. Ф. Лесгафта и консерватории часто встречались в Доме культуры им. Первой Пятилетки, расположенном на равном от обоих вузов расстоянии (по 500 метров). (Сегодня на месте снесенного ДК построен новый корпус Мариинского театра.) Мама рассказывала, как на каком-то киносеансе, после документального выпуска кинохроники, в котором был сюжет о чемпионке Ленинграда по стрельбе Лене Ивановой, студенты-лесгафтовцы подняли ее с кресла с криками: «Лена Иванова здесь, в зале!»

После сеанса к ней подошел высокий кудрявый брюнет, представившийся Митей, студентом консерватории. Так встретились мои будущие родители. 22 мая 1928 года был зарегистрирован их брак в загсе Центрального района. В конце года они получили комнату в коммунальной 13-комнатной квартире на улице Союза Печатников, в доме 17.

Эривань, 27 августа 1929 года. Слева направо: наверху — Борис Шальман (библиотекарь оркестра), Александр Островский, внизу — Меер Аронович (сидит в центре), над ним — жена Елена Иванова

Как-то, уже студентом медицинского института и наслушавшись «страшилок» о «позднорожавших», я спросил у мамы, почему я появился на свет только через 11 лет их совместной жизни. «Некогда было!» — честно ответила мама. Она продолжала заниматься спортом, ездила на соревнования, активно участвовала в общественной жизни, активно внедряла в школы своего Нарвского района новые методики физического воспитания. В те годы коллективизации и индустриализации армия и спорт были приоритетными направлениями идеологической работы партии. Отца после окончания консерватории приняли артистом (скрипачом) в симфонический оркестр Ленинградской филармонии. Постоянные репетиции, концерты, гастрольные поездки по стране, активная общественная работа. Мама говорила, что он был членом партийного бюро и относился к общественным обязанностям очень ответственно. Мама, родственники отца, выжившие в войну, соседки по квартире, особенно три бывшие актрисы Мариинского театра, рассказывали мне, каким жизнерадостным и жизнелюбивым человеком был отец. Каким чувством юмора он обладал. В доме родителей до войны часто бывал еще не ставший тогда «звездой эстрады» Аркадий Райкин, которому отец не уступал ни в чувстве юмора, ни в умении владеть мимикой. Они разыгрывали перед друзьями сценки из жизни и быта знакомых, известных актеров, копировали Чарли Чаплина так, что и через много лет очевидцы вспоминали об этом со смехом… или со слезами. Отца я не помню совсем. Из моих довоенных фотографий сохранились две: на одной я, 3–4-месячный, лежу голый на животе, на другой сижу на руках у мамы рядом с бабушкой на набережной Крюкова канала на фоне задней стены Мариинского театра. Фотографий с отцом нет. Или их не было, или отец взял их на войну.

Группа альтов. В центре в верхнем ряду — Меер Аронович. Нижний ряд: 2-й слева — Антон Чернушенко

Меер Аронович с родителями

Война разрушила эту, как я понимаю счастливую, семейную жизнь.

30 июня 1941 года мама была назначена воспитателем в детский интернат № 19 «с эвакуацией в Челябинскую область», как гласит запись в ее трудовой книжке. В тот же день только что созданный интернат с мамой, мной и ее матерью, моей бабушкой — Ивановой Елизаветой Васильевной, которая все предвоенные годы жила с родителями, выехал по месту назначения. Я смутно помню толпу плачущих родителей у вагона, провожающих своих детей в неизвестность, и себя, сидящего на полу теплушки и вымазанного шоколадом, которым меня щедро угощали эвакуируемые ребятишки.

Со слов мамы, интернат поместили в деревне Биликюль. О жизни там с мая 1943 года я ничего не помню, кроме воспоминаний бабушки и мамы о том, что приходилось есть картофельные очистки. Много раз на картах СССР и РСФСР я пытался найти эту деревню, и только недавно моя 11-летняя внучка на своем планшете за 3 минуты нашла и Биликюль, и одноименное озеро, на берегу которого он расположен.

С мая по октябрь 1943 года мы жили в Соликамске у младшей маминой сестры — тети Ани, муж которой служил там в НКВД. Старший их сын, мой двоюродный брат Юра, заканчивал авиационное училище, и два раза я летал на «кукурузнике», когда заболел коклюшем. Считалось, что высота помогает при этом заболевании. Не знаю, он ли сидел за штурвалом, но восторг от полетов я запомнил на всю жизнь. И коклюш, как говорила мама, прошел очень быстро.

В октябре, по уже замерзающим рекам, мы доплыли до Калинина, где старший брат мамы, Константин Николаевич Иванов, работал главным механиком Волжского речного пароходства. Я помню толпы людей с мешками и чемоданами, осаждающих пристани и причалы, но слова о том, что мать Константина Николаевича едет к сыну, служили волшебным пропуском на речные пароходы, катера и самоходные баржи.

«Дядю Котю» знали и уважали все речники Поволжья. С декабря 1943 года до июня 1944-го мама работала в отделе кадров судоремонтных мастерских города Калинина.

Со слов мамы, услышав по радио о нападении фашистской Германии на Советский Союз, отец пошел в военкомат записываться добровольцем, уверяя, что через три месяца вернется с победой. «Он даже гвоздь не умел забить», — рассказывала бабушка. «Он, кроме скрипки, ничего никогда в руках не держал, а о винтовке и говорить нечего, к моему стыду», — подтверждала мама. Сохранилась справка от 2 июля 1942 года: Настоящим удостоверяется, что член ВКП(б) артист симфонического оркестра Ленинградской ордена Трудового Красного Знамени филармонии тов. АРОНОВИЧ М. Л. согласно поданному им в парторганизацию заявлению 3 июля 1941 г. вступил добровольцем в ряды действующей Красной армии, в которой находится по настоящее время. Секретарь парторганизации Афанасьев. Председатель месткома Островский.

Сохранилось поздравление из филармонии: красноармейской семье Ароновича — Ивановой с 25-й годовщиной Красной армии.

Заканчивается поздравление фразой «Смерть немецким оккупантам!».

Подписи: директор филармонии А. Пономарев, Афанасьев, Островский.

Сохранилось Извещение для возбуждения ходатайства о пенсии из НКО Соликамского районного военного комиссариата Молотовской области от 6.VIII.1943 года: «Ваш муж красноармеец Аронович Меер Лейзорович, уроженец гор. Гомель Гомельской области Белоруссии, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пропал без вести 6 августа 1941 года».

Очевидно благодаря именно этому извещению, через год, с 1 июля 1944 года по 1 ноября 1955 года мне была назначена пенсия. Когда мне оформляли паспорт в ноябре 1955 года, я впервые увидел свое свидетельство о рождении и с удивлением узнал настоящее имя отца.

Дома и среди родных и знакомых нашей семьи все называли отца Митей, и я, когда от меня требовались какие-то данные о себе, всегда говорил и писал свое отчество Дмитриевич. Умудренная жизненным опытом пожилая паспортистка предложила мне взять фамилию матери.

«С фамилией матери вам будет легче жить», — посоветовала она. Я посчитал изменение фамилии предательством отца и при всем уважении к маме, отказался сменить фамилию. Так получился Аронович Олег Меерович. Русский. Как у Высоцкого в песне: «Русский я по паспорту».

Мама бережно сохранила два письма от отца — от 17 и от 20 июля 1941 года. В самодельных конвертах, с грифами на первом «воинское», на втором «красноармейское». На обоих адрес: Москва. Ст. Болщево, п/я 4109.

Лагерь МВИУ. Письма написаны на листках, вырванных из блокнота среднего формата, чернильным карандашом, четким убористым почерком с легким уклоном, крепкой рукой скрипача, ежедневно часами держащего смычок. Отец беспокоится о родителях, живущих в Смоленской области и о судьбе которых не имеет никакой информации, успокаивает маму, уверяя, что разлука будет недолгой, целует О лежку, передает привет Елизавете Васильевне. О себе очень коротко: «Живем в палатках… все хорошо… народ прекрасный, хотя не похож на наших филармонистов». Из второго письма: «Будем надеяться, что война с проклятым фашистом долго не затянется и мы снова встретимся и заживем по-старому, по-хорошему… Две недели мы провели хорошо, все время на свежем воздухе, питаемся хорошо, в целях гигиены я снял волосы. Ощущение весьма приятное».

Смотрю на фотографии: отец с родителями, очевидно незадолго до войны, отец с оркестрантами на гастролях в Пятигорске, отец в составе оркестра на сцене филармонии, отец с мамой и друзьями. Атлетического сложения, с копной вьющихся волос, на всех снимках с открытой белозубой улыбкой, на фотографиях с коллегами из филармонии всегда в смокинге с «бабочкой». Представляю этот лагерь новобранцев — необученных, необстрелянных, обритых наголо «в целях гигиены», но патриотов, романтиков, искренне верящих в скорую победу на вражеской территории. Один месяц — и в бой. Конец иллюзиям и конец жизни в самом ее расцвете — 35 лет. Это война!

Детский сад № 8, май 1944 года: 5-я слева в верхнем ряду — Елена Иванова, воспитатель, 3-й справа в нижнем ряду — Олег Аронович

Родители отца и все их ближние и дальние родственники, оставшиеся за линией фронта, пропали без вести. Ни одного свидетеля их гибели не осталось в живых.

13 июня 1944 года мама, бабушка и я вернулись в Ленинград из эвакуации. Я помню свою улицу, по которой мы шли от остановки трамвая на Театральной площади, замощенную булыжником, малолюдную. Я помню разрушенный дом по левой стороне улицы за Крюковым каналом. (В 1966 году я, врач скорой помощи, выезжал в этот заново построенный дом к умирающему от сердечного приступа Печковскому — знаменитому тенору Мариинского театра довоенных лет. В начале войны он оказался на оккупированной немцами территории, «за сотрудничество с оккупантами» был осужден на 10 лет и в начале 1960-х ему разрешили вернуться в Ленинград. Мне о нем рассказывали мои соседки — бывшие актрисы Мариинского театра. Я помню окна в домах, заклеенные крест-накрест бумажными лентами. Я помню керосиновую лавку в подвале дома напротив нашего, куда меня посылали за керосином. Помню «Дом-сказку» на углу ул. Декабристов и пр. Маклина, который много лет после войны стоял разрушенным, известный тем, что фасады дома до войны украшали мозаичные панно на сюжеты русских сказок, выполненные по рисункам Билибина. Я помню 115 ступенек до нашей квартиры на 5-м этаже. Бабушка научила меня считать их уже в 5 лет. До сих пор я считаю ступеньки, когда приходится подниматься к больному на 15-й или 20-й этаж в домах со сломанными или неподключенными лифтами. Квартиру и 28 соседей, с которыми мы жили очень дружно до 1961 года, когда дом пошел на капитальный ремонт, я вспоминаю с теплом и благодарностью ко всем.

«Тетя Соня» Балтер воспитывала двух племянников, привезенных из Белоруссии, где их родители были расстреляны немцами. «Тетя Харитина», работающая санитаркой в детской больнице, усыновила тоже племянника, родители которого погибли на фронте, хотя ее муж, инвалид войны, требовал постоянного ухода. С ним мы встретились на 50-летии окончания 250-й школы, в которой учились. Валерий Кулаженок осуществил детскую мечту и работает инженером-кораблестроителем.

Все соседи, жившие в квартире до войны, помнили и любили отца и часто делились со мной воспоминаниями о нем. Мама рассказывала, что в 1945–46 годах звонил Аркадий Райкин, интересовался судьбой «Мити».

Несколько раз приходил друг отца по филармонии «дядя Саша» Островский, приносил какие-то деньги и продукты, пытаясь, чем мог, помочь нам. Скрипку отца мама бережно хранила до середины 50-х годов, хотя ей предлагали за нее приличные деньги, особенно за чем-то ценный смычок. Я часто брал ее в руки, водил смычком по струнам. Скрипка, смычок и два письма — к ним прикасались руки отца, и это все, что нас соединяло во времени. Мама много лет ждала и надеялась — ведь «пропавший без вести» это необязательно убит? Некоторые «пропавшие» возвращались из небытия в середине 1950-х. Потеряв надежду, мама до конца жизни хранила верность отцу. Ни одного мужчины, кроме друзей, рядом с ней никогда не было.

По возвращении в Ленинград мама работала воспитателем в детском саду № 80, а с апреля 1945 года была назначена заместителем директора детского дома № 18. Детский дом размещался в бывшем особняке знаменитых промышленников Демидовых, в ста метрах от Исаакиевского собора. Я попал в среднюю группу и на общих основаниях, без малейших скидок на «родственные связи», воспитывался в группе вплоть до окончания первого класса в 232 школе Октябрьского района.

В 1947 году детский дом перевели в новое 4-этажное здание на Пискаревском проспекте. Единственной привилегией для меня бывали воскресенья, когда мама забирала меня и еще двух-трех ребят из группы домой и мы с бабушкой ездили в Александро-Невскую лавру или на Волковское кладбище, собирали молодую крапиву, из которой бабушка варила «зеленые щи» с одним яйцом «для подбеливания» на всех едоков. Другим лакомством был суп из сушеных снетков Чудского озера, которые покупались только на Сенном рынке. Вкус его я до сих пор помню.

Исследуя чердак нашего дома, мы с соседом и другом Валеркой нашли два ящика с противогазами и ящик со светящимися в темноте бляхами диаметром в 5–6 см. Соседи, пережившие блокаду, рассказали, что такие бляхи, покрытые фосфором, давали жителям города для передвижений по неосвещенным улицам в вечернее и ночное время. В воспоминаниях о блокаде Ленинграда я упоминаний о таких «осветителях» не встречал.

Воспитанники детского дома были типичные «дети войны». У одних родители погибли на фронте, у других умерли во время блокады Ленинграда, третьи «потерялись» при эвакуации, четвертые поступили из бывших оккупированных территорий, и судьба их родителей была неизвестна. Были дети осужденных по 58-й статье, и если у них оставались какие-то родственники, то далеко не все находили смелость о себе заявить. Были дети не помнящие своих фамилий: Галя Беленькая и Галя Черненькая, Маня Сталина и Юра Неизвестный. Галя Беленькая поступила в детский дом из квартиры, где ее нашли рядом с умершей от голода матерью, с тряпичной куклой в руках, которую она хранила до 70-х годов, как единственную память о доме и маме. Многих ребят усыновляли и удочеряли вернувшиеся из армии военнослужащие, в основном офицеры, потерявшие во время войны семьи или детей.

Драматична судьба Люции Барминой, с которой я до сих пор поддерживаю связь. Отца ее, экономиста, как «врага народа» расстреляли в 1937 году в Левашово. Ее с мамой — фельдшером-акушеркой — немцы из Петергофа отправили в концлагерь в Гатчину, где одновременно с ними находились уже упомянутый мною Печковский и Зоя Федорова, не успевшие выехать до прихода немцев из мест своего летнего отдыха и впоследствии осужденные по ложным обвинениям. Из тысячи детей, заключенных в лагерь в сентябре-октябре 1941 года, выжили не больше 20 человек. Отступая, немцы вывезли оставшихся в живых в Таллин.

Из Таллина, после его освобождения, бывших узников посадили в поезд, вывезли в степи Саратовской области как пособников фашистов и оставили выживать кто как сумеет. Маму Люции вскоре арестовали и осудили как жену «врага народа» и пособницу оккупантов. Восьмилетнюю Люцию удалось вывезти в Ленинград, и в конце 1946 года она поступила в детский дом. Маленького роста, но энергичная, активная, готовая всегда прийти на помощь, она быстро стала любимицей и детей, и педагогов. Моя мама занималась с ней музыкой, привлекала во все коллективные мероприятия. Уже в другом детском доме, закончив школу, Люция поступила в университет, закончила филологический факультет и уехала учителем на Сахалин. На острове она создала танцевальный ансамбль «Грация», с которым объездила весь Советский Союз и пол-Европы. Сегодня она член общества «Мемориал», заслуженный работник культуры СССР. Но до начала 1960-х годов она была вынуждена скрывать драматическую судьбу своих родителей. Мама Люции выжила и в сталинских лагерях и до 79 лет работала по специальности в роддоме им. Снегирева и в Сосново, на Карельском перешейке.

Элла Борисова, Люда Канащенок, Лора Павлова — все стали специалистами в своих сферах деятельности, создали счастливые семьи, сегодня уже имеют внуков и правнуков.

Детский дом жил единой, дружной семьей. Ни о какой дедовщине не могло быть и речи, хотя в одной группе были ребята с разницей в возрасте в 3–4 года. В самые трудные и голодные 40-е годы отмечались все государственные праздники, коллективные дни рождения, новогодние елки, на которых Дедом Морозом всегда была мама. Воспитатели относились к каждому ребенку как к своему, а дети в ответ делились с ними своими радостями и печалями. Многие девочки называли воспитательниц мамами и мамочками, даже через много лет после ухода из детского дома.

У детского дома была своя дача — два двухэтажных деревянных дома и несколько подсобных помещений на 5-й платформе (сегодня — Поселок) Вырицы. Несколько лет на запасных путях стояли три разбитые и полусожженные немецкие вагоны со свастиками и крестами. В бывшем доме лесника, в котором размещалась немецкая казарма, на полу валялись пустые банки из-под консервов, обрывки немецких газет с фашистской символикой, целые патроны от винтовок и автоматов и гильзы от них. В лесу и в придорожных канавах мы находили немецкие, но чаще русские трехлинейки, с разбитыми или со сгнившими от сырости прикладами, часто с затворами и штыками. Оружия в лесах, в траншеях и в полуразрушенных дзотах и дотах было очень много.

Не знаю, каким образом, в наших руках — у детей воспитателей, живущих с матерями в детском доме, но в свободном режиме, — оказалась книга-справочник «Спутник партизана», изданная для партизан во время войны. В ней подробно описывались все виды вооружения немецкой армии и их союзников, технологии разминирования всех типов мин, выплавливания тола из снарядов и прочие ценные для нас рекомендации и советы. Только благодаря этой интереснейшей книге, за 8 лет, проведенных в Вырице, никто из нас, любознательных, не подорвался и не искалечился, хотя у нас были в тайниках и мины, и гранаты, и винтовки, и сотни патронов в «цинковках», и даже пулеметы — ручной и станковый.

У детского дома была своя машина — американский «студебеккер», поехать на котором на базу за продуктами считалось поощрением за хорошее поведение и счастьем для всех мальчишек. На территории была спортивная площадка с брусьями, турником, бревном, волейбольной сеткой. Была площадка для игры в крикет, популярный в те годы. Все утренние зарядки и соревнования между группами проводила мама, всегда под музыку. На даче и в городе было фортепиано. Мама, самоучкой, хорошо играла, и ребята с удовольствием занимались физкультурой под музыкальное сопровождение. Академия педагогических наук пригласила маму сделать доклад о своей методике на сессии академии, посвященной физическому воспитанию молодого поколения.

В журнале «Дошкольное воспитание» доклад был опубликован, и маме приходило много писем от ее коллег со всей страны. Физкультура под музыку — я понимаю это как начало аэробики и предтечу современного фитнеса. После доклада в академии маму пригласили на встречу с женой Булганина, который в то время занимал пост председателя Совета министров, а его супруга опекала детские дома. Через два месяца к детскому дому подъехали два грузовика с московскими номерами. Они были загружены списанными из Кремля коврами, ковровыми дорожками, посудой и книгами — подарок жены премьера лучшему детскому дому Ленинграда. Ковров и дорожек хватило на все четыре этажа, группы, спальни, коридоры и лестницы 4-этажного здания. Значительно пополнилась и библиотека, которой мама уделяла особое внимание. На праздничные вечера приглашали слушателей военных академий из стран народной демократии. Молодые, элегантные, в красивых униформах своих стран, они с удовольствием приглашали на танцы 13–15-летних русских девочек, которые не уступали им в знании хороших манер.

В начале 50-х годов, на волне государственного антисемитизма («Дело кремлевских врачей»), директора детского дома, честнейшую и добрейшую Дину Ароновну Ганкину, ложно обвинили в продаже детской списанной обуви и осудили, не знаю, на какой срок. Она вышла на свободу, полностью реабилитированной только в начале 1955 года.

В марте 1953 года детский дом расформировали. Причину не знаю, могу только предполагать. Мама перешла работать методистом по дошкольному воспитанию в Октябрьское роно. Ребят распределили по другим детским домам, в которых они находились до окончания средней школы.

Не могу не сказать о нескольких моих друзьях тех лет — детях воспитателей детского дома, которые, как и я, до школы воспитывались в группах наравне со всеми, но потом все свободное от школы время проводили в детском доме, но уже в свободном полете. Юра Демин, Эдик Дауэнгаурер, Володя Семичев, Коля Макаров… С ними мы собирали оружие по вырицким лесам, с ними обследовали свалки, которые занимали всю территорию по правой стороне Пискаревского проспекта от улицы Жукова и завода «Кулон» до больницы им. Мечникова. Особо ценилась свалка от завода ЛОМО. На нее свозили целыми машинами брак — линзы со сколами или царапинами от 0,5 до 50 см в диаметре.

Это был Клондайк. По левой стороне проспекта наш детский дом был, по-моему, единственным многоэтажным зданием. Вдоль проспекта тянулись поля совхоза «Ручьи», на которых мы собирали кости, которыми удобряли поля. Мы собирали их и сдавали в киоск утильсырья, на площади у кинотеатра «Гигант». Подозреваю, что среди костей были и человеческие, костей было много и больших размеров. В один из таких походов в утиль мы оказались свидетелями казни. На площади у «Гиганта», на том месте, где сегодня стоит памятник М. И. Калинину, по приговору Нюрнбергского трибунала, казнили через повешение нацистских преступников, совершивших преступления против человечества в Ленинградской области. Это был конец 1946-го или 1947 год. Я об этом нигде не читал. Вдоль левой стороны Пискаревского проспекта, напротив больницы им. Мечникова, текла канава, края которой, как казалось, были из железа. Как раз напротив больницы находился незамерзающий источник Полюстровской минеральной воды.

У меня сохранилась микрофотография, где мы стоим у трубы диаметром около 50 см. Фотографировал нас Юра Демин. Он был года на три старше нас, и у него был «Любитель». У меня, Юры и Володи отцы погибли, Коля жил с отчимом, судьба его отца нам была неизвестна.

Юра Демин окончил училище им. Фрунзе, был направлен на Северный флот и через несколько месяцев погиб при исполнении служебных обязанностей. Это случилось в 1958 году. Эдуарда Дауэнгаурера я увидел в конце 1990-х по телевизору — он был организатором одного из митингов в защиту сносимых властями гаражей. С его сестрой Маргаритой я встречался по работе — она стала медицинским психологом. Она сказала мне, что Эдик работает инженером в каком-то КБ.

Последним отголоском войны для меня был эпизод летом 1954 года.

Впервые после детского дома мама взяла мне путевку в комсомольско-молодежный лагерь гороно в Петродворце. Лагерь был организован в трехэтажном здании школы при въезде в Петродворец. Школа и сегодня там располагается. В лагере были собраны дети сотрудников системы народного образования, в основном учителей, перешедшие в девятые и десятые классы средней школы. Я перешел в девятый класс. Напомню, что в 1954 году произошло объединение женских и мужских школ, до этого года школы были раздельные, мужские и женские. Помню по себе, адаптация проходила непросто. Мальчики и девочки держались отдельными группами. То, что позволяли себе учащиеся мужских школ, в присутствии девочек было недопустимо. Аналогичные ситуации возникали и в женских коллективах. Помню, что, войдя впервые в свой новый класс в новой школе, я обратил внимание на девочку-блондинку, с голубыми глазами, с тощими косичками. Мальчишек, общий язык с которыми мы нашли очень быстро, я предупредил: к Тане Седовой не приставать! За год учебы мы позволили себе несколько раз сходить вместе на каток института им. Лесгафта и по-моему, были счастливы этим. В лагере неожиданно мы оказались в одной смене. У меня мама работала в роно методистом по дошкольному воспитанию, у Татьяны — завучем вечерней школы. Я был на седьмом небе! Мы, уже почти взрослые, были предоставлены сами себе. От нас требовалось не нарушать режим и участвовать в общелагерных мероприятиях. После завтрака мы, мальчишки, собравшись в группки по интересам, расходились кто куда. Чаще всего, конечно, в Нижний парк, к фонтанам, где чувствовали себя как дома. В Александрии забирались на крышу Капеллы, во Дворец Нижнего парка, стоящий в лесах и разрушенный почти до основания, пробирались через дырки в заборе и собирали хрустальные подвески от разбитых люстр. Добирались даже до Константиновского дворца, ремонт которого даже еще не планировался.

На очередной прогулке в Нижний парк, в развалинах царской телеграфной станции, стоящей за забором, в десяти метрах от Большого каскада, я нашел противотанковую мину. Она по форме и размеру напоминает керосинку с одной ручкой. Имея опыт Вырицы, я аккуратно освободил ее от мусора, убедился, что в ней сохранен один взрыватель, и предложил ребятам отнести ее в лагерь. Никто не возражал. Мину со всеми предосторожностями донесли до лагеря и положили в кабинете директора на его стол. Директор был в столовой. Двух ребят я попросил остаться у входа в кабинет. «Мина!» — сказал я, подойдя к директору. «Какая мина?» — удивился он. «Противотанковая», — ответил я. «Где?» — спросил директор. «У вас в кабинете», — ответил я. Директор на цыпочках подошел к дверям и убедившись в том, что я не шучу, из кабинета врача вызвал саперов. Мину увезли и взорвали.

Вечером было объявлено общее построение. Нам сейчас объявят благодарность за спасение Большого каскада, шептались ребята. «Ароновича Олега за нарушение режима и самовольный уход из лагеря — из лагеря исключить!» — произнес директор. Трем другим моим помощникам были объявлены выговоры с той же формулировкой.

Утром весь лагерь объявил голодовку и не пошел на завтрак. Днем приехал на служебной «Победе» заведующий гороно вместе с моей мамой. Проблему они решили кулуарно. Я пообещал вести себя хорошо.

Я понимал всю меру опасности, которой подвергал себя и своих друзей, я предполагал возможность наказания, но в соседнем отряде была Татьянка! Мы поженились через семь лет, студентами и прожили всю жизнь, не расставаясь ни на один день.

На следующий год я снова был в этом лагере, уже без Татьяны. На подоконнике спальни ребята взорвали запал от гранаты, повредив окно. Первым, кого вызвали на допрос, был я. Я, конечно, знал, как все произошло, предупреждал ребят о возможности взрыва, но «дети войны» своих не сдают.

Мама ждала отца всю жизнь

Мои друзья по школе, ровесники по возрасту, пережившие все трудности военных и послевоенных лет, прожили достойные жизни.

Юра Дмитриев всю жизнь прослужил оперативником и начальником уголовного розыска. Валера Лобов исколесил всю страну геологом. Толик Миллер стал инженером и сегодня преуспевающий коммерсант.

В заключение моих воспоминаний не могу не сказать: в фойе Ленинградской филармонии до ее ремонта несколько лет назад висела мемориальная доска с фамилиями погибших на войне филармонистов.

В их числе была и фамилия моего отца. После ремонта места для памяти о погибших не нашлось. Обидно.