Глава 4
Weltpolitik. Место Германии на мировой арене

Летом 1897 г. кайзер чувствовал себя счастливым. «Какое счастье, – писал он Ойленбургу, – работать с полностью преданным человеком, который может и стремится понять тебя». Объектом такого энтузиазма был Бернгард фон Бюлов, новый министр иностранных дел, который, как надеялся Вильгельм, станет его собственным Бисмарком и поможет выдвинуть Германию (а заодно и ее правителя) на заслуженные лидирующие позиции. Кроме того, была надежда, что Бюлов сумеет разобраться и с шумными внутриполитическими проблемами. Дело в том, что годы, прошедшие со времен отставки Бисмарка, были для кайзера не очень удачными. Министры объединялись против него и возражали против его политики, германских князей раздражало господство Пруссии и лично Вильгельма, а рейхстаг нагло требовал для себя больших полномочий в управлении страной.

Вильгельм и его правительство отбивались изо всех сил, призывая немцев отбросить разногласия и вместе работать на благо великой Германии – разумеется, с Пруссией во главе. В 1890 г. министерство образования распорядилось, чтобы в школьном курсе истории демонстрировалось величие Прусского государства и его правителей: «Одна из самых важных функций начальных школ состоит в том, чтобы указать детям на все блага, которые проистекают из восстановленного национального единства, независимости и общей культуры, а также на то, что все это стало возможным благодаря тяжелой и жертвенной борьбе династии Гогенцоллернов». Вильгельм полностью одобрял такой подход – на конференции директоров школ он сказал: «Мы должны воспитывать национально мыслящих молодых германцев, а не греков или римлян».

Внешнеполитические успехи должны были сыграть свою роль в деле превращения разрозненных германских государств в единый рейх. Вильгельм не скрывал своих амбиций в отношении будущего Германии и своего собственного – он говорил матери, что его правление будет отмечено новым курсом: «Во всем мире на веки вечные воцарится лишь один подлинный император – германский кайзер». Соответственно, и ему, и Германии требовалось приобрести соразмерное влияние в мире. Как он сказал Ойленбургу в 1893 г.: «Ты или фигура мирового значения, или жалкая фикция». Германия должна сказать свое слово при разделе еще нетронутых областей земного шара. Спуская в 1900 г. на воду новый линкор, кайзер заявил: «Ни одно важное решение по поводу дальних земель не должно приниматься без участия Германии и ее императора». Он стал играть роль своего рода «судьи мира» (arbiter mundi) и, конечно, европейского судьи. Во время визита к постели своей умирающей бабушки он уверил нового британского министра иностранных дел, лорда Лансдауна, в том, что «поддерживает равновесие сил в Европе, поскольку германская конституция дает ему единоличное право решать внешнеполитические вопросы».

Но реальность, раздражавшая Вильгельма в первые годы его правления, была такова, что внешней политикой Германии с 1890 г. управляли дурно. Бисмарк в свое время довольно успешно пытался поддерживать хорошие отношения со всеми державами, но его преемники позволили Германии примкнуть к одному из лагерей, а именно – к Тройственному союзу с Австро-Венгрией и Италией. Первой дорогостоящей ошибкой на этом пути был отказ от перестраховочного договора с Россией. Этот договор обязывал Россию и Германию оставаться нейтральными по отношению друг к другу в случае нападения на кого-либо из них третьей державы. Эта ошибка многое говорит о безразличном отношении к данному вопросу со стороны тех лиц, которые управляли германской внешней политикой после 1890 г. Новый канцлер, Лео фон Каприви, обладал здравым смыслом и умом, но сам был человеком военным и мало разбирался в международных делах. Он позволил работникам министерства иностранных дел отговорить себя от возобновления договора – особую роль тут сыграл неформальный лидер германской дипломатии, Фридрих фон Гольштейн, который выступал против сближения с Россией. В результате русские стали искать себе новых друзей и обратились к Франции, с которой и заключили в 1894 г. тайную военную конвенцию.

При этом не произошло и того, на что надеялись Гольштейн и его коллеги, а именно – сближения с Англией, которая находилась в плохих отношениях с Россией и Францией. Привязать Британию к Тройственному союзу через Германию не удалось – у англичан уже существовало взаимопонимание с Австро-Венгрией и Италией, которые могли бы гарантировать им безопасность на Средиземном море. Тут в значительной мере подразумевалось противостояние попыткам России надавить на Турцию для предоставления беспрепятственного прохода через проливы и намерениям Франции расширить свою колониальную империю. Немцы также почувствовали, что их союзники становятся более самостоятельными по мере того, как позиции самой Германии ослабевали.

Делу не шло на пользу и то, что в промежутке между 1890 и 1897 гг. германская дипломатия колебалась, пытаясь привлечь на свою сторону то Великобританию, то Россию. Кроме того, германское руководство попеременно прибегало то к уговорам, то к угрозам – да и в частных вопросах тоже часто вело себя непоследовательно. В 1894 г. Каприви сообщил германскому послу в Лондоне, что Соломоновы острова являются для Германии объектом первейшей важности, – но два месяца спустя Берлин уже утратил к ним интерес. Впрочем, не только англичане находили внешнюю политику Германии загадочной. Дополнительный ущерб наносил и сам Вильгельм, который вообразил себя мастером дипломатии и все чаще вмешивался в текущие дела, что часто влекло за собой пагубные последствия. Хотя причины отправки в 1896 г. ободряющей буров «телеграммы Крюгеру» в точности неизвестны, кажется вполне вероятным, что это стало результатом попытки части германского правительства не дать Вильгельму совершить что-нибудь еще более вредное. Изначально кайзер предлагал, помимо прочего, установить над Трансваалем германский протекторат и послать в Африку войска, что было бы довольно затруднительно, принимая во внимание британское господство на море.

В 1897 г. германское руководство приняло решение, которое еще больше приблизило конфронтацию с Великобританией. Пользуясь поддержкой Ойленбурга и других видных консерваторов, Вильгельм решил, что настало время разместить своих людей на ключевых постах в германском правительстве. В числе прочих он возвысил Альфреда фон Тирпица, сделав его морским министром. Как мы увидим далее, назначение Тирпица, прежде командовавшего германской эскадрой в Китае, значительно приблизило военно-морскую гонку с англичанами. Германский посол в Риме, Бернгард фон Бюлов, был назначен на пост министра иностранных дел. Его влияние на германскую политику было, возможно, меньшим, чем вклад Тирпица, но и он сыграл свою роль в подготовке тех шагов, что в итоге привели к войне.

Бюлов был тем человеком, от которого ожидали разрешения международных проблем Германии. Он был очаровательным, культурным, веселым и способным дипломатом-профессионалом. Он также был крайне амбициозен и – подобно своему новому государю – ленив. «Он стал бы выдающимся человеком, – заметил однажды его брат, – если бы только имел силу характера под стать обаянию». Хотя семья Бюлова и происходила из Дании, его отец смог в 1873 г. стать министром иностранных дел в новой Германской империи и преданным сотрудником Бисмарка. Сын министра понравился канцлеру, и Бернгард неуклонно продвигался вверх по карьерной лестнице дипломатической службы, блистая в европейских столицах и заодно завоевывая репутацию неисправимого ловеласа. Его жена, происходившая из влиятельной римской семьи, ни в чем не уступала супругу. Когда они познакомились, она уже была замужем за другим германским дипломатом, но развелась с ним и вышла за Бюлова, направив свои усилия на поддержку его карьеры.

С годами Бюлов приобрел среди коллег заслуженную репутацию человека скользкого как угорь, ненадежного и коварного. Гольштейн, который сначала считал его другом, позже писал в своем дневнике: «Бернгард фон Бюлов – чисто выбритый бледный господин с бегающим взглядом и непременной улыбкой. Наделен вполне достаточным, хотя и не слишком острым умом. У него нет в запасе рецептов на случай непредвиденных обстоятельств, но он присваивает идеи других людей, а потом искусно выдает их за свои собственные». Бюлов умел мастерски убеждать в том, что его собеседник говорит нечто очень умное, – а еще он ловко создавал у людей впечатление, что с ними делятся важной информацией. Даже его теща говорила: «Бернгард обо всем рассказывает как о великой тайне. Он берет вас под руку, отводит к окну и говорит: «Не подавай виду, но там, внизу, писает маленькая собачка». По словам одной знавшей его женщины, он походил на кота, который ловит мышей на приманку из их любимого сыра.

Начиная с 1897 г. он направил все свои усилия на то, чтобы понравиться новому императору. Он постоянно уверял Вильгельма в том, что суждения того «блестящи», «превосходны» и всегда «совершенно верны». В 1900 г. он сказал кайзеру, что урегулирование отношений с Англией – дело сложное и требующее огромного мастерства, но «как орел Гогенцоллернов прогнал прочь двуглавого австрийского орла и подрезал крылья галльскому петуху, так же он, благодаря мудрости и силе вашего величества, по воле Божьей разберется и с английским леопардом». Для усиления эффекта Бюлов в переписке с Ойленбургом был щедр на неискренние похвалы в адрес кайзера, несомненно зная, что они будут доведены до сведения Вильгельма. Вскоре после своего назначения он писал: «Среди Гогенцоллернов было много великих королей, но он [Вильгельм], безусловно, самый примечательный из них». Он уверял кайзера, что готов быть его «инструментом» и помочь ему утвердить свою власть над Германией. В 1900 г. благодарный Вильгельм сделал его канцлером.

В первые годы Бюлов манипулировал кайзером довольно успешно. Он составлял короткие меморандумы, куда добавлял для интереса обрывки слухов, избегал официальных совещаний, где Вильгельму стало бы скучно, и взял за правило гулять с кайзером по утрам. Бюловы приглашали Вильгельма к обеду и ужину и всячески развлекали его. Тем не менее Бернгард Любезный, как назвал его один из критиков, был готов в любой момент пренебречь нелепыми распоряжениями Вильгельма или при удобном случае отредактировать их – это было особенно легко осуществить, поскольку кайзер часто забывал, что именно он наговорил в запале. Бюлов также вовсе не стремился к уничтожению парламентских институтов Германии, о чем так мечтал Вильгельм. Все, чего он хотел, – управлять германским народом так же, как он управлял германским монархом. Заодно он старался по возможности примирить их между собой. Его политика с самого начала (да и потом, когда он стал канцлером) была направлена на то, чтобы объединить националистические и консервативные силы, бросив их на поддержку короны. Одновременно он старался подорвать растущее социалистическое движение и региональный сепаратизм – например, на юге Германии, где так никогда и не смирились с прусским господством.

«Политика сплоченности», как ее называли, нуждалась в коренном организующем принципе, и этим принципом стала национальная гордость. Правительство, по мнению Бюлова, должно было проводить «щедрую и смелую политику, которая укрепила бы все преимущества нынешнего характера нашей национальной жизни, политику, которая мобилизовала бы энергию нации и привлекла бы сердца многочисленного и все растущего среднего класса». Активность на международной арене была необходимым условием для достижения этих целей. Конфликт из-за Самоа, как разъяснял Бюлов, «не имел для нас абсолютно никакого материального значения, но играл важную роль в отношении развития идей патриотизма». Германские газеты по его распоряжению освещали этот вопрос так, чтобы «укрепить внутри страны доверие к нашей внешней политике». Основным методом в работе Бюлова были такие дипломатические маневры, которые гарантировали бы рост влияния Германии в мировом масштабе. При случае это также могло подразумевать и разжигание конфликтов между другими нациями. В 1895 г. он сказал Ойленбургу: «Я рассматриваю англорусское противостояние не как трагедию, но как наиболее желанный исход». Пусть другие истощают свои силы – Германия в это время будет спокойно наращивать могущество.

В том, что касалось решения конкретных вопросов, Бюлов стремился поддерживать Тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией и втайне холодно относился к идее сближения с Англией. Он чувствовал, что для Германии было бы лучше оставаться нейтральной в русско-британском конфликте, и писал по этому поводу: «Мы должны оставаться независимыми от обеих этих держав и находиться в равновесии, а не раскачиваться туда-сюда, подобно маятнику». Если он и отдавал предпочтение какой-то из сторон, то, вероятно, России, которая, как он предвидел, в долгосрочной перспективе окажется сильнее. Что до Британии, то, по его мнению, там рано или поздно должны были понять, насколько важно дружить с Германией в условиях противостояния с Францией и Россией. Кажется, ему никогда не приходило в голову, что у англичан могут возникнуть свои соображения по выходу из изоляции.

В руководстве германской внешней политикой Бюлова вначале поддерживал один из самых загадочных, влиятельных и талантливых работников министерства иностранных дел – Фридрих фон Гольштейн из политического департамента. Ойленбург называл Гольштейна «Чудовищем из лабиринта», и прозвище прижилось, хотя его и не назовешь справедливым – ведь Гольштейн был вовсе не чудовищем, а способным и преданным слугой Германии, делавшим все возможное для защиты ее интересов за границей. Однако, как и во всех прозвищах, в этом тоже была доля истины. Гольштейн был человеком скрытным и всюду видел признаки заговоров. Сын Бисмарка Герберт утверждал, что у дипломата была «почти патологическая мания преследования». Хотя Гольштейн мог быть жестоким и резким с окружающими, сам он был крайне раним. Он вел аскетичный образ жизни в трех маленьких, скромных комнатках и, казалось, почти не имел никаких увлечений вне работы, если не считать спортивной стрельбы. Он почти не показывался в обществе и прилагал все усилия, чтобы не встречаться с кайзером, которого он чем дальше, тем больше не одобрял. Когда император посещал Вильгельмштрассе, чтобы увидеться с Гольштейном, последний сбегал от него, устраивая длительные пешие прогулки. Когда в 1904 г. они все же встретились на большом званом обеде, то, по словам очевидцев, обсуждали лишь утиную охоту.

От высоких постов в министерстве Гольштейн всегда отказывался, предпочитая действовать за кулисами, следить за входящими и исходящими бумагами, плести интриги, карая врагов и вознаграждая друзей. Его кабинет примыкал к кабинету самого министра, и у Гольштейна вошло в привычку заходить туда без приглашения. Хотя он изначально и был близок к Бисмарку, который во многом полагался на него, впоследствии они разошлись во мнениях из-за русского вопроса, и Гольштейн поссорился как с самим канцлером, так и с его сыном и всеми их сторонниками. Гольштейн с осуждением отнесся к перестраховочному договору и к самой идее того, что Германия и Россия могут построить дружеские отношения. Возможно, это было связано с тем, что он с неприязнью вспоминал те времена, когда еще молодым дипломатом служил в Санкт-Петербурге, который тогда был столицей России. Так или иначе, ненависть к России и страх перед ней были одними из немногих постоянных черт его политики. Со временем его дружба с Бюловом станет жертвой разногласий именно по этому вопросу.

В декабре 1897 г. Бюлов произнес в рейхстаге речь, представив свое видение внешней политики Германии и особо остановившись на приближающемся, как тогда полагали, разделе Китая. Его речь была продумана так, чтобы произвести впечатление на широкую общественность: «Мы должны потребовать, чтобы германский миссионер, германский промышленник, германские товары, германские корабли и германский флаг уважались в Китае не меньше, чем представители и символы других стран». Германия была готова уважать азиатские интересы других держав – до тех пор, пока те в ответ уважали ее собственные: «Одним словом, мы не хотим закрывать никому солнце, но и сами требуем достойного места под ним». Мир должен признать, продолжал он, что старый порядок изменился: «Прошли те времена, когда немец уступал власть над сушей одному своему соседу, а власть над морем – другому, оставляя себе лишь небеса и философские абстракции». Речь Бюлова была воспринята очень хорошо: вюртембергский представитель в Берлине отмечал, что фразы из нее «уже практически превратились в пословицы и сейчас у каждого на языке». Снова обращаясь к рейхстагу двумя годами позднее, Бюлов впервые употребил термин Weltpolitik. Довольно любопытно, что в наши дни этот термин обычно переводится как «политика по защите окружающей среды», но в то время он подразумевал глобальную, мировую политику – причем такую, которая вызывала у наблюдателей вне Германии сильнейшие подозрения. Совместно с ним часто использовали столь же скользкое понятие Weltmachtstellung, или «статус великой державы».

Эти понятия отражали широко распространенное среди патриотически настроенных немцев представление о том, что политическое положение Германии в мире должно соответствовать ее стремительному экономическому развитию, распространению ее капиталов и товаров, а также достижениям в науке и других областях. Другие страны должны признать успехи Германии и ее новое положение среди других стран. Для либералов это означало, что Германия должна стать моральным лидером всего мира. Один из них печально писал об этом в 40-х гг.: «Мои мысли то и дело возвращаются в то время, когда [мы] все вместе трудились ради этой благой цели: рабочие места в великой Германии, мирная экспансия, культурная деятельность на Ближнем Востоке… Мирная Германия, великая, чтимая и уважаемая». Однако для националистов правого крыла, включая самого кайзера, его ближайших советников и многочисленных членов патриотических обществ, эти слова предполагали политическое и военное могущество – и, при необходимости, борьбу с другими державами.

В те годы, когда кайзер и Германия начинали пробовать свои силы, аудитории Берлинского университета были переполнены желающими послушать лекции одного пожилого профессора истории. Генрих фон Трейчке был одним из интеллектуальных прародителей нового германского национализма с его жаждой места под солнцем. Его лекции и труды, включавшие очень популярную многотомную историю Германии, повлияли на целое поколение германских руководителей, внушив им гордость за великое прошлое своей страны и за исключительные достижения Пруссии и ее армии в деле построения единого Германского государства. Для Трейчке патриотизм был наивысшей ценностью, а войну он считал не просто необходимой частью человеческой истории, но благородным и возвышенным занятием. Если бы Германия только воспользовалась своими возможностями, то она смогла бы подняться к мировому господству, как она того и заслуживала. По словам Бюлова, бывшего поклонником Трейчке, тот был «пророком национальной идеи». Когда Гельмут фон Мольтке, будущий начальник Генерального штаба, в молодости изучал германскую историю в изложении Трейчке, то он был «очарован» и позже писал своей жене, что «вся книга проникнута духом патриотизма и любви к германскому отечеству, но не в ущерб историческим фактам; она просто превосходна». Кайзер, однако, оказался до странности равнодушен к Трейчке, хотя он и одобрял общий уклон его работы – дело в том, что историк, по мнению Вильгельма, недостаточно восхвалял Гогенцоллернов.

Отдельным вопросом было то, что означала Weltpolitik применительно к конкретным ситуациям. Фельдмаршал граф Вальдерзее, командовавший европейским экспедиционным корпусом, высланным для подавления «Боксерского восстания», писал об этом в своем дневнике: «Мы должны следовать принципам глобальной политики – если бы я только знал, что это значит. В настоящий момент это всего лишь лозунг». Казалось, это означает, что Германия должна получить свою долю колоний. Трейчке определенно считал именно так. Во время лекций он говорил: «Все нации в истории испытывали стремление к установлению своей власти над варварскими странами, если чувствовали себя в силах добиться этого». А в то время Германия уже была достаточно сильна, высокая рождаемость свидетельствовала о жизненной силе немецкого народа. И все же она производила довольно жалкое впечатление по сравнению с Великобританией и другими империями: «Таким образом, захват колоний является вопросом выживания нации».

Трейчке и его последователи были не одиноки в своем мнении о ценности колоний. В Европе тогда господствовало мнение, что обладание колониями приносит не только материальные богатства, но и престиж. В период с 1873 по 1895 г. падение цен на продовольствие и череда экономических кризисов убедили германских руководителей и промышленников в необходимости расширять экспорт и завоевывать иностранные рынки. Тут они шли по стопам своих коллег из других стран. Критики имперской экспансии могли указать (и указывали) на тот смущающий факт, что защита колоний и управление ими часто обходились дороже, чем сами эти колонии приносили дохода. Кроме того, инвестиции, потоки товаров и эмигрантов устремлялись в такие места, как США, Россия и Латинская Америка, которые колониями отнюдь не были.

Каприви, в частности, считал, что естественные для Германии рынки находятся в Центральной Европе. Однако, как это часто бывает, общую убежденность нельзя было поколебать никакими неудобными доказательствами. Было нечто волнующее в том, чтобы разглядывать карту и видеть на ней области, закрашенные цветом твоей страны. Разумеется, размер территории и численность населения, каким бы бедным и редким оно ни было, добавляли стране очков на мировой арене. Наконец, как заметил в 1893 г. тогдашний английский министр иностранных дел лорд Розбери, приобретение новых колоний «намечало путь к будущим достижениям».

Для Германии вопрос о колониях был очень деликатным. Казалось бы, вот перед нами могущественная держава, одна из сильнейших в мире, – и все же у нее не было своей Индии или своего Алжира. Да, Германии удалось завладеть кое-чем в Африке и на Тихом океане, но по сравнению с колониальными империями Франции и Англии германские захваты были незначительными. Даже маленькая мещанская Бельгия сумела завладеть огромной территорией Конго. Немцев во все большей мере охватывала потребность догнать соперников и начать наконец выглядеть как нормальная великая держава. Эти имперские амбиции находили решительную поддержку как на Вильгельмштрассе, так и в военной среде. Еще в 1890 г. глава колониального департамента министерства иностранных дел отмечал: «Ни правительство, ни рейхстаг не в состоянии отказаться от колоний, не попав при этом в унизительное положение перед лицом Германии и всей Европы. В наши дни политика колониальной экспансии имеет поддержку всех слоев общества…» «Пангерманский союз» и «немецкое колониальное общество» могли не иметь такого уж огромного количества членов среди обычных граждан, но они полностью компенсировали это поднимаемым шумом и пылкостью своих требований.

Конечно, как слева, так и справа существовали скептики, предостерегавшие насчет того, как дорого обходятся колонии и как мало выгоды они зачастую приносят. Сам великий Бисмарк никогда особенно не стремился к обладанию колониями – а равно и большим флотом, необходимым для их защиты. В 1888 г. он сказал одному исследователю, пытавшемуся заинтересовать его Африкой: «Моя Африка находится здесь, в Европе. Вот тут Россия, а вот там – Франция. И мы прямо посередине. Вот моя Африка». Пришедший ему на смену Каприви относился к вопросу примерно так же: «Чем меньше Африки, тем лучше для нас!»

Хотя Бюлов изначально и не проявлял энтузиазма по части колоний, он вскоре передумал и включил это направление в общий курс своей политики. Обращаясь к рейхстагу в декабре 1899 г., он воскликнул: «Мы не можем позволить, чтобы какая-либо иностранная держава, подобно божеству, говорила нам: «Что поделать? Мир уже разделили без вас». Он присовокупил к этим словам зловещее пророчество: «В наступающем веке Германии предстоит стать либо молотом, либо наковальней». Более сложный вопрос состоял в том, откуда возьмутся все эти новые колонии, ведь множество регионов мира уже было к тому времени захвачено другими державами. Одной из возможностей на этом пути была распадающаяся Османская империя, и Германия начала строить там железные дороги и ссужать турецкое правительство деньгами. В 1898 г. кайзер отправился в продолжительную поездку по Ближнему Востоку и, увлекшись, произнес в Дамаске эффектную речь: «Пусть султан и 300 миллионов его подданных-мусульман, которые по всему миру почитают его как своего калифа, твердо знают, что германский кайзер всегда будет им другом». Еще одной слабеющей империей был Китай. Он выглядел многообещающе, и захват порта Циндао в заливе Цзяо-Чжоу, а также других концессий на Шаньдунском полуострове казался удачным первым шагом. Немецкими активистами колониального движения была также предпринята причудливая попытка завладеть датской Вест-Индией. С одобрения Тирпица предполагалось постепенно скупать там землю до тех пор, пока в руках немцев не окажется большая часть территории. В этот момент германское правительство должно было вмешаться и целиком выкупить у Дании острова с целью организации военно-морской базы. К счастью, Вильгельм выступил против этого плана, который угрожал безо всякой нужды втянуть Германию в территориальный спор с США и, вполне вероятно, Великобританией.

Однако и имевшегося уровня германской активности (а тем более – риторики) хватило для того, чтобы вызвать озабоченность британского правительства, что же до общества, то оно и без того было склонно смотреть на Германию с подозрением. Вдобавок в самой Германии – как в правящих кругах, так и среди населения – росла убежденность в том, что Англия является ключевым препятствием для реализации немецкой Weltpolitik. Иногда об этом заявляли открыто. Конспекты лекций Трейчке показывают, что он систематически нападал на Британию. Почему, спрашивал он в 1890-х гг., почему Германия «должна унижаться, если в Англии даже дети настроены водить нас за нос». Неудивительно, что поездка Трейчке в Англию только укрепила его уверенность в своей правоте – Лондон, по его словам, был похож на «мечту напившегося дьявола». В 1900 г. посол Австро-Венгрии в Берлине отослал в Вену меморандум, в котором проницательно отметил, что ведущие политики Германии предвкушают тот момент, когда их страна – сколько бы времени ни ушло на это – превзойдет Британию в качестве ведущей мировой державы. Посол также указал на «повсеместно преобладающую англофобию» немцев. Вильгельм тоже ожидал в будущем подъема Германии и ослабления Британии. В 1899 г. он произнес в Гамбурге речь, где заявлял: «Старые империи умирают, и начинают формироваться новые».

Однако отношение самого кайзера к Великобритании было таким же двойственным, как и его связь с английской половиной своего семейства, – и этим он отличался от многих своих подданных. Его мать неблагоразумно навязывала все британское в качестве примера для подражания, и Вильгельм, что было вполне понятно, реагировал на это крайне отрицательно. Она хотела, чтобы он стал английским джентльменом – но он вместо этого стал прусским офицером. Она была либеральна – он стал консерватором. Со временем он даже стал ненавидеть свою мать – и действительно после смерти отца обращался с ней очень дурно. И все же самые счастливые детские воспоминания Вильгельма были связаны с поездками в Англию вместе с родителями. Он играл с другими детьми из своей родни в поместье Осборн на острове Уайт и бывал на британских верфях; часто поднимался на борт «Победы» – флагмана адмирала Нельсона, а однажды даже помогал стрелять из пушек «Сент-Винсента» – линкора, названного в честь выдающегося современника одноглазого флотоводца. Вскоре после восшествия Вильгельма на престол королева Виктория сделала его почетным адмиралом Королевского флота. Кайзер был вне себя от восторга: «Носить ту же форму, что и Нельсон с Сент-Винсентом… Это само по себе может вскружить голову». Он послал бабушке свой портрет в адмиральской форме и впоследствии надевал ее при каждом удобном случае – не исключая, как гово рят, даже посещения оперы «Летучий голландец». Он также использовал свое почетное звание как повод дать британским морякам множество непрошеных советов, касающихся организации их флота.

Повзрослев, он часто жаловался на «чертову семейку» в Англии, но все равно искренне любил свою бабушку – королеву Викторию. На самом деле она была одним из немногих людей, к которым он прислушивался. Его возмущало то, что он воспринимал как высокомерие и снисходительное отношение со стороны англичан, но все равно в 1911 г. он сказал Теодору Рузвельту: «Я обожаю Англию». Дэйзи Корнуоллис-Уэст, ставшая княгиней Плесской, считала его любовь и восхищение искренними, а его частые упреки в адрес Британии были, как она думала, реакцией члена семьи, который считает, что его неправильно поняли. «То была действительно большая беда. Император всегда чувствовал себя не понятым – и не только королевой Викторией, королем Эдуардом или королем Георгом, но и всем британским народом. Он-то чувствовал, что не лукавит, и верил в себя – даже пытаясь подавить нас своей индивидуальностью. Если талантливый актер, играя любимую роль, может попытаться достичь успеха за счет тонкости и шарма, то император слишком часто пытался произвести на британцев впечатление, используя приемы, которые возмущали нас – или, что еще хуже, лишь забавляли и вгоняли в тоску».

Нечто подобное определенно имело место, когда Вильгельм с присущим ему энтузиазмом занялся гонками на яхтах у северного побережья острова Уайт, неподалеку от городка Коуз. Когда кайзер по приглашению своего дяди вступил в Королевский яхт-клуб, англичане склонны были считать себя польщенными. В начале 1890-х гг. он купил яхту и стал каждое лето появляться на регатах. Королева Виктория, которой приходилось давать в своем поместье приют кайзеру и его свите, тщетно указывала на то, что «эти ежегодные визиты не вполне желательны». К несчастью, германский император был плохим спортсменом: он часто жаловался на правила и утверждал, что гандикап несправедлив по отношению к его «Метеору». Его дядя сетовал на то, что Вильгельм считает себя «начальником Коуза». Однажды Эдуард прямо сказал своим друзьям: «Прежде регата в Коузе была для меня родом приятного отдыха, но сейчас там распоряжается кайзер, и она превратилась в сплошное наказание». Были и другие неприятные инциденты. Например, маркиз Солсбери однажды не получил приглашения прибыть на борт «Гогенцоллерна» (позолоченной паровой яхты кайзера) для важных переговоров. Кроме того, Вильгельм как-то настоял, чтобы они с принцем Эдуардом продолжили гонку, хотя из-за этого им пришлось опоздать на обед у королевы.

Отношения кайзера с дядей были особенно сложными. Вильгельма, вероятнее всего, раздражало, что «старый толстяк, принц Уэльский» был обаятелен, уверен в себе и популярен. Вильгельм и сам по себе был ханжой, а уж под влиянием своей жены тем более должен был осуждать любовь Эдуарда к красивым женщинам и компании его беспутных друзей. Едва ли принц был очень рад получить от племянника нравоучительное письмо, которое тот отправил ему во время одного особенно запутанного скандала. Когда кайзер терял над собой контроль, он мог назвать дядю «сатаной», «старым павлином» или даже «главным интриганом и зачинщиком всех неурядиц Европы». Эдуард, со своей стороны, допустил ошибку, характерную для старшего и более уверенного в себе мужчины, – он не смог разобраться в побуждениях молодого человека, гневные вспышки которого скрывали неуверенность в себе.

Сам Эдуард – а равно и его жена Александра, которая, будучи датчанкой, так и не простила Пруссии захват Шлезвига и Гольштейна, – видели в Вильгельме воплощение прусского милитаризма. «Вилли у нас хулиган, – сказал однажды принц, – а большинство хулиганов трусят, если им ответить». В 1909 г., по итогам своей последней встречи с Вильгельмом, Эдуард, уже будучи королем, писал: «Я знаю, что германский император ненавидит меня и не упускает случая заявить об этом за моей спиной, – а ведь я всегда был с ним так любезен и добр». Тут он, конечно, был не вполне точен. Теодор Рузвельт чувствовал, что отношение кайзера к дяде было более сложным. С точки зрения американского президента, Вильгельм «испытывал к королю Эдуарду и уважение, и подлинную симпатию, – но при этом его также одолевали зависть и неприязнь. Эти чувства по очереди брали в нем верх, что сказывалось и на его поведении».

Напряженность в отношениях этих двоих, вероятно, впервые возникла в то время, когда умирал отец Вильгельма и Эдуард приехал в Германию, чтобы поддержать свою любимую сестру, кронпринцессу Викторию. До нового кайзера, должно быть, дошли замечания дяди о том, что «Вильгельм Великий должен понять, что на дворе конец XIX столетия, а не Средние века». Через два месяца после восшествия на престол император ясно дал понять, что не собирается встречаться со своим дядей в Вене, хотя каждый из них независимо от другого планировал быть там в одно время. Эдуарду пришлось покинуть город до прибытия племянника. Бисмарк попытался объясниться с англичанами, указывая на отношения принца Уэльского к Вильгельму: «Принц относился к нему так, как дядя относится к племяннику, не признавая, что имеет дело с германским императором – пусть еще молодым, но уже давно совершеннолетним». Солсбери думал, что кайзер «немного не в своем уме». Королева Виктория в ярости писала своему премьер-министру: «В это почти невозможно поверить – настолько это вульгарно, абсурдно и несправедливо. Мы [с Эдуардом] всегда были очень близки с нашим внуком и племянником – а потому было бы полным безумием считать, что мы стали бы обращаться к нему как к «его императорскому величеству» не только на публике, но и в приватной обстановке!» Она надеялась, что отношения Германии и Великобритании не пострадают, о чем и сообщила Солсбери: «Королева полностью согласна с тем, что [эти отношения] не должны быть затронуты из-за ничтожных личных конфликтов; но она также очень опасается, что в любой момент опрометчивость, бесчувственность и тщеславие [этого] молодого человека могут привести к дурным последствиям в этом отношении».

Если бы обе страны были конституционными монархиями, то семейные конфликты такого рода могли бы вызвать лишь временные затруднения. Да, они породили бы массу слухов, но не причинили бы серьезного ущерба. Но источником проблем в данном случае стало то, что германский император имел значительные полномочия и был готов использовать их в своих целях для превращения Германии в лидирующую мировую державу. С точки зрения Вильгельма и многих его приближенных, это означало, что Германия должна обзавестись океанским флотом, который мог бы проецировать германское могущество в мировом масштабе, защищать германскую торговлю и вложения и, что не менее важно, германские колонии – как уже существующие, так и те, что еще предстояло захватить. В 1896 г. кайзер произнес ставшую довольно известной речь, в которой призывал германский народ «прочно соединить эту [новую] великую Германскую империю с той, что уже существует у нас дома». Такой взгляд на вещи был в то время присущ не только Германии – по общему мнению, морская мощь была ключевым компонентом мирового господства. Как еще Великобритания – а равно и Голландия с Францией – могли создавать и поддерживать свои огромные колониальные империи?

Иногда нужно, чтобы кто-то облек в слова то, что интуитивно ощущается всеми, – так роль теоретика морского доминирования досталась малоизвестному коммандеру из американского военно-морского колледжа в Ньюпорте. Отметим, что США в то время сами не являлись крупной морской державой. В 1890 г. капитан Альфред Мэхэн опубликовал свою классическую работу – «Влияние морской силы на историю». Мэхэн в то время был аккуратным долговязым мужчиной пятидесяти лет, и нельзя сказать, чтобы он любил выходить в море. Во многих отношениях он был прямой противоположностью образу лихого морского волка. Он был молчалив, сдержан и необщителен; считался ханжой, так как не разрешал своим дочерям читать романы Золя. Он также отличался принципиальностью – он даже не позволял своим детям использовать бесплатные карандаши, предоставляемые государством.

Мэхэн изучал историю Древнего Рима и однажды задумался, как могла сложиться обстановка, если бы Ганнибал вторгся в Италию по морю, а не двинулся через Альпы. А что было бы, если бы он мог получать морем постоянную поддержку от Карфагена? Именно тогда его посетила мысль, которая позднее сделала его знаменитым. «Контроль над морскими путями, – полагал Мэхэн, – является историческим фактором, который никогда прежде не был должным образом истолкован и подвергнут систематической оценке». И вот он взялся его истолковать. В своих книгах он обращался к историческим примерам, чтобы доказать – в любом конфликте, будь то англо-голландские войны XVII столетия или Семилетняя война Англии и Франции в XVIII в., морская сила практически всегда имела решающее значение. Эта сила обеспечивала процветание в мирное время и победу во время войны. Мэхэн писал: «Понимание истории и политики приморских государств опирается на три ключевых элемента: производство, порождающее необходимость в обмене продуктами; судоходство, при посредстве которого этот обмен осуществляется, и приобретение колоний, которые способствуют судоходству и помогают защищать его, обеспечивая безопасные укрытия». Сильный флот был необходим для защиты ключевых коммуникаций и торговых путей на морях – а также, что не менее важно, позволял захватывать и удерживать новые колонии. Боевые флоты могли служить сдерживающей силой, особенно если были расположены в ключевых стратегических точках. «Имеющийся флот» (the fleet in being), как его называли Мэхэн и другие, не обязательно должен был сражаться – он и в мирное время мог оказывать давление на враждебную державу, заставляя ее правителей дважды подумать, прежде чем рисковать собственным флотом, даже если последний и был бы сильнее. На войне, однако, обязанность флота (или флотов) состояла в том, чтобы уничтожить силы противника в решающем столкновении.

Мэхэн и «навалисты» (так называли сторонников развития военно-морских сил) были не единственными, кто размышлял на такие темы. Существовала еще одна школа морской стратегии, которая первоначально даже пользовалась поддержкой морского кабинета при императоре Вильгельме. Сторонники этой школы полагали, что для победы необходимо ослаблять противника, нанося удары по его морской торговле. В конце XIX в. экономическая взаимосвязь стран мира неуклонно росла, и лишь немногие страны смогли бы выжить без заморских поставок – не говоря уже о том, чтобы вести войну. Соответственно, было бы куда разумнее вкладывать средства не в огромные и дорогие линкоры, а в быстрые крейсера, миноносцы и недавно изобретенные подводные лодки. Они-то и должны были атаковать торговые суда противника. В самом деле, крупные боевые корабли, тяжелобронированные и тяжеловооруженные, также были отличными целями для судов «москитного флота», подводных лодок и мин. Французы называли такой образ действий «крейсерской войной» (guerre de course), а англичане активно использовали его в елизаветинские времена, когда правительство, в сущности, санкционировало пиратские нападения на испанские галеоны с грузом американского золота и серебра. Когда же наконец началась Великая война, этот способ борьбы оказался поистине одним из самых эффективных из числа использованных Германией против союзников. В мирное время германскими субмаринами пренебрегали, но благодаря стратегии «подводной войны» они едва не перерезали линии снабжения, необходимого Британии для продолжения военных действий.

Но теории Мэхэна взывали к национальной гордости и, казалось, подтверждались историческими примерами. Миноносец и сравниться не мог с линкором, а охота на торговцев не представляла собой того грозного драматического зрелища, каким являлось столкновение огромных боевых кораблей. Работы Мэхэна пользовались бешеной популярностью в США, где они подстегивали стремление Рузвельта и его единомышленников к захвату новых колоний и постройке мощного флота. Ценились они и в Англии, поскольку с их помощью можно было обосновать британское мировое лидерство. Но они также повлияли и на Германию – книга «Влияние морской силы на историю» чрезвычайно понравилась кайзеру. В 1894 г. он писал другу: «В этот самый момент я даже не читаю, а прямо-таки поглощаю книгу капитана Мэхэна и пытаюсь выучить ее наизусть». При поддержке правительства эта работа была переведена на немецкий и по частям публиковалась в журналах. Копия книги должна была иметься на каждом германском боевом корабле. До этого момента основной военный потенциал Германии заключался в ее сухопутной армии, а ее флот был невелик и по большей части выполнял функции береговой охраны. Но впоследствии Вильгельм укрепился в убеждении, что Германии необходим сильный океанский флот с основой из крупных линейных кораблей. В ходе кризиса 1897 г., когда Греция столкнулась с Османской империей из-за Крита, англичане смогли использовать свое господство на море и прекратить конфликт, тогда как Германия вынуждена была оставаться в стороне. «На этом примере, – жаловался Вильгельм, – снова можно увидеть, как сильно Германия страдает из-за отсутствия мощного флота». Кайзер все же был в состоянии помочь этой беде – по конституции он являлся командующим военно-морскими силами и уже произвел в их организации некоторые изменения, поставившие флот под его прямой контроль. Но для серьезных действий ему нужно было финансирование, предоставить которое мог только рейхстаг.

За желанием Вильгельма иметь сильный флот стояли не только наставления Мэхэна. С самого детства кайзер наблюдал за британским флотом и восхищался им. Вид боевых кораблей подействовал на него примерно так же, как вид автомобиля – на Жабса из сказки «Ветер в ивах». Император считал это зрелище великолепным и волнующим. В юности он представлял свою семью на золотом юбилее королевы Виктории в 1887 г., и устроенный тогда морской парад еще больше подогрел его страсть к флоту. Когда в 1904 г. его дядя, английский король Эдуард VII, посетил базу германского флота в Киле, Вильгельм принял его в городском яхт-клубе (созданном в подражание Коузу) и поднял в честь гостя тост: «Когда я еще маленьким мальчиком посетил Портсмут и Плимут в обществе своих теток и любезных английских адмиралов, то я восхищался горделивыми британскими кораблями, что стояли в этих превосходных портах. И тогда во мне пробудилось желание когда-нибудь и самому строить столь же прекрасные корабли, чтобы, повзрослев, иметь флот не хуже английского». Вильгельм тогда едва не прослезился от собственного красноречия и провозгласил троекратное приветствие в адрес английского короля. Эдуард ответил сдержанно: «Мой дорогой Вилли, ты всегда был со мной так мил и дружелюбен, что мне трудно в должной мере выразить тебе благодарность за твою доброту». Бюлов запретил присутствовавшему там представителю крупного новостного агентства передавать излияния кайзера в Берлин: «[Вместо этого] я, как часто бывало и раньше, составил другое императорское обращение – столь же дружелюбное, но более взвешенное». Вильгельм возмущался: «Ты вырезал лучшие куски!» – но Бюлов был тверд: «Постройка нашего флота сопровождалась большими затратами и даже опасностями. И если вы будете описывать всю военно-морскую программу как проявление ваших личных наклонностей и увлечений юности, то нам в дальнейшем будет нелегко добиться финансовой поддержки от рейхстага». Кайзер смирился: «Ох уж этот чертов рейхстаг…»

«Чертов рейхстаг» действительно представлял собой проблему. Он не выказывал большого энтузиазма в деле создания многочисленных военно-морских сил. Ни социалисты, число которых все росло, ни либералы и «умеренные» различного толка, ни даже некоторые консерваторы не были готовы одобрить потребное финансирование, особенно когда выяснилось, что ни Вильгельм, ни его морской кабинет не могли ясно обосновать необходимость подобных расходов. В 1895 г. кайзер просил средства для тридцати шести крейсеров – рейхстаг выделил средства лишь на четыре. А в 1896 г. все требования Вильгельма были отклонены. В начале 1897 г. рейхстаг вновь подверг критике военно-морские проекты кайзера… И в этот момент он обратился к помощи того, кто, как он надеялся, сможет обеспечить ему постройку флота.

Альфред Тирпиц в то время находился на противоположном конце света, командуя германской восточноазиатской эскадрой. В числе прочего в его задачи входил поиск подходящей гавани на побережье северной части Китая. Он выбрал бухту Цзяо-Чжоу, которую Германия и захватила той же осенью. Хотя изначально Тирпиц и не хотел сдавать командование и возвращаться домой, но он подчинился приказу кайзера и в итоге стал морским министром, пробыв потом в этой должности восемнадцать лет. Это назначение было еще одним шагом навстречу событиям 1914 г. – оно позволило Вильгельму построить флот согласно своему желанию и повлияло на морскую стратегию Германии. На этом пути ее ожидало неминуемое столкновение с Англией.

В 1897 г. Тирпицу было 48 лет, то есть он был на десять лет старше своего императора. В отличие от многих представителей ближнего круга Вильгельма Тирпиц не был аристократом и происходил из образованной бюргерской семьи. Его отец был либерально настроенным адвокатом и в итоге стал судьей, а мать была дочерью врача. Тирпиц рос на востоке Пруссии, в той ее части, которая в наши дни отошла Польше. Он с детства впитал в себя любовь к Пруссии и те принципы верности монарху и стране, которые были характерны для того времени и той среды. Фридрих Великий был его героем – как в детстве, так и на протяжении всей жизни. Известно, что он много раз перечитывал написанную Карлейлем биографию этого государя. В молодости, однако, будущий адмирал не подавал больших надежд – он был нерадивым учеником и более всего преуспевал в уличных драках. Не имея должных связей, он едва ли сделал бы карьеру в армии, а потому автоматически выбрал службу на флоте, где таланту было легче продвинуться.

Тирпиц пришел на флот в 1865 г. Военно-морские силы Пруссии были в то время малы, а многие корабли в их составе давно устарели. Даже ремонтные работы приходилось производить на иностранных верфях. У армии в активе были: славное прошлое, ореол романтики и преимущественное финансирование из военного бюджета. В то время, когда Пруссия вовлекала в свою орбиту прочие германские государства и создавала новую империю, флот играл незначительную роль. Но все же он постепенно расширялся и модернизировался, а Тирпиц неуклонно рос в звании, приобретя репутацию человека, который в равной мере разбирается и в технических деталях, и в более широких вопросах стратегии. В 1888 г. его назначили капитаном броненосного крейсера, что было необычно для столь молодого человека. К 1892 г. он стал начальником военно-морского штаба в Берлине. Постепенно за ним закрепились прозвища Хозяин и Вечный – последнее было связано с тем, что он мог выкрутиться там, где другим это не удавалось.

Тирпиц всегда находил время для чтения по самым разнообразным предметам, но более всего любил книги по истории. В Берлине он посещал лекции Трейчке и глубоко впитал его убежденность в будущем подъеме Германии – а равно и уверенность в том, что Великобритании этот подъем не понравится. Он также читал и Мэхэна, у которого почерпнул понимание важности морского могущества и необходимости обзавестись боевым флотом. «Ключевой особенностью сражения в открытом море, – сказал он в 1877 г. одному из своих командиров, – является то, что единственной целью борьбы является уничтожение противника. Сражение на суше предоставляет и другие тактические возможности – например, захват территории, – но на море ничего подобного не бывает. Только полное уничтожение противника может считаться победой». В 1894 г. он составил обширный меморандум, один из разделов которого стал впоследствии знаменитым. Этот раздел назывался «Естественным назначением флота является стратегическое наступление». В нем Тирпиц отметал утверждения всех тех, кто выступал в защиту прибрежных укреплений и считал, что флот должен действовать оборонительно. Адмирал полагал, что вопрос о господстве на море «будет решаться главным образом в сражении, как и во все времена». Сверх того, он пришел к убеждению, что Германия вовлечена в смертельную борьбу за место под солнцем. Полным ходом шла гонка за обладание еще не захваченными областями земного шара – и те нации, которым не удастся получить свою долю, окажутся в XX в. значительно ослабленными.

Тирпиц выглядел очень внушительно – у него был пронзительный взгляд, широкий лоб, крупный нос и густая борода, которую он носил, разделив на два острых клина. Бейенс отмечал, что «среди всех советников Вильгельма II не было никого, кто производил бы впечатление настолько сильной и властной личности». Любопытно еще то, что Тирпиц никогда не испытывал особенной любви к морю – во время летних каникул он предпочитал работать над своими планами дома, в Шварцвальде. Кроме того, он был более эмоциональным человеком, чем выглядел. Хотя он и мог быть безжалостным и целеустремленным в своих баталиях с коллегами и политическими деятелями, порой стресс оказывался для него чрезмерным – в конце дня его секретарь иногда замечал, что адмирал плачет за своим рабочим столом. Его мемуары и другие труды полны самооправданий и упреков в адрес всех тех, кто когда-либо возражал ему.

Тирпиц был, по словам хорошо знавшего его человека, очень энергичной личностью: «Он был слишком напористой натурой, чтобы избегать роли лидера. Сангвиник, честолюбивый и неразборчивый в средствах… Несдержанный в радостях и не знающий усталости в трудах, каким бы сокрушенным он при этом ни казался». Сын адмирала впоследствии говорил, что его любимым выражением было: «Если тебе не хватает смелости на поступок, то нужно добиваться хотя бы обретения такой смелости». Хорошо разбираясь в административной работе и организации коллективов, он мог бы добиться большого успеха и в качестве предпринимателя. Когда Тирпица вот-вот должны были назначить морским министром, один из старших офицеров флота дал ему двойственную оценку: «Его деятельность на ответственных постах была успешной во всех отношениях, если не рассматривать его склонность к односторонней оценке проблем. Кроме того, он обычно направляет всю свою энергию на достижение какой-либо частной цели и не принимает во внимание общие потребности службы. Обычно это означает, что его успехи достигаются ценой трудностей при решении других задач». Примерно то же самое можно сказать и про германскую внешнюю политику в период перед 1914 г.

Кайзер Вильгельм и адмирал Тирпиц встречались несколько раз и до того, как последний получил свою новую должность. Первая встреча, вероятно, произошла в 1887 г., когда Тирпиц входил в состав свиты, сопровождавшей молодого принца Вильгельма на золотой юбилей королевы Виктории. Принц и будущий министр, по всей видимости, провели немало времени за разговорами. Однако среди их ранних контактов ключевой все же была встреча в Киле в 1891 г., когда, после безрезультатного обсуждения будущих перспектив германского флота, Вильгельм спросил у Тирпица, что тот думает по данному вопросу. «Таким образом, – писал адмирал в своих мемуарах, – я смог описать, каким я вижу будущее военно-морских сил. Поскольку до того я постоянно делал заметки на эту тему, то в тот момент я без малейших трудностей обрисовал общую картину».

В июне 1897 г. Тирпиц прибыл в Берлин и почти сразу же получил у Вильгельма продолжительную аудиенцию. Новый морской министр подверг уничтожающей критике имевшиеся на тот момент концепции развития флота, включая и те, что предлагал сам кайзер. С точки зрения Тирпица, ВМС нуждались в наступательной стратегии, а не в планах крейсерской войны или береговой обороны, которые отстаивал его предшественник и другие теоретики. План Тирпица подразумевал постройку большого числа эскадренных броненосцев и броненосных крейсеров, чего можно было достичь за счет сокращения заказов на быстрые легкие крейсера и эсминцы, которые предпочитали строить раньше. Новый боевой флот стал бы источником гордости для германского народа и помог бы укрепить национальное единство. Эта последняя мысль была буквально музыкой для ушей кайзера и фон Бюлова. Наконец, как ясно дал понять Тирпиц, главным врагом Германии на море могла быть только Великобритания.

В отличие от таких своих соотечественников, как Трейчке, Тирпиц не испытывал ненависти к Англии. Он даже послал своих дочерей в английский частный колледж для девочек – Челтенхэм. Вся семья адмирала отлично говорила по-английски и была привязана к жившей с ними английской гувернантке. Просто Тирпиц был социал-дарвинистом и рассматривал исторический процесс как последовательность все новых схваток в борьбе за существование. Германии нужно было развиваться, а Британия, будучи лидирующей мировой державой, должна была стремиться этому помешать. Конечно, все должно было начаться с экономического соперничества, но и военное противостояние не заставило бы себя долго ждать – и так до тех пор, пока Британия не смирилась бы с тем, что борьба с Германией ей не под силу.

В ходе первой аудиенции Тирпиц заявил кайзеру, что главной целью нового закона о развитии флота должно стать «усиление наших политических позиций в противостоянии с Англией». Германия не могла позволить себе бросить Британии вызов в любой точке земного шара, но все же она могла создать серьезную угрозу английской метрополии, для чего были необходимы базы на побережье Северного моря. По счастливой случайности англо-германское соглашение 1890 г. подразумевало отказ Германии от прав на Занзибар в обмен на скалистый остров Гельголанд, который мог оказаться очень полезен для обороны подступов к германским портам. Тирпиц считал вполне вероятным, что в случае войны англичане попытаются напасть на германское побережье или германский флот, – но при указанных выше условиях они должны были бы понести значительные потери. В течение многих лет стратегические замыслы адмирала оставались неизменными – он намеревался уничтожить английский флот в сотне миль к западу от Гельголанда. Помимо наличия этого пункта, у немцев было еще то преимущество, что они могли сконцентрировать для сражения весь свой флот, тогда как британцы были вынуждены рассредоточить свои военно-морские силы по всему миру. «Поскольку все это хорошо известно даже английским морским офицерам, адмиралтейству и так далее, – говорил Тирпиц кайзеру, – то политически все должно будет свестись к противостоянию крупных боевых кораблей между Гельголандом и устьем Темзы». Адмирал не рассматривал всерьез возможность того, что английский флот решит оставаться на своих базах и избегать полномасштабного сражения. Он также не ожидал и того, что, вместо нападения на германские берега и боевые корабли, британцы организуют морскую блокаду страны и запрут германский флот в Северном море. Между тем в ходе Великой войны именно это и произошло. Но куда важнее оказалось то, что Тирпиц оказался не прав относительно британской реакции на его кораблестроительную программу.

В течение нескольких последующих лет адмирал развернул перед Вильгельмом, Бюловом и их ближайшим окружением свою печально известную «теорию риска». Теория эта была одновременно простой и очень смелой. Целью Тирпица было поставить Британию в такое положение, чтобы цена морского сражения с германским флотом стала для англичан непомерно велика. Британия располагала сильнейшими в мире военно-морскими силами и стремилась поддерживать свое превосходство на таком уровне, чтобы быть сильнее сразу двух идущих следом за ней держав, вместе взятых, – это называлось «двухдержавным стандартом». Германия, со своей стороны, не стала бы и пытаться добиться паритета – вместо этого она должна была построить флот достаточно сильный, чтобы англичане не осмелились напасть на него, поскольку в таком случае они подвергались бы риску понести слишком тяжелые потери, что оставило бы их беззащитными перед лицом других возможных врагов.

Если бы Британия все же решилась воевать с Германией на море, то, по Тирпицу, этим она бы лишь приблизила собственное падение, поскольку при любом исходе она бы лишилась части своих сил. Другие державы – особенно Франция и Россия, которые также обладали сильными флотами, – при этом осмелели бы и могли бы напасть на ослабленную Британию. В преамбуле второго «флотского» законопроекта, который Тирпиц предложил в 1899 г., говорилось: «Нет никакой необходимости в том, чтобы наш военный флот стал равен по силе флоту крупнейшей морской державы. Все равно такая держава не смогла бы сконцентрировать против нас все свои силы. Но даже если бы она и сумела двинуть против нас превосходящие силы, то уничтожение германского флота сопровождалось бы для нее таким серьезным уроном, что положение этой державы в качестве мирового лидера оказалось бы под вопросом».

Тирпиц, кажется, ожидал, что сами англичане проигнорируют близость Германии к своей метрополии, – и этот факт многое говорит нам о том, насколько сильно он был одержим своим видением будущего конфликта.

Он был в этом не одинок. Его соратники – такие, как Бюлов да и сам кайзер, – с нетерпением ожидали того момента, когда германский флот станет достаточно силен для реализации избранной ими стратегии. Германии следовало быть осторожной, пока она находилось в «опасной зоне», будучи еще слишком слабой по сравнению с Британией. Последнюю ни в коем случае не следовало тревожить раньше времени. Бюлов формулировал это так: «Ввиду нашей слабости на море, мы должны вести себя так же осмотрительно, как гусеница до своего превращения в бабочку».

Двадцать лет спустя, когда его флот был наконец построен, кайзер сказал французскому послу: «Уж теперь-то я заговорю по-другому…» Однако если бы немцы не проявили осторожности, то англичане могли бы склониться к принятию превентивных мер. Особенно на германских руководителей давила мысль о том, что может произойти «второй Копенгаген» – аналог акции 1807 г., когда английский флот бомбардировал столицу Дании и захватил большую часть датского флота, чтобы предотвратить его использование в интересах Наполеона.

Однако иногда оптимизм брал верх – тогда Тирпиц, Вильгельм и их сподвижники надеялись, что смогут превзойти Британию вообще без войны. «Стратегия риска» был в чем-то похожа на «ядерное сдерживание» времен холодной войны, которое также называли «взаимно гарантированным уничтожением». Соединенные Штаты и Советский Союз воздерживались от ядерного удара друг по другу, поскольку знали, что после такого удара у противника все же сохранится ядерный арсенал, достаточный для причинения неприемлемого ущерба. Источником такого возмездия могли стать стратегические бомбардировщики, защищенные ракетные шахты или подводные лодки – результат был бы одинаков. Так и в нашем случае Тирпиц порой говорил и вел себя так, как будто никогда и не намеревался на деле применять германский военный флот. Когда во время европейских кризисов, разрешившихся до 1914 г., начинали вестись разговоры о войне между Британией и Германией, то адмирал неизменно заявлял, что флот все еще не готов. Казалось, он скорее надеялся, что германские военно-морские силы подтолкнут Англию к соглашению уже самим фактом своего существования.

Как только Германия достигла бы того уровня могущества, при котором ее флот мог бы создать угрозу будущему Великобритании как великой державы, то англичане наверняка поняли бы, что у них нет иной альтернативы, кроме поиска прочного взаимопонимания с Германией, – а то и присоединились бы к Тройственному союзу. Исходя из этих соображений, Тирпиц и Бюлов прохладно отнеслись к перспективе союза, который Чемберлен предлагал Германии в конце 1890-х гг. Было еще слишком рано. После Великой войны Тирпиц пытался доказать, что его страна не была виновна в ее начале. Он писал: «Принимая во внимание образ мыслей, который был характерен для англичан в то время, я не поддавался влиянию тех благодушных фантазий, в которые Джозеф Чемберлен, возможно, верил сам и которыми он совершенно точно заразил некоторых немцев. Договор, заключенный на основе стремления Британии к мировому владычеству, ни при каких обстоятельствах не мог бы соответствовать германским интересам. Для обеспечения последних требовалось равноправное соглашение».

После своего возвращения в Берлин в 1897 г. Тирпиц буквально за несколько недель подготовил проект нового плана развития флота. В этом проекте главная роль принадлежала крупным боевым кораблям, которые были бы способны к эскадренному бою, – броненосцам и тяжелым крейсерам. В последующие семь лет предстояло построить одиннадцать новых эскадренных броненосцев, а в долгосрочной перспективе германский флот должен был усилиться до шестидесяти крупных кораблей.

Существенно было и то, что предложенный проект не только определял численность военно-морских сил, но еще и предусматривал замену целых классов кораблей по мере их устаревания – причем порядок таких замен тоже был предусмотрен заранее. Все это позволило создать то, что Тирпиц называл «железным бюджетом». Он обещал кайзеру устранить «раздражающее влияние рейхстага на намерения вашего величества в отношении развития флота». В своих мемуарах Тирпиц утверждал, что при обсуждении этого и последующих «флотских» законов рейхстаг «лишился возможности отказать [нам] в средствах на новые корабли, цена и размеры которых все увеличивались, – ведь в случае такого отказа он неминуемо навлек бы на себя упрек в том, что из-за него мы вынуждены строить заведомо второсортные боевые единицы».

Первый «морской» законопроект Тирпица был исключительно дерзкой авантюрой, поскольку, хотя кайзер и фон Бюлов были всецело на его стороне, он не мог бы заранее сказать того же о депутатах рейхстага. Выяснилось, однако, что адмирал был мастером в искусстве лоббирования и связей с общественностью. Одним из первых его шагов в качестве морского министра стало учреж дение «Отдела по работе с новостями и парламентскими вопросами» – этот отдел стал эффективным инструментом для мобилизации общественного мнения. Во время подготовки законопроекта и в течение всех последующих лет министерство породило настоящий поток меморандумов, заявлений, книг, фотографий и фильмов. Организовывались особые мероприятия – например, в 1900 г. по Рейну проследовала сотня торпедных катеров, а церемонии спуска на воду новых боевых кораблей становились все более зрелищными. Перед голосованием в марте 1898 г. представители морского министерства объехали всю Германию и всюду общались с важными для формирования общественного мнения фигурами – будь то крупные коммерсанты или университетские профессора. Министерство организовало 173 лекции, напечатало 140 тыс. брошюр и всюду распространяло классические работы Мэхэна о морской мощи. Журналистов приглашали на экскурсии по боевым кораблям, но особое внимание уделялось пропаганде в школах. Общественные организации – такие, как Колониальная лига с ее 20 тыс. членов или Пангерманская лига, – по просьбе правительства с энтузиазмом помогали общему делу, распределив по своим каналам тысячи брошюр. Все это было не просто попытками манипулировать общественным мнением сверху – сама идея постройки сильного военного флота затронула чувствительные струны в душах германских националистов, к какому бы классу они ни относились. Возможно, в наибольшей степени она была привлекательна для растущего в численности среднего класса, представители которого рассматривали службу в ВМС как более предпочтительный, по сравнению с армией, вариант карьеры для своих детей. Хотя Морская лига и была основана в 1898 г. группой влиятельных промышленников, к 1914 г. в ней состояло уже свыше миллиона членов.

Тирпиц тоже погрузился в работу. Под его влиянием группа ведущих промышленников и предпринимателей выступила в поддержку нового закона. Адмиралу удалось заручиться сдержанным обещанием поддержки даже со стороны Бисмарка. Он посетил и правителей различных германских земель – например, великий герцог Баденский был совершенно им очарован и в письме к канцлеру Каприви назвал Тирпица «исключительной личностью» и «человеком, качества и опыт которого в равной мере великолепны». В своем берлинском кабинете Тирпиц, кроме того, проводил много часов в добродушных беседах с тщательно подобранными депутатами рейхстага.

Когда осенью в парламенте началась новая сессия, кайзер, Тирпиц и Бюлов дружно обратились к депутатам, воркуя, словно горлицы. Вильгельм начал с того, что новый закон был просто защитной мерой. «Нам чужд политический авантюризм», – добавлял Бюлов, хотя в той же самой речи он упомянул и о месте под солнцем для Германии. «Наши военно-морские силы имеют оборонительное назначение, – заявлял Тирпиц, – и в результате принятия нового закона это ни в малейшей степени не изменится». Одновременно этот закон должен был упростить работу рейхстага в будущем, поскольку депутатам больше пришлось бы иметь дело с «безграничными кораблестроительными запросами» прошлых лет. Первый Закон о флоте был принят 26 марта 1898 г., легко набрав 212 голосов против 139. Кайзер был в восторге: «[Тирпиц] – поистине способный человек!» Помимо прочего, Вильгельма особенно радовало то, что он больше не будет нуждаться в одобрении рейхстага. Этот успех он ставил лишь себе в заслугу. В 1907 г. – после принятия очередного аналогичного закона – он хвастался инспектору своего двора, что он [Вильгельм] кругом оставил депутатов рейхстага в дураках. Принимая этот закон, они, как он утверждал, понятия не имели о том, каковы будут последствия, – а ведь в действительности это означало, что отныне он [император] сможет получить все, что пожелает. С точки зрения Вильгельма, закон был «подобен штопору, которым я могу откупорить бутылку в любой удобный момент. Пусть даже пена [в рейхстаге] потом ударит в потолок, этим собакам придется раскошеливаться, пока не посинеют. Теперь они у меня в кулаке, и никакая сила в мире не помешает мне осушить эту бутылку до дна».

Тирпиц немедленно начал подготавливать следующие шаги. Темп строительства крупных боевых кораблей тогда достигал трех единиц в год, но уже в ноябре 1898 г. адмирал предложил ускорить его. Год спустя, на аудиенции в сентябре 1899 г., он заявил кайзеру, что увеличение численности флота «для Германии абсолютно необходимо, а без этого нас ожидает крах». Из четырех великих держав мира, которыми он считал Россию, Германию, Соединенные Штаты и Великобританию, последние две были достижимы только по морю. Следовательно, морская мощь была необходима. Адмирал также напомнил Вильгельму об идущей в мире постоянной борьбе за власть и влияние: «Слова Солсбери о том, что могущественные страны будут становиться все сильнее, а мелкие – все слабее и меньше, – полностью отражают и мое мнение». Германия должна была догонять, и «военно-морской флот необходим нам, если мы не хотим пойти ко дну». Тирпицу был нужен новый закон, который вступил бы в силу до 1903 г., когда должна была завершиться программа строительства, предусмотренная предыдущим. Это позволило бы удвоить силы германского флота, и Германия в таком случае получила бы сорок пять кораблей, пригодных к эскадренному бою. Да, у Британии их все равно было бы больше. «Но, – продолжал адмирал, – в борьбе с Англией мы все равно имели бы неплохие шансы, поскольку на нашей стороне географическое положение, имеющаяся у нас военная система, крупные силы торпедных катеров, превосходство в тактической выучке, планомерное развитие ВМС и единое руководство монарха. Помимо тех отнюдь не безнадежных условий, при которых нам предстояло бы вступить в сражение, нужно принять во внимание, что само наличие у нас сильного флота лишит Англию любого желания воевать с нами, вследствие чего она должна будет согласиться с присутствием в океане морских сил вашего величества… Что и требуется нам для осуществления нашей колониальной политики».

Кайзер не просто был полностью согласен с Тирпицем, он даже несколько поспешил и, выступая в Гамбурге, сразу объявил о подготовке следующего закона о развитии флота. Министру пришлось представить свой проект раньше, чем он планировал, но в итоге все устроилось наилучшим образом. В октябре 1899 г. началась Англо-бурская война, а в конце года англичане захватили шедшие из Южной Африки немецкие суда, что только распалило германское общественное мнение. В июне 1900 г. второй «военно-морской» закон был принят и ожидаемым образом увеличил силы германского флота в два раза. В том же году благодарный кайзер произвел Тирпица в вице-адмиралы и возвысил его и его семью до дворянского состояния. Казалось, Германия, стремясь занять достойное место в мире, и дальше сможет спокойно преодолевать «опасную зону».

Но для достижения этого успеха германскому правительству предстояло заплатить высокую цену. Стремясь приобрести поддержку крупных аграриев из Немецкой консервативной партии, ДКП, оно обещало ввести таможенные тарифы против дешевого зерна из России. Протекционистские меры действительно были приняты в 1902 г. При этом потеря важного рынка сбыта еще больше ухудшила отношение к Германии со стороны России, которая и без того была недовольна захватом немцами бухты Цзяо-Чжоу в Китае и германской активностью в Турции. Общий настрой германского общественного мнения против Британии и в пользу развития ВМС хорошо послужил правительству, но его пыл оказалось легко вызвать и трудно умерить. Важнее же всего было то, что англичане – как на руководящих постах, так и в целом – начали обращать внимание на германскую враждебность. Германский посол Гацфельд жаловался: «Если бы они только могли спокойно усидеть в Германии, то вскоре сочные куски сами начали бы прыгать нам в рот. Но постоянные истерические зигзаги Вильгельма II и предлагаемые господином фон Тирпицем авантюрные планы строительства флота в конечном итоге приведут нас всех к гибели».

Тирпиц основывался на трех ключевых допущениях.

На том, что в Англии не заметят строительства Германией мощного военного флота.

На том, что Британия не захочет и не сможет ответить, усилив свои собственные эскадры (в частности, германский министр полагал, что англичане не могут позволить себе значительное увеличение морского бюджета).

И на том, что Британию можно будет принудить к сближению с Германией и англичане не станут искать себе союзников в других местах.

Во всех этих предположениях Тирпиц оказался не прав.