Глава 19
Конец священного союза Европы: Австро-Венгрия объявляет войну Сербии

В середине июля эта неутомимая парочка – Беатрис и Сидни Уэбб находились в летнем фабианском лагере, где говорили о контроле над промышленностью и страховке и жаловались на группу буйных студентов из Оксфорда, которые распевали революционные песни и пили слишком много пива. Проблемы на континенте время от времени привлекали их внимание, но, как сказал Сидни, война между державами «была бы слишком большим безумством». Действительно главным вопросом, который большую часть месяца волновал министерства иностранных дел и прессу по всей Европе, была не Сербия, а ухудшающаяся ситуация в Албании, в которой ее новый правитель – злополучный немецкий князь по имени Вильгельм Вид находился в обстановке широко распространившегося восстания и гражданской войны. Австрийский ультиматум Сербии 23 июля был первым сигналом для большинства европейцев к тому, что на Балканах складывается гораздо более серьезная конфронтация, и, когда 25 июля ответ Сербии был отвергнут Веной, озабоченность стала превращаться в тревогу. Гарри Кесслер, который приятно проводил несколько недель отпуска, навещая в Лондоне и Париже друзей, среди которых были Асквит, леди Рэндольф Черчилль, Дягилев и Роден, всерьез задумался о возвращении в Германию.

И все же многие люди, приближенные к центрам власти, допускали, что войны еще можно избежать, как это случалось в других аналогичных кризисах. 27 июля Теодор Вульф, редактор Berliner Tageblatt – одной из ведущих немецких газет, отвез свою семью на ежегодный отдых на голландское побережье, а сам вернулся в Берлин. Министр иностранных дел Ягов сказал ему, что ситуация не критическая, что ни одна из крупных держав не хочет войны и что Вульф спокойно может оставить семью в Нидерландах. Даже те, чьей профессией было воевать, с трудом верили, что на этот раз кризис серьезный. Как написал один из служащих Генерального штаба Германии в своем дневнике после начала войны: «Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что через месяц мир будет в огне войны, я бы лишь с жалостью посмотрел на него, так как после различных событий последних лет – марокканского кризиса, Альхесираса, аннексии Боснии и Герцеговины – мы медленно, но верно утрачивали веру в то, что война возможна».

Даже в России, где проблемы на Балканах все же вызывали тревогу, реакция на весть об убийстве была сначала более близка к равнодушию, нежели к мрачному предчувствию. Дума уже разъехалась на лето, и, казалось, не было нужды ее созывать. Российский посол в Вене уверял правительство: «Уже есть причина предполагать, что по крайней мере в ближайшем будущем политика Австро-Венгрии будет более сдержанной и спокойной». Тем не менее, как и ее союзница Франция и соперники – Германия и Австро-Венгрия, Россия в 1914 г. испытывала тревогу в отношении будущего. Британия не стремилась заключать военно-морской договор, а Персия оставалась источником напряжения. Россия также была вовлечена в борьбу с Австро-Венгрией за влияние на Болгарию, которое Россия, казалось, теряла, и перед ней встали вызовы в Османской империи как от ее собственной союзницы Франции, так и Германии. «Тевтонское кольцо, – предупреждала влиятельная санкт-петербургская газета в конце 1913 г., – угрожает России и всему славянскому миру гибельными последствиями…» В мае шеф российской полиции предупредил Генеральный штаб о донесениях его шпионов, что Германия готова найти предлог, чтобы нанести удар, пока у нее еще есть шанс на победу. Для правительства России внутренняя ситуация в стране была еще более тревожной, чем ситуация на международной арене. В мае и июне стоимость рубля стала падать, и возникло беспокойство в отношении надвигающегося экономического спада. Весь год по всей России проходили забастовки и демонстрации, а в июле их должно было стать еще больше, чем в любой предыдущий месяц.

К тому времени царь и члены его семьи, которые большую часть весны провели в Крыму отчасти для лечения нервов Александры, вернулись в свое уединение в пригороде Санкт-Петербурга. Состояние императрицы не улучшилось, когда в начале июля ее сын, больной гемофилией, упал, находясь на борту одной из императорских яхт, после чего у него началось сильное кровотечение. Что еще больше ухудшало для нее эту ситуацию, Распутин находился далеко, на расстоянии тысяч миль. Он получил удар ножом в живот от одной сумасшедшей в тот самый день, когда в Сараеве был убит эрцгерцог. И хотя царь отправил к нему своего хирурга, Распутин был слишком болен, чтобы предпринимать какие-либо поездки до конца лета. Возможно, было несчастливым стечением обстоятельств, что Распутин находился далеко от центра предстоящих событий, так как он был преданным пацифистом и отговорил царя от участия в Балканских войнах. С больничной койки Распутин отправил телеграмму, в которой предостерегал: «Страшная грозовая туча висит над Россией. Бедствия, горе, непроглядная тьма, никакого света. Океан слез и очень много крови. Что сказать? Я не могу найти слов, чтобы описать весь ужас».

На другом конце Европы в Великобритании министерство иностранных дел изначально заняло во многом такую же спокойную позицию в отношении убийства эрцгерцога, как и российский посол в Вене. Несменяемый помощник министра иностранных дел Николсон сомневался, что Австро-Венгрия предпримет какие-то действия против Сербии. Сначала общественное мнение в Великобритании было полно сочувствия Дуалистической монархии. Король Георг V заехал без предупреждения в ее посольство на следующий день после убийства, чтобы выразить свою скорбь, и ее посол – граф Альберт Менсдорф был удовлетворен, получая десятки писем от своих многочисленных друзей из высших кругов Великобритании. Грей и Асквит, равно как и ведущие члены Консервативной партии, выступили в парламенте с речами соболезнования, но другая смерть – смерть Джозефа Чемберлена 2 июля – вызвала гораздо более сильное чувство утраты. Во время дебатов по вопросам иностранных дел в палате общин 10 июля Грей лишь кратко упомянул Балканы, потратив большую часть времени на неевропейские вопросы. Асквит, который в тот момент находился в тисках страсти к Венеции Стенли и ежедневно писал ей любовные письма, мимоходом упомянул об убийствах 30 июня и не вспомнил о них до 24 июля. Он писал ей главным образом об ирландском вопросе, ее домашних питомцах, среди которых был пингвин, и своем желании увидеть ее.

Для английского народа и его лидеров продолжающийся кризис из-за самоуправления Ирландии и сопровождающая его угроза гражданской войны были гораздо более близкими и насущными проблемами, чем события в далеком уголке Европы. В отчаянной попытке достичь соглашения по вопросу, какие части протестантского Ольстера должны быть исключены из законопроекта о самоуправлении, который все еще медленно продвигался в парламенте, король отложил свой летний отдых и 21 июля созвал в Букингемском дворце совещание. В течение четырех душных от зноя дней Асквит и лидер ирландских националистов Джон Редмонд вместе с лидером консерваторов Бонаром Лоу и представителем ольстерских протестантов Карсоном тщетно пытались прийти к соглашению. 24 июля, когда совещание закончилось, пришла весть об ультиматуме Австро-Венгрии в адрес Сербии. Георг V решил продлить свое пребывание в Лондоне и отменил обычное посещение бегов со своим другом герцогом Ричмондским. «Политический кризис, – написал он герцогу, – такой острый в отношении ирландского вопроса, а теперь и вероятность всеобщей европейской войны вынуждают меня в настоящее время оставаться в Лондоне… Надеюсь, вам повезет с хорошей погодой и бега пройдут удачно». Асквит, по крайней мере сначала, придерживался более оптимистической точки зрения на растущий европейский кризис. «Это отвлечет внимание от Ольстера, что хорошо», – сказал он хозяйке известного салона в Лондоне.

Французы тоже медленно пробуждались для осознания нарастающей опасности. Это всего лишь небольшая неприятность на Балканах, думал Адольф Мессими, который только вступил в должность военного министра. «Это как-нибудь разрешится само собой, как и раньше». На набережной д'Орсе министерство иностранных дел было занято разработкой планов предстоящего визита президента Пуанкаре и его премьер-министра Вивиани в Санкт-Петербург. Большинство телеграмм между Парижем и французским послом в России Морисом Палеологом больше касались таких вопросов, как точные формулировки тостов, нежели проблем на Балканах.

Французские политики и общественность были в основном озабочены сенсационным скандалом, связанным с женой ведущего радикального политика Жозефа Кайо. Враги обвинили его в коррупции, что, вероятно, соответствовало действительности, и дружеском отношении к Германии, что было, безусловно, правдой. В конце концов, он был реалистом, который считал, что Германия и Франция могут добиться многого, действуя вместе. Будучи премьер-министром во время второго марокканского кризиса он сделал многое, чтобы прийти к мирному решению. За это его ненавидели французские националисты, а также за то, что он выступал против введения трехлетнего срока обязательной военной службы, благодаря которому должна была вырасти численность французской армии. (Почти так же плохо было то, что он выступал в поддержку введения подоходного налога.) В первые месяцы 1914 г. Гастон Кальмет – редактор ведущей ежедневной парижской газеты «Фигаро» начал против него жестокую кампанию с помощью статей с такими заголовками, как «Сомнительный финансист» и «Человек Германии». Вдобавок Кальмету удалось раздобыть несколько неосторожных любовных писем, которые Кайо написал своей второй жене Генриетте, когда она еще была замужем за другим мужчиной, и пригрозил опубликовать их. 16 марта Генриетта, как всегда прекрасно одетая, пришла в офис «Фигаро». Когда ее провели в кабинет Кальмета, она вынула из меховой муфты пистолет «Браунинг» и выпустила в него всю обойму. Сказав объятым ужасом сотрудникам: «Во Франции больше нет правосудия. Это единственное, что оставалось сделать», она стала спокойно ждать, когда ее арестуют за убийство. Суд над ней начался 20 июля. Восемь дней спустя, когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии, присяжные оправдали ее на том основании, что она совершила преступление по страсти. Печальным последствием ее действий стало то, что муж, который вполне мог бы выступить в поддержку сдержанной политики Франции, когда Европа скатывалась к войне, был вынужден уйти из правительства в отставку.

Ближе к концу июля новая проблема, вызревавшая на Балканах, стала перемещаться на первые полосы европейской прессы. На фондовых биржах стала нарастать тревога, когда распространились слухи о том, что Австро-Венгрия намерена решать проблему с Сербией при помощи силы, а Россия на этот раз полна решимости поддержать своего маленького союзника. Безусловно, люди думали, что кризис в конце концов разрешится, как разрешились и предыдущие кризисы. Ну, произойдет обмен несколькими дипломатическими нотами, может быть, начнутся даже военные приготовления в Австро-Венгрии и России как средство устрашения, но в конечном счете вмешаются другие державы и станут посредниками в решении проблемы, и армии останутся на местах. Священный союз Европы будет поддерживать мир, как он это делал столь долгое время. «Блеф, все блеф, – написал в 1912 г. министр иностранных дел Германии Кидерлен во время 1-й Балканской войны. – Я увижу это уже в третий раз: Альхесирас, Марокко – и теперь это. Только теперь каждый норовит превзойти другого в блефе. Война может начаться только в том случае, если кто-то окажется настолько бездонно глупым и будет блефовать настолько отчаянно, что не сможет остановиться, и ему придется стрелять. Я не считаю никого из нынешних государственных деятелей таким бараном». Кидерлен не прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как он ошибался. Его смерть, как и убийство эрцгерцога, и ножевая рана Распутина или вынужденная отставка Кайо, является еще одним примером роли случая в истории. Если бы Кидерлен занимал свою должность летом 1914 г., возможно, он оказался бы достаточно сильным, чтобы противостоять военным и убедить Бетмана и кайзера пойти по пути мира.

Кризис в июле 1914 г. изначально был создан безрассудством Сербии, мстительностью Австро-Венгрии и свободой действий – карт-бланш, – предоставленной ей Германией. Теперь пришла очередь стран Антанты сделать все возможное, чтобы либо предотвратить войну, либо, если она начнется, вести ее на условиях благоприятных для себя. В то время как многие исторические споры концентрировались на вопросе виновности в войне Германии, или Австро-Венгрии, или даже Сербии, другие возлагали вину на Антанту: на Францию – за проведение политики мести Германии, на Россию – за союз с Францией и поддержку Сербии или на Великобританию – за непризнание законных притязаний Германии на место под солнцем и большую долю мировых колоний или за недостаточно ясно выраженное намерение в начале кризиса вмешаться на стороне Франции и России. В то время как все эти вопросы завораживали и будут продолжать завораживать историков и политологов, нам, возможно, придется признать, что на них не может быть определенного ответа, потому что на каждый аргумент есть сильный контраргумент. Действительно ли Франция намеревалась отомстить Германии? Даже такие националисты, как Пуанкаре, смирились с утратой Эльзаса и Лотарингии и не были готовы идти на риск войны, чтобы вернуть эти провинции. Да, договор Франции с Россией заставил Германию почувствовать себя в окружении, но с французской и российской точки зрения этот договор был оборонительным и приходил в действие только в случае нападения Германии. (Однако, как часто бывает в международных отношениях, то, что является оборонительным с одной точки зрения, может казаться угрозой с другой, и именно таким Германия видела этот договор.) Насколько большую ответственность следует возложить на Россию за потворство сербскому национализму? Сазонову следовало бы сделать больше, чтобы держать под контролем своего посла Гартвига, но, несмотря на всю панславянскую риторику в националистических кругах, не все руководители России хотели прийти на защиту Сербии, если это означало риск разжигания другого крупного конфликта через столь непродолжительное время после катастрофического поражения в Русско-японской войне. Что касается Великобритании, то с ее изначальным заявлением о том, что она без колебаний будет воевать на стороне Франции, которое могло бы подействовать на Германию как сдерживающий фактор, не все ясно. Немецкие военные считали, что британский экспедиционный корпус можно не принимать в расчет, и надеялись одержать победу во Франции задолго до того, как в дело вступит морская держава. В любом случае Великобритания не смогла бы сделать такое заявление, прежде чем его одобрит кабинет министров, – а мнения в кабинете министров сильно разделились в отношении того, что делать в последние недели перед началом войны.

Из трех держав Антанты у Франции была наиболее открытая политика в 1914 г., чтобы гарантировать: в случае начала войны Франция вступит в нее объединенной, как невиновная сторона, и Россия встанет рядом с ней. Французы также надеялись удержать своего союзника от таких провокационных действий, которые позволят Германии и Австро-Венгрии заявить, что они просто защищались от агрессии России. Как было подчеркнуто на срочном заседании кабинета министров 30 июля: «Ради общественного мнения пусть немцы сами окажутся виноватыми». Это было важно и для внутренней ситуации, и для международной. Руководителям Франции не давали покоя воспоминания о поражениях в войне 1870–1871 гг. и долгой изоляции страны после нее, собственные внутренние разногласия в стране, понимание демографической слабости Франции по сравнению с Германией и страхи, что ее союзники ее не поддержат. Французы надеялись, но никогда полностью не рассчитывали на вмешательство Великобритании, даже если Германия, как все подозревали, намерена нарушить нейтралитет Бельгии. Однако для Франции было необходимо, чтобы Россия действовала быстро при нападении на немецкие войска на востоке, когда начнется война. За годы перед 1914 г. французы сделали все, что было в их силах, чтобы получить твердое обязательство от России напасть на Германию как можно раньше, чтобы облегчить напор ожидаемого нападения Германии на Францию. Благодаря огромным займам на строительство в России железных дорог и промышленное развитие французы сумели получить от российских военных такие обещания, но они никогда не были полностью уверены, что те их сдержат. Даже растущая мощь России была палкой о двух концах для Франции, перед которой вставала опасность превратиться в младшего партнера. Что еще хуже, Россия могла стать настолько сильной, что больше не нуждалась бы в союзе с Францией.

Также всегда существовала опасность – и это тоже не давало покоя французам, – что консерваторы в России, которые продолжали выступать за установление дружеских отношений с Германией, одержат победу. Палеолог, который слал паникерские сообщения в Париж, сказал британскому послу в мае 1914 г.: «Император переменчив, и министерство не стабильно. При дворе всегда существовала группировка, выступавшая за соглашение с Германией». Точно так же, как Германия поддерживала Австро-Венгрию из страха потерять ее, так и Франция летом 1914 г. не стремилась сдерживать Россию, которая двигалась в сторону конфронтации на Балканах. Великий вождь социалистов Жорес, который крепко держал в своих руках ведение иностранных дел, сказал во французском парламенте 7 июля во время обсуждения предстоящего визита Пуанкаре и Вивиани в Санкт-Петербург: «Мы считаем недопустимым… чтобы Франция оказалась втянутой в необдуманную балканскую авантюру из-за договоров, ни текста, ни смысла, ни границ, ни последствий которых она не знает».

Несмотря на противодействие социалистов, Пуанкаре и Вивиани 15 июля отправились в Россию на борту крейсера «Франция», чтобы не проезжать по территории Германии. И хотя они не могли этого знать, днем раньше Тиса перестал быть противником ультиматума Австро-Венгрии к Сербии, составление текста которого в тот момент заканчивалось в Вене. Когда французский военный корабль шел через Северное море в Балтийское, погода, как и во всей Европе, была великолепная, и Пуанкаре сидел на палубе, читая Ибсена, и разговаривал с Вивиани. И хотя он тоже отвечал за иностранные дела, французский премьер-министр мало о них знал, но, как оказалось, он был ходячей литературной энциклопедией и читал своему компаньону на память целые отрывки прозы и поэзии. Мысли Пуанкаре время от времени обращались к суду над Кайо на родине, но международная ситуация его не беспокоила, по крайней мере он так утверждал в той версии своего дневника, которую опубликовал позднее. Он писал о своей уверенности, что плывет к миру, к установлению добрых отношений с другими государствами и к подтверждению союза Франции с Россией. На самом деле союз его волновал больше, чем он признавал; существовала большая возможность того, что осенью французский парламент мог отменить с трудом завоеванный закон о трехлетнем сроке военной службы, что вполне могло усилить сомнения русских в ценности Франции как союзницы.

Когда французская делегация сошла на сушу в России 20 июля, царь сам встретил ее. Французов разместили в его огромном дворце в Петергофе, расположенном к западу от Санкт-Петербурга. (В самом городе рабочие начали общую забастовку, и на улицах были столкновения; Пуанкаре шокировал хозяев, поинтересовавшись причинами.) Следующие несколько дней были плотно заполнены банкетами, приемами и военными смотрами. Вивиани, который жаждал вернуться в Париж, где суд над Кайо достиг апогея и где наслаждалась жизнью его своенравная любовница, бесконечно жаловался на скуку и усталость. У него была проблема с печенью, и пришлось поспешно вызывать местного доктора-француза. Пуанкаре было трудно испытывать сочувствие к своему спутнику: «Он вспыльчив, боязлив и груб и окутан мрачным молчанием».

Важная часть поездки проходила за кулисами, в личных разговорах между французами и русскими, но, к сожалению, мы знаем очень мало о том, что в них было сказано. Записи в лучшем случае отрывочны, и вполне возможно, что некоторые из них были уничтожены. Две стороны вели беседы, и это известно, о напряженности между Россией и Великобританией по вопросу Персии, и французы убеждали русских добиваться с англичанами военно-морского соглашения. По словам британского посла, впоследствии он был достоверно проинформирован Сазоновым и французским послом, что в разговорах также обсуждались отношения Австро-Венгрии и Сербии и что Франция и Россия планировали вместе обратиться к Вене, чтобы та не угрожала независимости Сербии. Безусловно, ситуация на Балканах сильно занимала мысли и русского, и французского лидеров. На приеме для дипломатического корпуса в Санкт-Петербурге вечером 21 июля Пуанкаре сказал послу Австро-Венгрии, что ни одну страну нельзя считать ответственной за заговоры, составленные на ее территории. У Сербии есть «друзья», включая Россию, которые будут «удивлены», если Австро-Венгрия примет какие-то жесткие меры. Посол отправил предупреждение Берхтольду в Вену, тот предпочел проигнорировать его. В то время как нет доказательств того, что французы и русские составили заговор с целью спровоцировать войну с Германией, они открыто говорили о возможности вооруженного конфликта к 22 июля, о чем, по словам французского атташе в Санкт-Петербурге, «никто даже и не думал еще несколькими днями раньше».

Русские, которые испытывали все большую озабоченность в связи со слухами, приходившими из Вены, отсылали свои собственные предостережения еще до приезда французов. 8 июля Сазонов сказал австро-венгерскому поверенному в делах, что любая попытка Вены вмешиваться во внутренние дела Сербии будет опасным шагом, который произведет «очень плохое впечатление» в России. Неделей позже на летней вечеринке один высокопоставленный чиновник из Министерства иностранных дел России попросил посла Италии передать Австро-Венгрии сообщение о том, что Россия не потерпит никаких угроз независимости Сербии. Два дня спустя Сазонов в разговоре с послом Австро-Венгрии бароном Фридрихом Запари подчеркнул озабоченность России. Запари уверил его, как мог, – «был кроток, словно ягненок», по словам Сазонова, – в том, что его правительство очень любит мир и не хочет делать отношения с Сербией еще более сложными, чем они есть. Так что на тот момент российское правительство выжидало, что будет дальше.

К несчастью для России – и мира, ее руководство было настолько неадекватным, что собиралось броситься в сильную международную бурю. Сам Сазонов, как и царь, склонялся к миру, но оба они были слабы и легко поддавались влиянию, оба остро переживали за честь и достоинство России, и оба с негодованием вспоминали, как Россия была вынуждена отступить в предыдущих кризисах на Балканах. Премьер-министр Горемыкин был пустым местом, а доминирующими фигурами в Совете министров были министр сельского хозяйства Александр Кривошеин, придерживавшийся жесткой линии, когда речь заходила о престиже России за границей, и Сухомлинов, который был безрассуден, а самолюбие заставляло его настаивать на том, что вооруженные силы России готовы к любой случайности. Начальник штаба генерал Николай Янушкевич занимал свою должность всего пять месяцев и не обладал очевидными достоинствами для этого, за исключением благосклонности царя. Британский военный атташе сказал, что его назначение на эту должность «вызвало всеобщее удивление. Он производил впечатление скорее придворного, нежели солдата». Среди других высших военачальников великий князь Николай Николаевич обладал и опытом, и здравым смыслом, но он был сторонником ранней мобилизации даже с риском войны, когда кризис усилился. Его жена – одна из многочисленных детей короля Черногории, которая удачно вышла замуж, – была горячей и безоговорочной защитницей Сербии. «Будет война, – воскликнула она в разговоре с Палеологом 21 июля во время визита Пуанкаре. – От Австрии ничего не останется… Наши армии встретятся в Берлине, и Германия будет уничтожена».

Другим влиятельным голосом в поддержку войны был французский посол в Санкт-Петербурге. Палеолог ненавидел Германию и давно уже был убежден в том, что серьезный конфликт неизбежен. Умный, лукавый, эмоциональный и тщеславный, он неуклонно поднимался все выше по карьерной лестнице дипломатической службы, присоединяясь к могущественным людям, среди них были Делькассе и Пуанкаре, с которыми он познакомился, когда те были еще студентами. Стремясь стать писателем, равно как и государственным деятелем, Палеолог утверждал, что является потомком древнего и благородного византийского рода, но его многочисленные враги говорили, что его родители – грек, высланный из Румынии, и бельгийка-музыкантша – были скромного, даже сомнительного происхождения. Когда в январе 1914 г. он был назначен в Санкт-Петербург на смену Делькассе, тогдашний премьер-министр Франции Гастон Думерг сказал ему, что война может разразиться в любое время и безопасность Франции зависит от того, насколько быстро ее союзники включатся в боевые действия. Палеолог, который считал себя независимым деятелем, а не служащим своего правительства, счел своим долгом всячески продвигать идею Антанты и, когда начнется война, вовлечь в нее Россию на стороне Франции. 24 июля, когда всем стало известно об австрийском ультиматуме Сербии и когда Пуанкаре и Вивиани уже были на пути домой, он пригласил британского посла сэра Джорджа Бьюкенена и Сазонова на обед. Русский министр иностранных дел был рассержен действиями Австро-Венгрии, которые он назвал «безнравственными и провокационными». Он надеялся, как сообщил Бьюкенен в Лондон, что Великобритания немедленно объявит о своей солидарности с Францией и Россией. Палеолог был даже еще более горяч: «По словам французского посла почти выходило, будто Франция и Россия полны решимости оказать решительное сопротивление, даже если мы откажемся к ним присоединиться. Слова министра иностранных дел, однако, не были столь определенными по этому вопросу». В течение следующих дней Палеолог повторил свои уверения в поддержке Францией России и самому Сазонову, и послу Италии, который вполне мог передать эту весть о позиции Франции Австро-Венгрии и Германии.

Палеолог, возможно, вышел за рамки данных ему инструкций, но он был близок к Пуанкаре, который сам уверял русских в поддержке Франции в кризисный период. На прощальной встрече с царем перед отъездом Пуанкаре сказал ему, что их две страны должны тесно взаимодействовать, если Австро-Венгрия и Германия нападут на Сербию. «Чем труднее становится ситуация, тем более объединенными и близкими мы должны быть». Двое мужчин также, по-видимому, обстоятельно обсуждали то, как Россия и Франция могут сотрудничать в военной области. Конечно, это был не первый раз, когда такие дискуссии имели место; свыше десяти лет российские и французские военные вместе разрабатывали планы войны с Германией, и их связи, включая прямое сообщение по радио, стали со временем теснее. В июле 1914 г. с учетом их злости на Австро-Венгрию русские могли бы сами принять решение идти на войну, но французы не хотели удерживать их. На самом деле, подобно своим немецким коллегам, многие руководители Франции полагали, что если война должна начаться, то теперь самое лучшее для этого время. В июне 1914 г. в отчете Генерального штаба отмечалось, что Румыния является потенциальным врагом Австро-Венгрии и Россия представляет большую угрозу Германии.

Первой реакцией Сазонова утром 24 июля, когда он узнал об ультиматуме, было: «Это означает войну в Европе». Царь, который в тот момент присутствовал на летних армейских маневрах в Красном Селе к югу от Санкт-Петербурга, сказал просто: «Это тревожно». Изначально он, по крайней мере, не подвергал сомнениям уверения Вильгельма в том, что Германия ничего не знала об ультиматуме, и утешался напоминанием кайзера, что Германии и России всегда удавалось прийти к соглашению во время предыдущих кризисов. В тот день Совет министров собрался на экстренное заседание в Красном Селе. В то время как Сазонов все еще надеялся на то, что войны можно избежать, он занял такую позицию: Россия не может позволить Австро-Венгрии подрывать ее влияние на Балканах, разгромив Сербию. Позже в частном разговоре он, удивив посла Австро-Венгрии, выразил возмущение требованиями, которые Сербия предъявляла России, и тем, как она втягивала своего большого союзника в конфликты, но в тот момент не видел альтернативы тому, чтобы предложить ей помощь. Авторитет России и общественное мнение требовали никак не меньшего. Кривошеин в речи, которая имела большое значение в том, чтобы склонить на свою сторону других, сказал, что Россия должна занять твердую позицию даже с риском начала войны. Его коллега Петр Барк, который обычно высказывался осторожно, согласился: «Когда речь идет о чести и достоинстве России и самом ее существовании как великой державы, министр финансов должен присоединиться к большинству членов кабинета». Совет министров принял решение действовать совместно с другими державами, включая Германию, чтобы попытаться убедить Австро-Венгрию дать время на дипломатическое решение конфликта, продлив крайний срок ответа Сербии на ультиматум. Однако, чтобы усилить нажим, Совет министров также санкционировал мобилизацию Балтийского и Черноморского флотов и частичную мобилизацию российской армии в четырех военных округах. В то время как мобилизация представляла собой в большей степени угрозу Австро-Венгрии, чем Германии, это все же был весьма рискованный шаг, являясь вызовом Дуалистической монархии. Как оказалось, он был также бесполезным с военной точки зрения, так как у армии не было разработанных планов мобилизации против одной только Австро-Венгрии. Как в конце заседания резюмировал российскую политику Горемыкин: «Мы не хотим войны, но не боимся ее». В тот же вечер Сазонов сказал заметно расстроенному послу Германии о чрезвычайном недовольстве России выдвинутым ультиматумом.

На следующий день, когда приближался уже крайний срок ответа Сербии на австрийский ультиматум, позиция России ужесточилась. «Россия, – сказал Сазонов Бьюкенену, который своевременно передал это в Лондон, – не может позволить Австрии сокрушить Сербию и стать доминирующей державой на Балканах и, уверенная в поддержке Франции, пойдет на все риски начала войны». Палеолог, который также присутствовал на встрече Сазонова и Бьюкенена, заявил, что Франция готова воевать на стороне России, и потребовал, чтобы Великобритания ответила, встанет ли она на сторону своих друзей. Сазонов добавил, что англичанам придется выбирать между оказанием России активной помощи или утратой ее дружбы. Российский Совет министров, который снова собрался в то утро, уже одобрил дальнейшие военные меры. Все крепости должны были перейти на военное положение, пограничные посты – быть укомплектованы личным составом, и приняты предварительные меры к мобилизации в оставшихся военных округах. Самые высокопоставленные военачальники в России явно расценили это как шаг к общей мобилизации и войне. И хотя русские несколько дней продолжали отрицать, что они делают что-то, выходящее за рамки обычного, – 26 июля Сухомлинов дал немецкому военному атташе слово чести, – наблюдатели, пересекавшие российскую границу, видели признаки возросшей военной активности повсюду.

В тот вечер один отставной российский дипломат ужинал с другом на своей даче, расположенной на дороге между Петергофом и Красным Селом, когда они услышали топот полка, марширующего в сторону Санкт-Петербурга: «Мы все поспешили к садовым воротам и стояли там, глядя на огромных гвардейцев, молча топающих по пыльной дороге в летних сумерках. Я никогда не забуду зловещее чувство надвигающейся гибели, которое это зрелище вызвало во мне». Придет эта гибель или нет, зависело в конечном счете от одного человека, как это было и в Германии, и в Австро-Венгрии. Несмотря на новую конституцию 1906 г., царь все еще контролировал внешнюю политику и военных. Как сказал одному своему коллеге посол Франции в Берлине Жюль Камбон сразу после предъявления Австро-Венгрией ультиматума Сербии: «Сегодня судьба Франции и сохранение мира в Европе зависят от воли иностранца – воли царя. Что он решит и по чьему совету?»

Пока правительство России делало шаги к войне, Пуанкаре и Вивиани, как и рассчитывало правительство Австро-Венгрии, были в море, начиная с 24 июля имея возможность связываться с Парижем и французскими посольствами за границей лишь периодически. Когда новость об ультиматуме достигла «Франции», плывшей в направлении Стокгольма, Вивиани спешно послал телеграмму, вероятно написанную Пуанкаре, в Санкт-Петербург с просьбой передать ее в Париж и Лондон. В ней он рекомендовал Сербии принять все условия ультиматума, совместимые с ее честью и независимостью, а также предлагал, чтобы Антанта поставила ситуацию под международный контроль, запросив международного расследования соучастия Сербии в убийстве эрцгерцога, и не позволила Австро-Венгрии проводить его самостоятельно. Надежда на то, что каким-то образом умирающий Священный союз Европы может вернуться к жизни и урегулировать еще один европейский кризис, была той соломинкой, за которую хватались французы, итальянцы и особенно англичане в последующие несколько дней.

Пуанкаре и Вивиани также обсудили отмену своих запланированных визитов в Скандинавские страны и немедленное возвращение во Францию, но решили, что это может обидеть принимающие стороны и вызвать ненужную тревогу на родине. Поэтому они продолжили плавание по Балтике, все более и более тревожась по мере ухудшения вестей с Балкан. Так как немцы теперь глушили все радиосообщение между «Францией» и Парижем (а также между самой Францией и Россией), было трудно посылать и принимать сообщения. В Париже их коллеги по своей собственной инициативе решили принять меры предосторожности. Штабные офицеры были вызваны из отпусков, а войска – отправлены охранять железные дороги и другие ключевые объекты. Начальник Генерального штаба генерал Жоффр позднее утверждал, что у него не было иллюзий в отношении серьезности ситуации: «Мы двигались прямо к войне, и Россия оказывалась вовлеченной в нее одновременно с нами». Он и военный министр уверяли российского военного атташе в том, что Франция готова выполнить свой союзнический долг. К концу месяца Франция прошла значительный путь подготовки к войне; в больших и маленьких городах в магазинах мужской одежды начали выставлять на продажу тяжелые ботинки и толстые носки.

В то время как французское правительство играло в основном пассивную роль в период между предъявлением Австро-Венгрией ультиматума Сербии и объявлением ею войны 28 июля, Великобритания наконец переключила свое внимание с Ирландии на континент и начала действовать. Грей медленно – слишком медленно – осознавал степень опасности, которая разрасталась на Балканах, и не был готов признаться самому себе, что Великобритания каким-то образом связана членством в Антанте. 9 июля посол Германии князь Карл фон Лихновски увидел его жизнерадостным и проявляющим оптимизм в отношении того, что ситуацию еще можно «разрулить». Грей утверждал, что Великобритания, безусловно, воспользуется своей обычной свободой действий, но добавил, что она очень близка с Францией и Россией. Он признал, что имели место какие-то «разговоры» с французами по военным вопросам, но дал понять, что достичь удалось немногого. На встрече неделей позже он предупредил Лихновски, что, если общественное мнение в России будет взбудоражено в отношении Сербии, Великобритании придется «удовлетворить чувства русских». Он предпочел не объяснять немецкому послу, насколько он и министерство иностранных дел озабочены отношениями с Россией. Новый очаг напряженности возник из-за контроля над нефтью в Месопотамии (в настоящее время это часть Ирака); борьба за влияние в Персии продолжалась; а правительство Индии начало проявлять озабоченность интригами русских в Афганистане. Николсон и его коллеги в министерстве иностранных дел далеко не были уверены в том, что англо-русскую конвенцию 1907 г. можно будет возобновить в 1915 г. «Меня тоже пресле дует тот же страх, что и вас, – написал Николсон Бьюкенену в Санкт-Петербург в начале той весны, – чтобы Россия не устала от нас и не заключила сделку с Германией». По мере усиления кризиса в июле 1914 г. Грей и его коллеги не испытывали желания слишком сильно нажимать на Россию, чтобы та отступила в конфронтации с Австро-Венгрией, из опасения подтолкнуть Россию в объятия Германии. (Германия, разумеется, испытывала такой же страх: что ей либо придется поддержать Австро-Венгрию, либо рискнуть потерять своего единственного значительного союзника.) 28 июля, в день объявления Австро-Венгрией войны Сербии, Николсон написал Бьюкенену в частном порядке: «Я так же, как и вы, предвидел, что этот кризис Россия может воспринять как испытание нашей дружбы, и, если мы разочаруем ее, все надежды на дружеское и постоянное взаимопонимание с ней исчезнут».

По мере углубления кризиса Грей возлагал надежду на то, что Великобритании удастся избежать жесткого выбора. Державы, снова выступающие в роли Священного союза Европы, должны каким-то образом достичь урегулирования, будь то посредством совещания послов в Лондоне, как это было успешно сделано во время 1-й и 2-й Балканских войн, или путем давления на те державы, которые самым непосредственным образом вовлечены в переговоры. Возможно, предложил он, Россия окажет давление на Сербию, а Германия – на Австро-Венгрию? Когда стало ясно, что Россия встала на сторону Сербии, Грей ухватился за возможность того, что Франция, Великобритания, Германия и Италия вместе смогут уговорить Россию и Австро-Венгрию провести друг с другом прямые переговоры. Когда Европа прошла важный этап – объявление Австро-Венгрией войны Сербии 28 июля, Грей высказал идею об остановке в Белграде вооруженных сил Австро-Венгрии, чтобы дать время на переговоры. (Вильгельм, который уклонялся от войны, когда ему нужно было противостоять ее реальности, в это же время высказал аналогичное предложение.) Однако, когда Грей выдвигал одно предложение за другим, он также сказал французам и своим собственным коллегам, что, несмотря на все военные и военно-морские переговоры, проведенные за все эти годы, Великобритания не связана с Францией никакими обязательствами или тайными договорами и будет руководствоваться собственными решениями. Он никогда не был до конца откровенен ни с одним из своих коллег, британским обществом или даже, возможно, с самим собой в отношении того, насколько он и военные на самом деле связали Великобританию словом сотрудничать с Францией. В то же время он – как делал это столь часто и раньше – предупредил Германию, что Великобритания не останется в стороне, чтобы увидеть поражение Франции, и отнесется с сильным осуждением к любому нарушению нейтралитета Бельгии.

23 июля посол Австро-Венгрии в Лондоне Менсдорф сообщил Грею о характере ультиматума, который должен был быть предъявлен Сербии. Очевидно, Грей был потрясен. В тот вечер он и военный министр Холдейн ужинали с немецким промышленником Альбертом Баллином, который был послан в Лондон правительством Германии с неофициальной миссией – прощупать возможную реакцию Великобритании на возможность начала войны на континенте. Как это случилось и со многими другими моментами в те последние лихорадочные дни, после самого события воспоминания о нем различались: Холдейн вспоминал, что он и Грей предупредили Баллина, что, если Германия нападет на Францию, не следует рассчитывать на сохранение Великобританией нейтралитета; Баллин же привез в Берлин совершенно другое сообщение: по его мнению, Великобритания озабочена главным образом балансом сил на континенте, так что, пока Германия не предпримет попытки проглотить Францию после любой войны (возможно, лишь заберет несколько французских колоний), Великобритания не станет вмешиваться.

На следующий день Грей прочитал полный текст ультиматума. «Нота показалась мне, – сказал он Менсдорфу, – самым грозным из виденных мной документов, адресованных одним государством другому независимому государству». По указаниям Берхтольда Менсдорф сделал неубедительную попытку преуменьшить значение этого документа; это был на самом деле не столько ультиматум, сколько демарш с ограниченным временем, и, пока Австро-Венгрия планировала начать военные приготовления после крайнего срока ответа на него, это было не одно и то же, что военные действия. На заседании кабинета министров в тот же день, на котором планировалось обсудить провал совещания по Ирландии в Букингемском дворце, Грей впервые поднял вопрос о кризисе на Балканах и высказал уверенность в том, что, если Россия нападет на Австро-Венгрию, Германия будет защищать своего союзника. В то время как большинство его коллег все еще твердо высказывались против вовлечения Великобритании в войну, этот баланс на следующей неделе изменился, главным образом в результате действий Германии. Грей мрачно сказал, что ультиматум подводит их ближе к Армагеддону, чем в какое-либо другое время после первых Балканских войн. Его решение было значительно менее драматичным: он собирался предложить, чтобы Германия, Франция, Италия и Великобритания объединили силы в том, чтобы подтолкнуть Австро-Венгрию и Россию не начинать никаких действий. Однако в тот же день Великобритания тоже начала свои первые осторожные приготовления к войне. Весь британский флот в своих территориальных водах неделей раньше находился на летних военно-морских маневрах, и правительство теперь распорядилось, чтобы он оставался мобилизован. Подобно российским и французским подготовительным мерам и тем мерам, которые собиралась принять Германия, такие маневры, возможно, были оборонительными по замыслу, но они не обязательно казались таковыми для стороннего наблюдателя, и, значит, в игру вступил еще один фактор, который поднял и так уже высокий уровень напряженности в Европе.

Вечером 24 июля Грей вызвал Лихновски и попросил посла передать своему правительству, что Великобритания желает вместе с Германией обратиться просьбой к Австро-Венгрии продлить предельный срок ответа на ультиматум. Тогда у других держав появится время, чтобы урегулировать усиливающиеся раздоры между Австро-Венгрией и Россией. «Бесполезно, – нацарапал кайзер, когда на следующий день прочитал отчет Лихновски. – Я не стану обращаться с такой просьбой, если только Австрия специально не попросит меня это сделать, что маловероятно. В жизненно важных вопросах и вопросах чести никто не советуется с другими».

В субботу, 25 июля, Грей снова встретился с Лихновски, чтобы обсудить ситуацию. Немецкому послу со все большим трудом удавалось защищать позицию своего собственного правительства. Большой поклонник Великобритании и ее государственных институтов, он давно уже был сторонником налаживания лучшего взаимопонимания между Лондоном и Берлином. В 1912 г. он был вызван из отставки, чтобы занять этот пост, кайзером, который велел ему отправляться в Англию и быть «очень хорошим парнем». Бетману и в министерстве иностранных дел не понравилось это назначение, потому что они считали, что у него нет достаточного опыта и он слишком простодушно относится к англичанам. На самом деле Лихновски во время кризиса неоднократно делал полезные замечания: что Германия следует опасным курсом, поощряя Австро-Венгрию, и что в случае начала широкомасштабной войны в нее втянется Великобритания. Стоящие над ним начальники – он их информировал – были мечтателями, если действительно думали, что любой конфликт можно локализовать на Балканах. (И, как язвительно написал Николсон Бьюкенену: «Я думаю, что разговоры о локализации войны просто означают, что все державы должны встать в кружок и смотреть, как Австрия спокойно душит Сербию».)

Во второй половине того же дня, когда срочные телеграммы продолжали лететь по Европе, Грей предпочел, как обычно, поехать на выходные в свой загородный дом неподалеку от Винчестера. И хотя ему можно было послать туда телеграмму, это решение кажется любопытным в такой быстро развивающейся ситуации. Вернувшись в Лондон в понедельник 27 июля, он узнал, что Германия резко отвергла предложение о посредничестве четырех держав в урегулировании кризиса на том основании, что, по словам Ягова, это приведет к международному арбитражному суду, что могло случиться только в том случае, если Россия и Австро-Венгрия – две стороны, которых это касается непосредственно, – попросят об этом. Великобритания к этому времени также ощущала нарастающее давление со стороны России и Франции, которые хотели, чтобы она четко заявила о своей поддержке. Бьюкенен, который встретился с Сазоновым в воскресенье, чтобы убедить его совместно с Австро-Венгрией действовать над урегулированием ситуации и отложить мобилизацию российской армии ради дела мира, телеграфировал в Лондон в понедельник об ужесточении позиции русских: «Министр иностранных дел ответил, что он не верит, что нам удастся склонить Германию в сторону мира, если только мы не объявим публично о нашей солидарности с Францией и Россией». В Париже Извольский сказал английскому дипломату на званом обеде, что война, безусловно, приближается и что это вина Великобритании. Если бы только англичане в начале кризиса дали ясно понять о намерениях воевать вместе с русскими и французами, Австро-Венгрия и Германия не были бы столь решительно настроены. Этот кризис не похож на боснийский, пророчески добавил он, когда слабая Россия была вынуждена отступить. На этот раз Россия может воевать. Во вторник 28 июля Пол Камбон, который спешно вернулся из Парижа, где на время отсутствия Пуанкаре и Вивиани был советником правительства, предупредил Грея, что, «если все будут считать, что Великобритания, безусловно, останется в стороне от европейской войны, шансы на сохранение мира окажутся в большой опасности». Камбон, который посвящал время своего пребывания в Лондоне превращению «сердечного согласия» во что-то более существенное, чем добрая дружба, с самого начала кризиса опасался, что Грей будет «вилять и колебаться» и что это придаст Германии смелости действовать на свое усмотрение. «Англия наверняка присоединится к нам в конце концов, – тем не менее уверял он одного своего коллегу в Париже, – но слишком поздно». В течение следующей недели Камбон должен был испытывать муки, пытаясь добиться твердого обязательства от Грея.

Через континент летели сообщения о необычной активности. На выходных, 25–26 июля, немецкие шпионы донесли об активизировавшемся радиообмене между Эйфелевой башней в Париже и главной российской военной базой на западе России. Говорили, что российские пограничники были в полной боевой готовности, а подвижной состав железных дорог перегоняли к российским городам вблизи границы с Восточной Пруссий. 26 июля Вильгельм, правительство которого надеялось, что он будет благополучно пребывать в Северном море, внезапно приказал немецкому флоту сопровождать его яхту назад в Германию. Очевидно, он опасался, что Россия планирует неожиданно торпедировать ее. Он также ощущал, что Бетман не имеет должного представления о военных делах. На следующий день Пуанкаре и Вивиани отменили свой запланированный визит в Копенгаген и отправилсь назад во Францию. Волны националистических настроений нарушили летнее спокойствие. В Санкт-Петербурге толпы людей, маленькие вначале, но растущие день ото дня в течение недели, ходили по улицам с портретами царя Николая и национальным флагом и распевали «Спаси, Господи, люди Твоя». Когда сам Николай посетил местный театр в Красном Селе, зрители стоя устроили ему несколько спонтанных оваций, а присутствовавшие армейские офицеры запели песню. В Париже толпы людей прошли в демонстрациях мимо посольства Австро-Венгрии, а в Вене, как сообщил английский посол, «царит самое необузданное воодушевление»; местные жители попытались устроить демонстрацию у посольства России, в то время как офицеров в форме подбадривали воодушевляющими криками. В Берлине, когда пришла весть об ответе сербов на австрийский ультиматум, собрались огромные толпы народа, которые пели патриотические песни и австрийский государственный гимн. Студенты университета ходили по Унтер-ден-Линден, распевая песни и скандируя патриотические лозунги.

Однако в Италии на улицах было тихо, и посол Великобритании сообщал, что общественное мнение осуждает и роль сербов в убийстве эрцгерцога, и то, что было расценено им как чрезмерно жесткая реакция Австро-Венгрии. Итальянское общество, отметил он, заняло «позицию тревожного ожидания». Правительство, по его мнению, искало благовидный предлог уклониться от выполнения своих обязательств как члена Тройственного союза. Для итальянского правительства дилемма состояла в том, что оно не хотело, чтобы Австро-Венгрия уничтожила Сербию и заняла главенствующее положение на Балканах, но одновременно оно не хотело и восстанавливать против себя своих партнеров по альянсу, особенно Германию. (Итальянцы, как и многие другие европейцы, питали большое, даже преувеличенное уважение к немецкой военной силе.) Реальная война в Европе представляла собой дополнительную проблему: если Германия и Австро-Венгрия станут победителями, Италия еще больше будет зависеть от их милости и станет чем-то вроде вассального государства. Война на стороне Двойственного союза также будет непопулярна в Италии, где общественное мнение все еще видело в Австро-Венгрии традиционного врага, который раньше угрожал Италии и притеснял итальянцев, как теперь сербов. Окончательным аргументом была слабость самой Италии. Ее флот будет разбит, если ему придется воевать с французским и английским флотами, а ее армия сильно нуждалась в восстановительном периоде после войны с Османской империей за Ливию. Действительно, итальянские вооруженные силы все еще встречали сильное сопротивление на своих новых территориях в Северной Африке.

Мудрый и опытный министр иностранных дел Италии Сан-Джулиано проводил июль на курорте Фьюджи-Фонте в горах к югу от Рима, тщетно пытаясь вылечить изнуряющую его подагру. (Местные воды были знамениты своей способностью лечить также камни в почках и получили похвальный отзыв от Микеланджело, который сказал, что они помогли ему избавиться от «камня единственного вида, который я не мог любить».) Посол Германии в Италии навестил там Сан-Джулиано 24 июля, чтобы передать ему подробности ультиматума. Несмотря на значительный нажим со стороны и Германии, и Австро-Венгрии, Сан-Джулиано занял и тогда, и в последующие недели такую позицию: Италия не обязана вступать в какую-либо войну, которая не является однозначно оборонительной, но может принять решение вступить в нее при определенных обстоятельствах – в частности, при предложении ей территории, на которой проживает италоговорящее население в Австро-Венгрии. И если Австро-Венгрия получает выгоду на Балканах, то Италии тоже нужна будет компенсация. 2 августа правительство Австро-Венгрии, которое грубо назвало итальянцев ненадежными кроликами, неохотно поддалось на давление со стороны Германии и сделало неопределенное предложение территориальной компенсации, не включая, однако, сюда никаких территорий самой Австро-Венгрии, и то только в случае вступления Италии в войну. На следующий день Италия заявила, что останется нейтральной.

В Великобритании в ту последнюю июльскую неделю общественное мнение тоже разделилось, причем сильное радикальное крыло Либеральной партии и Лейбористская партия выступали против войны. Когда днем в понедельник, 27 июля, состоялось заседание кабинета министров, выявился раскол. Грей, увиливая, не предлагал никакого четкого плана действий. С одной стороны, сказал он, если Великобритания не присоединится к Франции и России, «мы, естественно, навсегда лишимся их доверия, и Германия почти наверняка нападет на Францию, когда Россия будет проводить мобилизацию. Если, с другой стороны, мы скажем, что мы готовы связать свою судьбу с Антантой, Россия немедленно нападет на Австрию. Следовательно, наше влияние на сохранение мира зависит от нашей явной нерешительности. Италия, нечестная как всегда, отрекается от своих обязательств Тройственному союзу на том основании, что Австрия не проконсультировалась с ней, прежде чем выдвигать ультиматум».

После заседания Ллойд Джордж – влиятельный канцлер казначейства, который все еще находился в лагере тех, кто хотел мира, – сказал одному своему другу, что, «в первую очередь, не могло быть и речи о том, чтобы мы приняли участие в какой-либо войне. Не было ни одного министра, который высказался бы за».

По другую сторону Ла-Манша некоторые из тех, кто принимал решения и раньше проявлял воинственность, теперь засомневались. Вернувшийся в Берлин 27 июля кайзер теперь думал, что ответ сербов на ультиматум приемлем. Военный министр Фалькенхайн написал в своем дневнике: «Он выступает с путаными заявлениями. Единственное, что становится ясно: он больше не хочет войны, даже если это означает, что мы подведем Австро-Венгрию. Я подчеркиваю, что он уже не контролирует ситуацию». Царь послал Сазонову записку с предложением, чтобы Россия объединила свои силы с Францией и Великобританией и, быть может, Германией и Италией ради попытки сохранения мира путем убеждения Австро-Венгрии и Сербии вынести свой спор на решение Постоянного третейского суда в Гааге: «Возможно, есть еще время до начала роковых событий». Сазонов также взял на себя ответственность провести прямые переговоры с Австро-Венгрией, и из Берлина Бетман посоветовал союзнице Германии принять в них участие, видимо больше для того, чтобы иметь возможность свалить вину на Россию в глазах общественного мнения внутри Двойственного альянса, а не ради мира.

И хотя кайзер и, возможно, Бетман продолжали хвататься за соломинки, вращаясь в вихрях сильных течений, преобладающим настроением среди германского руководства на этот момент была неизбежность войны. Они также убеждали себя, что Германия – невиновная сторона. 28 июля Мольтке написал беспощадный меморандум, в котором говорилось, что Россия будет обязана провести мобилизацию, когда Австро-Венгрия нападет на Сербию, а Германия тогда будет обязана прийти на помощь своему союзнику, проведя собственную мобилизацию. Россия ответит нападением на Германию, и в конфликт вступит Франция. «Таким образом, франко-русский союз, который столь часто превозносится как исключительно оборонительный договор, созданный лишь для того, чтобы противостоять агрессивным планам Германии, придет в действие, и начнется взаимная бойня цивилизованных народов Европы». Переговоры между Россией и Австро-Венгрией начались 27 июля лишь для того, чтобы прерваться на следующий день, когда Австро-Венгрия под нажимом Германии быстро объявила Сербии войну.

Объявление Австро-Венгрией войны Сербии было бы забавным, если бы оно не имело столь трагических последствий. Так как Берхтольд мелодраматично закрыл свое посольство в Белграде, он был в растерянности: как передать весть об этом в Сербию? Германия отказалась быть его эмиссаром, так как все еще пыталась создать впечатление, что ничего не знала о планах Австро-Венгрии, так что Берхтольд прибегнул к отправке незашифрованной телеграммы Пашичу – это был первый раз, когда война объявлялась таким образом. Подозревая, что кто-нибудь в Вене может попытаться обманом заставить Сербию напасть первой, премьер-министр Сербии отказывался верить этой телеграмме до тех пор, пока не пришло подтверждение из сербских посольств в Санкт-Петербурге, Лондоне и Париже. В Будапеште Тиса выступил с горячей речью в поддержку объявления войны в венгерском парламенте, а лидер оппозиции выкрикнул: «Наконец!» Когда Сухомлинов услышал эту новость на званом обеде в Санкт-Петербурге, он сказал своему соседу по столу: «На этот раз мы выступим в поход». Вечером 28 июля австрийские пушки, установленные на северном берегу реки Савы, обстреляли Белград. У Европы осталась одна неделя мира.