Глава 14
Боснийский кризис: конфронтация между Россией и Австро-Венгрией на Балканах

В 1898 г. кайзер Вильгельм II отправился на своей яхте «Гогенцоллерн» через Дарданеллы в Мраморное море, чтобы нанести второй государственный визит султану Османской империи Абдул-Хамиду. Вильгельму нравилось считать себя другом и покровителем Османской империи. (У него также было намерение получить для Германии как можно больше уступок, таких как право строить железные дороги на территории Османской империи.) Его также привлекал сам Константинополь. Будучи одним из самых больших и древних городов в мире, Константинополь видел много великих правителей от Александра Великого до императора Константина, а совсем недавно – Сулеймана Великолепного. Остатки греческих, римских и византийских колонн и орнаментов, вырезанных на его стенах и фундаментах, равно как и его великолепные дворцы, мечети и церкви, служили напоминаниями о великих империях, которые появлялись и уходили в небытие.

Немецкая королевская чета на турецкой шлюпке добралась до берега, и, пока кайзер объезжал огромные городские стены на арабском скакуне, императрица совершила экскурсию на азиатский берег моря. В тот вечер султан устроил для своих гостей роскошный банкет в новом крыле своего дворца, которое было построено специально для такого случая.

За ним последовал изумительный салют из фейерверков. Внизу, в гавани, электрические огни выхватывали силуэты немецких военных кораблей, сопровождавших яхту кайзера. В память о своем визите кайзер подарил городу большую беседку с семью фонтанами – все сделано в Германии. С колоннами из порфира, мраморными арками, бронзовым куполом, изнутри украшенным золотой мозаикой, и с инициалами Вильгельма и Абдул-Хамида, вырезанными на камне, эта беседка по-прежнему стоит в одном конце древнего Ипподрома, где римляне когда-то устраивали лошадиные бега и гонки на колесницах. Для султана Вильгельм II привез новейшую немецкую винтовку, но, когда он попытался подарить ее, Абдул-Хамид сначала в ужасе отшатнулся, решив, что его сейчас будут убивать. Наследник Сулеймана Великолепного, который заставлял Европу трепетать почти четырьмя веками раньше, был жалким деспотом, столь боявшимся заговоров, что держал при себе евнуха, единственной обязанностью которого было делать первую затяжку каждой его сигаретой.

Османская империя, как полагали в большинстве своем наблюдатели, была обречена. Она стала почти банкротом, так как иностранцы держали в своих руках большую часть ее долгов; подданные были неспокойны, а администрация – некомпетентна и коррумпирована. Это был печальный конец империи, некогда одной из величайших в мире. В XIII в. османские турки, выходцы из Центральной Азии, неумолимо продвигались на запад. В 1453 г. их армии взяли Константинополь. Последний византийский император искал смерти в бою – и нашел ее, – и сердце православного христианства стало городом мусульман. Османы продолжали двигаться на север – на Балканы, находящиеся на юго-восточной оконечности Европы, на Ближний Восток и вдоль южного побережья Средиземного моря в Египет и за его пределы. Правители, которые пытались встать у них на пути, были сметены, а их народы – порабощены. К концу XV в. Османская империя контролировала большую часть Балкан, а к 1529 г. армии османов достигли Вены, которой едва удалось выдержать их осаду. Десятилетие спустя пал Будапешт, и большая часть Венгрии стала частью Османской империи. К середине XVII в. – в период своей наибольшей протяженности – Османская империя в Европе включала целиком или частично такие современные страны, как Венгрия, Болгария, Румыния, Хорватия, Сербия, Черногория, Албания, Македония и Греция. Османы также захватили большой кусок современной Украины и Южного Кавказа (где позднее появятся страны: Грузия, Армения и Азербайджан). Вдобавок империя включала Турцию, Арабский Ближний Восток до границы с Персией и южной оконечности Аравийского полуострова, а также большую часть Северной Африки до Марокко.

Правление османов было сравнительно мягким. Османы, в основном мусульмане-сунниты, позволяли своим подданным, среди которых были христиане, евреи и мусульмане-шииты, исповедовать свои религии и в пределах своих многочисленных этносов, которые варьировали от курдов до сербов и венгров, разрешали сохранять свои языки и культуру. Однако шли века, и империя начала приходить в упадок. Ее флоты терпели поражение на Средиземном море, а на суше ее самый большой соперник – Австрийская империя постепенно оттесняла ее назад к югу, захватив в 1699 г. приз – Венгрию. В течение следующего века и Австрия, и Россия отнимали у Османской империи и другие территории, а в XIX в. к ним присоединились Франция и Великобритания: французы взяли Алжир и Тунис, а англичане – Египет и Кипр. Османскую империю разрушали не только течение времени и действия ее врагов, но и рост национально-освободительного движения на всей ее территории, и в первую очередь в Европе. Греция завоевала себе независимость в 1832 г., в то время как Сербия, Румыния и Болгария двигались от автономии внутри Османской империи к полной независимости.

Когда произошел долгожданный окончательный распад Османской империи, ее оставшиеся территории, огромные на Ближнем Востоке и все еще значительные на Балканах, перешли в категорию «бери кто хочет». В то время как соперничество амбиций между Германией, Францией, Россией и Великобританией на Ближнем Востоке и в Северной Африке отзывалось ростом напряженности в Европе, именно соперничество между Австро-Венгрией и Россией в конце концов стало представлять самую большую угрозу долгому миру в Европе. Эти две державы имели жизненно важные и несовместимые интересы, которые были поставлены на карту. В то время как Австро-Венгрию мало интересовали османские территории в Азии, ей приходилось заботиться о том, что происходит на ее южных границах на Балканах. Она не могла спокойно смотреть на расширение Сербии или Болгарии, которые, как можно было ожидать, хватались бы за любую возможность увеличить свою территорию, что, в свою очередь, стало бы преградой для торговых путей Австро-Венгрии на юг к Константинополю и портам на Эгейском море или в случае Сербии – угрозой ее владениям на Адриатике вдоль берегов Далмации. Кроме того, одно или больше крупных южнославянских государств могли бы выступить в роли растворителя для самой Австро-Венгрии, разбудив надежды на национальную независимость в ее собственных южных славянах в Хорватии, Словении и Южной Венгрии. А если Балканские государства, что вполне возможно, будут тяготеть к России, перед Австро-Венгрией встанет грозная коалиция.

Россия в свою очередь не могла стоять в стороне и смотреть, когда контроль над османскими проливами попадет в руки других держав. Большая часть российской торговли – около 40 % ее экспорта к 1912 г. – шла через эти узкие водные пути, и любая блокада могла пагубно отразиться на российской экономике, ослабив ее. Существовали также исторические и религиозные причины: Константинополь был когда-то столицей Византийской империи, наследницей которой считала себя Россия. Перспектива, при которой католическая держава – Австро-Венгрия оккупирует Константинополь, была такой же плохой, по крайней мере для истовых православных христиан, как и его оккупация мусульманами. Также русские славяне, голоса которых звучали все громче, не могли позволить, чтобы их братья-славяне на Балканах, большинство которых были православными, как и сами русские, попали под власть Австро-Венгрии.

В XIX в. крупные державы, возглавляемые Великобританией, поддержали «больного человека Европы» отчасти для того, чтобы предотвратить такую опасную борьбу за ее территории. Попытка России после одержанной ею победы над Османской империей в 1878 г. отнять у нее приличный кусок владений в Европе и создать большую Болгарию, включавшую македонские земли, не удалась благодаря другим державам, которые вернули Македонию османам, оставив более маленькую Болгарию номинально под османским владычеством. Македония, в которой было велико христианское население, быстро скатилась к еще большей нищете, чем раньше, как из-за некомпетентности османских правителей, так и действий различных балканских христиан, проживавших за пределами Османской империи, которые только ссорились между собой и финансировали разные террористические группы, чтобы взбаламутить македонцев.

По соглашению 1878 г. Австро-Венгрия получила компенсацию на западе: ей было позволено оккупировать и управлять Боснией и Герцеговиной опять-таки под номинальным османским сюзеренитетом. Ей также было позволено держать войска в небольшом аппендиксе – санджаке Нови-Пазар, территория которого протянулась на юг от Боснии и Герцеговины. Это помешало Сербии соединиться с Черногорией на западе и дало Австро-Венгрии узкий коридор, по которому она могла поддерживать связь с Македонией – все еще османской территорией – и прокладывать коммуникации дальше на юг к Эгейскому морю. Новые территории были беспокойными с самого начала; Австро-Венгрии пришлось отправить туда значительное количество войск, чтобы подавить восстание боснийских мусульман, которые не хотели быть под властью христиан.

К концу века и Россия, и Австро-Венгрия признали опасность возникновения между ними конфликта из-за остатков Османской империи и в 1897 г. заключили договор об уважении территориального статус-кво на Балканах. Они также договорились о том, что не будут вмешиваться во внутренние дела существующих Балканских государств. Россия пообещала уважать права Австро-Венгрии в Боснии и Герцеговине. Наконец, эти две державы должны были вместе противостоять любой агитации против принципов, на основании которых было заключено соглашение. В 1909 г. Алоиз фон Эренталь – австрийский дипломат в Санкт-Петербурге – с оптимизмом написал министру иностранных дел в Вене Голуховскому, что Россия и Австро-Венгрия учатся доверять друг другу: «Без доверия развитие дипломатии на Балканах невозможно. Важно будет укреплять это доверие». Он выразил надежду на то, что в конечном счете станет возможным прийти к соглашению о сферах влияния на Балканах, согласно которому Австро-Венгрия будет доминировать в их западной части, а Россия – в восточной, включая воды между Черным и Средиземным морями и сам Константинополь. События следующих нескольких лет, похоже, подкрепили его надежды. «Прошли те дни, – сказал министр иностранных дел России в 1902 г. Ламздорф, – когда Россия и Австро-Венгрия были на ножах друг с другом только из любви к балканским народам». В 1903 г., когда ситуация в Македонии еще больше ухудшилась, две державы подписали еще одно соглашение о совместной работе с целью оказать нажим на власти Османской империи, чтобы они провели очень нужные там реформы. На следующий год, когда Россия оказалась вовлеченной в войну с Японией, она подписала договор о нейтралитете с Австро-Венгрией, что позволило ей перебросить войска от их общей границы на восток.

Однако в 1906 г. под нажимом своего племянника и наследника Франца-Фердинанда Франц-Иосиф сделал два важных назначения, которые положили начало новой, более активной политике Австро-Венгрии. Начальником Генерального штаба стал Конрад, а министром иностранных дел – Эренталь. Многие офицеры и чиновники, особенно более молодое их поколение, надеялись, что теперь Дуалистическая монархия прекратит свое медленное самоубийство и покажет, что все еще жива и сильна, что успехи во внутренних и иностранных делах будут способствовать созданию более сильного государства, так как достижения внутри страны и за рубежом сплотят жителей империи в их многонациональном государстве и саму династию. Обновленная Австро-Венгрия также могла стряхнуть с себя растущую и унизительную зависимость от Германии и показать, что является независимым игроком на мировой арене. И хотя эти двое договорились об общих целях, министр иностранных дел предпочитал использовать дипломатию, а не войну. Конрад, который постоянно настаивал на войне, позднее охарактеризовал Эренталя как «самодовольного, потворствующего своим желаниям простофилю, осуществляющего свои честолюбивые замыслы только в мелких дипломатических двусмысленностях и в поверхностно успешных предприятиях», и утверждал, что тот видел в армии зонтик, который следует оставлять в шкафу до тех пор, пока не пойдет дождь. Это, как и многое из того, что говорил Конрад о своих коллегах, было несправедливо. Эренталь был готов прибегнуть к войне, но только в случае абсолютной необходимости.

Новый министр иностранных дел был высок и слегка горбился, обладал тонкими, правильными чертами лица и близоруко смотрел из-под полуприкрытых век. Эренталь всегда выглядел утомленным, по словам Бюлова, который считал его «сдержанным, бездеятельным, почти апатичным». Эренталь был на самом деле очень трудолюбивым и посвятил свою жизнь продвижению внешней политики Австро-Венгрии, успешно прослужив, помимо всего прочего, послом в России, где пользовался уважением. Подобно большинству своих коллег он был родом из аристократической семьи. «Наш дипломатический корпус, – сказал один штабной офицер, – похож на Китайскую стену. В него нет входа для людей из внешнего круга, которые не имеют к нему отношения». Семья Эренталя была представительницей чешской знати, которая поднялась по общественной лестнице благодаря государственной службе. (Его враги любили подчеркивать, что у него буржуазные предки, может быть даже евреи.) Однако он далеко не был чехом в смысле лояльности; подобно многим представителям своего класса Эренталь был космополитом и оставался верен династии и Австро-Венгрии. Служа им, он был преданным, неискренним, двуличным и безжалостным. К его недостаткам следует отнести склонность чрезмерно все усложнять и неспособность следовать советам. Граф Леопольд Берхтольд – его коллега и впоследствии преемник – жаловался на его «ужасную черту – не видеть факты, которые не встраиваются в его сложный карточный домик».

И хотя Эренталь был большим консерватором и разделял антипатию, которую питало большинство представителей его класса к либерализму и социализму, он считал, что Австро-Венгрии нужно проводить реформы, если она хочет продолжить существование. Подобно своему наставнику Францу-Фердинанду он надеялся создать в империи Южнославянский блок, который как-то смягчит бесконечные трения между ее австрийской и венгерской половинами. К тому же новый южнославянский компонент империи выступит в роли магнита для южных славян на Балканах – в Сербии, Черногории или Болгарии и притянет их на орбиту Австро-Венгрии, быть может, даже вовлечет в империю. В иностранных делах он разделял твердое убеждение своих предшественников в том, что союз с Германией имеет решающее значение для сохранения Австро-Венгрии, и при этом также надеялся дотянуться через растущее размежевание в Европе до России и построить с ней более крепкие отношения. Он жаждал увидеть возрождение союза трех императоров – Австро-Венгрии, Германии и России для содействия установлению консерватизма и стабильности в Европе, которые он считал взаимосвязанными. За годы работы в Санкт-Петербурге он приобрел репутацию человека с прорусскими настроениями (чему способствовал, как утверждал Бюлов, любовный роман с прекрасной светской дамой) и предпочитал везде, где возможно, работать с русскими.

Однако при Эрентале Австро-Венгрия и Россия собирались серьезно рассориться – и, возможно, непоправимо – из-за судьбы маленькой и бедной провинции Османской империи – Боснии и Герцеговины в западной части Балкан. Политика сдерживания и сотрудничества на Балканах, существовавшая между двумя странами, была забыта, что привело к окончательному краху их обеих. То, чего они так давно боялись – вооруженного конфликта на Балканах, чуть не произошло в 1908 г., потом в 1912 и 1913 гг., и, наконец, в 1914 г. разразился конфликт, который втянул в себя большую часть Европы.

Нисходящая спираль развития Османской империи не позволила обеим державам устоять перед искушением подобрать трофеи. К тому же Австро-Венгрия, которая никогда не была колониальной державой, наконец заразилась инфекцией империализма, и некоторые ее политические деятели, включая Конрада, начали уже подумывать об обретении колоний – будь то на самих Балканах или дальше от дома – в Османской Азии. Россия, со своей стороны, начала поворачиваться к западу после поражения, нанесенного ей Японией в 1905 г., и Европа, равно как и реальные и потенциальные союзники на Балканах, были для нее теперь более важны, чем когда-то. Влияние в этом регионе было способом продемонстрировать, что Россия все еще великая держава. К 1907 г. договор с Австро-Венгрией о сохранении существующего положения вещей на Балканах начал расползаться, когда две державы не смогли договориться, например, о проведении реформ на османской территории – Македонии.

Балканские народы, которые вышли из Османской империи в течение XIX в., теперь сами тоже играли роль в международных делах. Им приходилось маневрировать между двумя великими державами – Россией и Австро-Венгрией и при этом беспокойно поглядывать друг на друга. Благодаря поэтам и историкам с распространением современных средств связи и западноевропейской идеи о том, что люди должным образом разделены на расы или народы, то, что раньше было отдельными религиозными или этническими идентичностями, теперь укреплялось и превращалось в болгарский, греческий, сербский, румынский или черногорский национализм. К несчастью для мира на Балканах, превратности истории и смешение народов на Балканах означали, что каждый из этих формирующихся народов мог заявить права на территорию другого народа, а в случае Болгарии, Черногории, Греции и Сербии – на европейские территории, оставшиеся от владений Османской империи. Балканские народы добавляли все больше сложности и нестабильности в международные отношения в своем регионе, когда их правительства, во главе которых часто стояли радикальные националисты, взывали к этническим или религиозным узам или тщательно изучали прошлое, чтобы найти аргументы в пользу получения больших территорий друг у друга, у Османской империи или – в случае с Сербией и Румынией – у Австро-Венгрии.

Румыния при Кароле I – решительном и сильном правителе родом из католической ветви Гогенцоллернов – успешно освободилась от власти Османской империи к 1880 г., но для румынских националистов Румынское государство оставалось еще неполным. Около 3 млн людей, говоривших на румынском языке, жили – не всегда счастливо – под властью Венгрии в Трансильвании. (Общая численность самой Румынии была меньше 7 млн человек.) Кроме того, Румыния была в плохих отношениях с Болгарией и ее великим соседом – Россией, которые забрали территории, по мнению Румынии принадлежавшие ей. Как сказал однажды Эренталь, политика Австро-Венгрии по отношению к Румынии должна «мешать тому, чтобы искусственно выращенная ненависть к Венгрии стала сильнее, чем страх перед Россией».

В 1883 г. под нажимом Бисмарка король Кароль I подписал договор о тайном оборонительном союзе с Австро-Венгрией, но, так как лишь он и парочка его министров знали о нем, Вена никогда не могла быть полностью уверена в том, что Румыния станет ей союзницей во всеобщей войне. Когда Конрад обдумывал стратегическое положение Австро-Венгрии, он надеялся, что Румыния сможет выставить против России в лучшем случае около шестнадцати дивизий, неплохой альтернативой был и нейтралитет Румынии, что по меньшей мере оттянуло бы на себя какую-то часть сил русских; самым худшим вариантом представлялась ситуация, если Румыния переметнется от одного союзника к другому. Кайзер Германии, который чрезмерно верил в семейные узы, полагал, что, как старший представитель династии Гогенцоллернов, он может сохранить лояльность Кароля Тройственному союзу. В годы перед Великой войной эрцгерцог Франц-Фердинанд рассматривал вариант передачи Трансильвании Румынии, что скрепило бы его дружбу с Румынией и ослабило бы венгров, которых он ненавидел. Эрцгерцогу также нравился Кароль, который позаботился о том, чтобы его герцогиня София была принята в Бухаресте со всеми королевскими почестями, в которых ей отказывал Франц-Иосиф. Такие надежды были иллюзорными: венгры никогда не согласились бы потерять то, что многие из них считали колыбелью венгерского народа. Не к лучшему для будущего тайного союза, венгры продолжали отказывать румынам, проживавшим на их территории, в политических правах. До 1914 г. 3 млн румын в Венгрии имели пять депутатов в венгерском парламенте, тогда как 10 млн ее говорящих на венгерском языке жителей – почти 400.

Соседка Румынии на юге – Болгария была ближе к России на начальных этапах своей независимости. Болгары, в отличие от румын, которые говорили на языке романской группы и считали себя потомками римских поселенцев, говорили на славянском языке, близком к русскому, и искали у России поддержку и содействие в их борьбе в 1870-х гг. за освобождение от османского владычества. И в 1878 г. хотя мечты болгар о большой и независимой Болгарии развеялись, к несчастью для будущей стабильности на Балканах, сами болгары придерживались веры в то, что единственными справедливыми границами для их страны являются те, которые были у нее непродолжительное время. В 1880-х гг., несмотря на возражения России, которая выдавала себя за покровителя Болгарии, болгарское правительство взяло под свое управление османскую провинцию Восточную Румелию. Царь Александр III, отец Николая, был в гневе. Он не только лишил принца Александра, который был отозван из Германии, чтобы править Болгарией, звания в русской армии, но и сделал все возможное, чтобы сместить его с болгарского трона. В 1886 г. царь добился успеха, и на следующий год Болгария выбрала другого немецкого принца, который стал широко известен своим подданным и всей Европе как Фердинанд Лисицата. Отношения между Болгарией и Россией оставались прохладными. С точки зрения России, она потратила ресурсы и пролила много крови русских в войне с османами, чтобы освободить болгар, которые повели себя ужасно неблагодарно. К началу ХХ в. русские, несмотря на все разговоры о славянском братстве, все больше видели в Болгарии с ее отчетливой заинтересованностью в отделении Македонии от Османской империи угрозу стабильности на Балканах, договору России с Австро-Венгрией о статус-кво на Балканах от 1897 г. и безопасности проливов.

С главным соперником России за влияние на Балканах – Австро-Венгрией отношения Болгарии были несколько теплее. Австро-Венгрия продавала оружие Болгарии и контролировала ее внешнюю торговлю. С точки зрения Дуалистической монархии у Болгарии было одно очко в ее пользу. Она не была Сербией, и в Австро-Венгрии не было болгар, которых могли увлечь призывные песни соплеменников, проживавших за пределами империи. В 1891 г., через несколько лет после того, как Фердинанд стал принцем Болгарии, Франц-Иосиф пригласил его в Вену. Когда русские выразили свое недовольство, министр иностранных дел Дуалистической монархии удивился: ведь «маленький Фердинанд» знал Франца-Иосифа с детства. Так что, когда в 1904 г. Болгария и Сербия подписали таможенный договор, в Вене встревожились и заподозрили, что эти две балканских страны движутся в сторону заключения союза.

Отношения между Австро-Венгрией и Сербией, которая в XIX в. постепенно освобождалась от власти Османской империи, чтобы в 1878 г. стать независимым государством, изначально были хорошими. В 1880-х и 1890-х гг. экономика Сербии была тесно переплетена с экономикой ее большого соседа на севере, и первый король Сербии Милан даже предложил Австро-Венгрии в 1885 г. аннексировать его страну в обмен на приличную пенсию, чтобы он мог отречься от престола и наслаждаться жизнью в Европе. Вена отвергла это предложение, испугавшись того, что может сказать или сделать Россия, и министр иностранных дел сказал расстроенному Милану, что его долг – остаться в своей стране и быть хорошим правителем. За последующие несколько лет Милан своим раболепием перед Австро-Венгрией заставил отвернуться от себя сербских националистов и шокировал даже сторонников, открыто ссорясь со своей русской по рождению женой в белградских кафе. В 1889 г., разведясь с женой к этому времени, Милану наконец удалось отречься от престола в пользу своего тринадцатилетнего сына Александра. К несчастью для семьи и для Сербии, мальчик пошел в отца. В 1900 г. он женился на женщине старше себя по возрасту с очень сомнительной репутацией. В 1903 г. оба они были убиты офицерами-националистами особо жестоким способом вместе с премьер-министром и военным министром. Королем Сербии стал Петр Карагеоргиевич из конкурирующей династии, и после некоторых политических волнений решительно настроенные националисты-радикалы под руководством осторожного и хитрого Николы Пашича взяли в свои руки управление страной, оказывая доминирующее влияние на правительство до конца Великой войны.

Это убийство не только поставило Сербию на новый путь конфронтации с Австро-Венгрией, но и способствовало раскручиванию цепи событий, которые привели к лету 1914 г. В 1906 г., явно демонстрируя, что новая власть в Белграде полна решимости освободиться от Австро-Венгрии, сербское правительство, которое раньше закупало большую часть своего оружия у Дуалистической монархии, заключило крупный контракт с французской фирмой Шнайдера. В отместку Австро-Венгрия приостановила действие своего торгового договора с Сербией и закрыла свои границы для сербского экспорта (в основном домашнего скота) на надуманном основании, будто животные заражены болезнями. «Свиная война» длилась до 1911 г., но не заставила Сербию подчиниться. И хотя сербская экономика пострадала, сербы имели возможность обратиться, например, к Франции, у которой были деньги на заем и оружие на продажу, и прежде всего к России.

Новый режим в Белграде был не только с самого начала враждебен к своему большому соседу на севере, он был сильно русофильским. Россия со своей стороны, движимая отчасти эмоциями, а отчасти расчетом, стала видеть свою роль в качестве защитницы своего маленького балканского брата. А маленьким братом двигали не только ненависть и страх перед Австро-Венгрией, но и большие амбиции. Сербские националисты, обращаясь к истории, заявляли свои права на территорию, которая в XIV в. была царством царя Душана и включала земли к югу от Сербии, занятые в основном албанцами, болгарами и турками. Черногория была неоспоримо сербской, но ее правящая семья часто ссорилась с сербской династией, так что она могла подождать. Вдобавок царь Черногории – хитрый Николай I удачно выдал замуж своих дочерей: двух – за русских великих князей, одну – за наследника итальянского трона и одну – за самого царя Сербии Петра. Наряду с историческими фактами сербские националисты использовали лингвистические и этнические доказательства того, что другие южные славяне, в основном католики-хорваты и мусульмане-боснийцы, на самом деле были ренегатами-сербами, которые должны быть православными по вероисповеданию; так что Босния, Герцеговина, Далмация, Истрия, Хорватия и Славония, расположенные в границах Австро-Венгрии, тоже могли стать частью Большой Сербии. К ХХ в. рост транснационального Югославского движения, которое получило свое название от сербскохорватского «южный славянин», вызывал значительную озабоченность у Габсбургов, когда их собственные южные славяне отправлялись в Белград на съезды, встречи, где шли горячие дискуссии о конечном воссоединении сербов, хорватов, словенцев и болгар.

Для сербских националистов Босния и Герцеговина были и больным местом, и искушением. Население этих провинций составляли на 44 % сербы или православные христиане (они считались фактически синонимами), на 33 % мусульмане и приблизительно на 22 % – хорваты или католики. С точки зрения сербских националистов, последние двое могли считаться сербским народом, даже если они еще и не поняли этого. Провинции находились под контролем Австро-Венгрии, в которой сербские националисты все больше видели своего врага, но – и это было важно – номинально они все еще оставались частью Османской империи. Если бы эта империя наконец исчезла, быть может с небольшой помощью своих соседей на Балканах, Босния и Герцеговина вполне могли бы стать частью Большой Сербии. Это, в свою очередь, дало бы Сербии границу с Черногорией, а еще лучше – союз и доступ к Адриатическому морю – как раз то, в чем окруженная сушей Сербия сильно нуждалась для торговли. Агитаторы из Сербии уже работали в Македонии, и после 1900 г. они все больше перемещались в Боснию и Герцеговину. Сербоязычная пресса как в Белграде, так и в Сараеве обличала тиранию Австро-Венгрии и призывала народы в этих провинциях к восстанию. В 1907 г. сербы в Боснии и Герцеговине провели свои собственные выборы в Национальную ассамблею, которая собралась в Сараеве, чтобы потребовать создания независимого государства в пределах Османской империи.

Австро-Венгрия, которая эффективно управляла этими провинциями, пусть даже и деспотично, имела в Боснии и Герцеговине очень мало сторонников. Так как венгры настояли, чтобы там не расходовались никакие общие финансовые средства, не строились железные дороги, если они так или иначе не приносили пользу Венгрии, Босния и Герцеговина оставались в основном тихой сельской заводью. Предприняв безуспешную попытку склонить на свою сторону землевладельцев, которые были преимущественно мусульманами, губернаторы провинций оставили в покое архаичную систему землевладения, в результате чего от них отвернулись арендаторы, которые были главным образом сербами. В то время как мусульмане по-прежнему были склонны оглядываться на Константинополь, сербы все больше обращали свои взоры на Белград. Только хорваты демонстрировали некоторую лояльность Австро-Венгрии. «Когда я приехал сюда впервые в 1892 г., – писал один ведущий либеральный политик из Вены, – здесь царила атмосфера энергичного развития, хорошо продуманного и полного надежд на будущее. Теперь бездействие, сомнения, тревога – вот приметы времени». К чести Дуалистической монархии нужно сказать, что она обеспечивала большую безопасность, чем ее османские предшественники, и был достигнут некоторый прогресс в сфере коммуникаций и образования, но, как часто случалось в других колониальных империях, эти успехи привели также и к появлению класса образованных националистов.

К моменту назначения Эренталя на должность министра иностранных дел Сербия стала для руководителей Австро-Венгрии и самым опасным соседом, и угрозой, подрывающей существование империи в Боснии и Герцеговине и возбуждающей националистические желания среди ее собственных южных славян. Вывод, который делали многие в Австро-Венгрии: эти проблемы исчезнут, если исчезнет Сербия. Конрад и его коллеги-военные выступали за войну с Сербией как способ разрешения проблемы и присоединение ее к империи. И хотя Эренталь первоначально сказал Извольскому – своему коллеге в России, что его цель – сохранить мир на Балканах и улучшить условия жизни для христиан, которые все еще находились под турецким владычеством (и, конечно, остаться в самых лучших отношениях с Россией), к 1907 г. он отказался от надежд на то, чтобы склонить Сербию на свою сторону мирными средствами. В меморандуме, написанном на следующий год, он нарисовал многообещающую для Австро-Венгрии перспективу: усиление вражды между Сербией и Болгарией из-за Македонии, ведущее к войне. Тогда, как надеялся Эренталь, Австро-Венгрия сможет урвать то, что останется от Сербии. В более далекой перспективе под защитой Австро-Венгрии могла появиться независимая Албания, граничащая с Адриатическим морем. (Албанцы, которые, возможно, были самым древним народом на Балканах и говорили на языке, отличавшемся от их соседей-славян, очень кстати начали вставать на тропу национального самосознания.) Что касается Болгарии, при идеальном сценарии для Вены она оказалась бы в непомерных долгах после войны с Сербией и поэтому вынужденной рассчитывать на Австро-Венгрию.

«Необходимо, – писал Эренталь в меморандуме в феврале 1907 г., – покончить с нашей пассивностью». Разбираясь с Сербией, Австро-Венгрия должна также начать действовать и аннексировать Боснию и Герцеговину. Это помогло бы компенсировать те земли, которые утратила Дуалистическая монархия при объединении Италии. Тогда император мог бы дать новым провинциям конституцию и присоединить их к южнославянским частям Австро-Венгрии с целью добавить третий элемент к Дуалистической монархии. Сильная возрожденная империя могла бы снова играть независимую роль в делах Европы вместо того, чтобы быть «послушной овцой» Германии. Годом раньше после конференции в Альхесирасе кайзер назвал империю «второй на финише», и это все еще раздражало Вену. «Я считаю, – сказал Эренталь Берхтольду, который стал его преемником на посту посла в Санкт-Петербурге, – что делать сильный упор на германо-австро-венгерском союзе в нынешних обстоятельствах будет не очень умно, а также это не будет работать на достижение цели, по крайней мере с нашей точки зрения».

Эренталь полагал, что обстановка на мировой арене на тот момент была благоприятной для того, чтобы Австро-Венгрия утвердилась на Балканах экономически и политически путем строительства железных дорог или – и это был ключевой элемент – урегулирования положения Боснии и Герцеговины, официально включив их в состав империи. У Германии, которая боялась изоляции после марокканского кризиса 1905–1906 гг., не было иного выбора, кроме как поддержать своего союзника. Положение Франции было хорошим, и в любом случае она была занята своей новой ролью в Марокко. Великобритания, которая традиционно дружелюбно относилась к Австро-Венгрии, представляла собой большую проблему. Она сближалась с Россией и, потребовав международного вмешательства с целью проведения реформ в Македонии, пыталась подорвать положение Австро-Венгрии на Балканах. Эдуард VII нанес визиты королям Испании и Италии; означало ли это новую попытку взять в окружение Австро-Венгрию и Германию? Тем не менее было маловероятно, что Великобритания станет вмешиваться в балканские дела до тех пор, пока под угрозой не окажутся проливы. Италия представляла собой проблему, но отношения с ней, безусловно, можно было улучшить. Россия, что бы она сама ни считала, была слаба после войны с Японией, и ее осторожные инициативы, обращенные к Великобритании, еще не развились в дружбу. «Да, да, – сказал Эренталь своему младшему коллеге, который пытался убедить его в необходимости работать с министром иностранных дел России Извольским, – но очевидно (!!), что если он не пройдет с нами огонь, воду и медные трубы на Балканах, то я буду тем, кто в первую очередь обратится к англичанам!»

Эренталь признавал, что рискованно раздувать ситуацию на Балканах. Международная обстановка, как сказал он на заседании Объединенного совета министров Австро-Венгрии осенью 1907 г., в целом хорошая, но есть проблемные места, такие как сами Балканы или Марокко, и вообще в мире существуют мятежные силы. «Сцена готова, актеры ждут, не хватает только костюмов, чтобы начать пьесу. Второе десятилетие ХХ века вполне может стать свидетелем очень серьезных событий. Ввиду легко воспламеняемой обстановки они могут наступить и раньше». В 1908 г. Эренталь подошел близко к тому, чтобы воспламенить эту обстановку, но удача была с ним и с миром на тот момент.

В начале того года он объявил собравшимся делегатам из Австрии и Венгрии, что планирует построить железную дорогу на юг через санджак Нови-Пазар, которая должна была пройти через Македонию и соединиться с османскими железными дорогами, идущими к портам на Эгейском море или Константинополю. И хотя Эренталь мягко сказал, что предлагаемая железная дорога является всего лишь экономическим предприятием и поэтому не идет вразрез с какими-либо существующими соглашениями на Балканах, никто за пределами Австро-Венгрии, включая большую часть зарубежной прессы, ему не поверил. Сербы правильно увидели в этой железной дороге способ укрепления Австро-Венгрией своей власти в санджаке, а значит, и способ помешать союзу между Сербией и Черногорией и распространить влияние Дуалистической монархии на Османскую империю. Англичане были убеждены, что Австро-Венгрия старается закулисно заблокировать реформы, которые они предлагают в партнерстве с русскими для Македонии, в обмен на одобрение султаном строительства железной дороги. Англичан также тревожил партнер Австро-Венгрии в Двойственном союзе. Военно-морская гонка продолжалось, и рейхстаг собирался в марте принять законопроекты о строительстве еще одного «Тирпица». Предлагаемая железная дорога также подрывала план сербов и русских построить железную дорогу от Дуная через Македонию к Адриатическому морю. Русские, которые не были должным образом предупреждены, были злы на Эренталя; железная дорога, которая в те времена была надежным способом распространения политического влияния, шла вразрез с их соглашением с Австро-Венгрией от 1897 г. об уважении статус-кво на Балканах. Тщеславный и важничающий русский министр иностранных дел Извольский воспринял железную дорогу в санджак как личное оскорбление и пожаловался на Эренталя немецкому послу: «Он бросил мне бомбу между ног». Министр иностранных дел Австро-Венгрии не испытывал раскаяния, и в любом случае ему было мало пользы от Извольского, которого он считал опасным либералом, подверженным слишком большому влиянию нового друга России – Великобритании.

Тем не менее Извольский, который реально оценивал слабое положение России после войны с Японией, был готов продолжать обсуждение с Эренталем другого плана своего австрийского коллеги – прямой аннексии Австро-Венгрией Боснии – Герцеговины, потому что он видел, что Россия может поторговаться за то, чего она всегда хотела, – за контроль над проливами в том или ином виде. Два министра иностранных дел начали обсуждение этой темы осенью 1907 г. во время визита Извольского в Вену, которое продолжалось в письмах, несмотря на шум, поднятый из-за железной дороги в санджак, до лета 1908 г. Хотя Эренталь не обозначил временные рамки, он дал ясно понять, что намерен осуществить аннексию. В обмен был готов отказаться от прав империи на санджак Нови-Пазар и вывести оттуда ее гарнизоны. Извольский, которому, как он подчеркнул позднее, не с чем было торговаться, предложил, что Россия примет аннексию, если получит от Австро-Венгрии поддержку в таком изменении международных соглашений по проливам в Черном море, чтобы только российские военные корабли могли свободно курсировать по ним между Черным и Средиземным морями.

В июне Извольский также получил, как он считал, обещание поддержки с другой стороны. Чтобы скрепить союз между их двумя странами, Эдуард VII и Николай II приплыли каждый на своей яхте к российскому порту на Балтике Ревелю (в настоящее время это Таллин в Эстонии). Два монарха и их советники – внушительная команда, в которую входили министр иностранных дел Великобритании Чарльз Хардинг, адмирал Джеки Фишер, Столыпин и Извольский, – обсудили вопросы, представлявшие общий интерес, такие как опасность военно-морской гонки между Великобританией и Германией, напряженное положение дел в Македонии и план совместного строительства железной дороги от южного побережья Персии до ее границы с Россией на севере, который должен был стать вызовом планируемому Германией строительству железной дороги от Константинополя до Багдада. Тогда как Хардинг позже отрицал, что англичане давали какие-то обещания русским в отношении черноморских проливов, Извольский возвратился в Санкт-Петербург твердо убежденным в том, что англичане поддержат Россию в пересмотре международных соглашений по проливам в пользу России.

Встреча в Ревеле имела и другие далекоидущие последствия; кайзер увидел в ней еще одно свидетельство того, что его дядя и другие «негодяи» строят заговор, чтобы окружить Германию. Это снова подчеркнуло важность союза с Австро-Венгрией. «Мы в союзе с Австрией, – хвастался Вильгельм во время ревельской встречи одному из своих фаворитов – военно-морскому офицеру, – можем не бояться союза Франции, России и Англии. Для этого мы достаточно сильны. Наша армия не имеет соперников, а наш флот сделан не из картона, даже если он пока еще и не может сравниться с английским». Далеко на юге, в Османской империи офицеры – сторонники реформ, входившие в Комитет единения и прогресса, – пришли к выводу, что ревельская встреча означает, что Великобритания и Россия строят планы по разделу Македонии. В конце июля младотурки подняли мятеж против султана и заставили его принять конституцию. Это, в свою очередь, оказало нажим на Эренталя, который должен был предъявить сроки аннексии Боснии и Герцеговины. Если бы младотуркам удалось создать сильное правительство, они стали бы гораздо более грозным противником, чем старый султан. В европейских газетах появились сообщения о том, что новый режим в Константинополе планирует повернуть вспять распад Османской империи на Балканах и в других регионах. Младотурки открыто предложили жителям двух провинций отправить своих представителей в новый парламент в Константинополе. Вместе с тем, если бы Османская империя рухнула в хаос и гражданскую войну, которая казалась в равной степени возможной, среди держав началась бы драка за захват ее территорий, а Австро-Венгрия должна была бы получить их первой.

К концу лета Эренталь получил от своего правительства санкцию провести аннексию. Он также 27 августа отправил Извольскому меморандум, в котором выражал надежду, что Россия будет «благосклонна и дружественна», если обстоятельства заставят Австро-Венгрию аннексировать Боснию и Герцеговину. В качестве компенсации, подчеркнул он, Австро-Венгрия выведет свои войска из санджака Нови-Пазар. Он не обещал большего, лишь выразил надежду на то, что Россия и Австро-Венгрия смогут работать вместе с целью поддержания статус-кво в других местах на Балканах. Для любезного, но некомпетентного министра иностранных дел Германии Шёна он преуменьшил возможность того, что Россию обеспокоит эта аннексия: «Медведь порычит, поворчит, но не укусит и не ударит когтистой лапой». Извольский совершенно не был склонен ворчать; он был готов принять аннексию, но хотел посмотреть, что, если уж на то пошло, Россия может получить за то, что не будет против этого возражать.

16 сентября Эренталь и Извольский без излишней огласки встретились в средневековом замке Бухлов в Моравии, который принадлежал Берхтольду, послу Австро-Венгрии в Санкт-Петербурге. Их целью было провести переговоры относительно соглашения об аннексии, удовлетворяющего обоих, и поднять вопрос о черноморских проливах. К этому моменту два министра иностранных дел уже недолюбливали друг друга или не доверяли друг другу; когда Берхтольд вошел в комнату, где они заседали, чтобы сказать им, что обед подан, он застал их обоих рассерженными. Позднее Эренталь сказал, что провел большую часть утра, выслушивая, как Извольский выражает недовольство планами строительства железной дороги в санджаке Нови-Пазар. Извольский, в свою очередь, сетовал на то, что совершенно лишился сил после «очень бурных переговоров». К концу дня тем не менее эти двое мужчин, очевидно, достигли соглашения. Россия отнесется благосклонно, если Австро-Венгрии придется аннексировать Боснию и Герцеговину и в то же время покинет санджак; Австро-Венгрия поддержит предложения России по изменению соглашений относительно черноморских проливов; а Черногории и Сербии будет позволено поделить санджак в случае распада Османской империи. Наконец, и это было самым важным, обе страны признают Болгарию, если – что вполне вероятно – она вскоре объявит о своей полной независимости. Когда Извольский телеграфировал эти новости Николаю, царь был «чрезвычайно доволен». Берхтольд был настолько рад, что его замок стал местом столь важной встречи, что немедленно устроил так, чтобы на нем была установлена мемориальная доска. Эренталь уехал в Вену, а Извольский провел вечер за игрой в бридж с хозяином замка. Русскому, вероятно, больше везло в карточной игре, чем в международных переговорах.

Никакие записи на этой встрече не велись, и, когда вопрос о Боснии и Герцеговине встал ребром и превратился в серьезную международную проблему, оба ее участника представили каждый свою версию договоренностей, к которым пришли, а они – что неудивительно – различались в некоторых ключевых деталях. Получил ли Извольский конкретную компенсацию от Эренталя: русская поддержка за аннексию и австро-венгерская поддержка интересов русских относительно черноморских проливов? Эренталь это отрицал. В попытке реабилитировать себя Извольский заявил, что Эренталь обманул его, проведя аннексию слишком скоро: у России, утверждал он, не было времени подготовить общественное мнение для обсуждения вопроса о проливах. Это не совсем так; покидая Бухлов, Извольский понимал, что аннексия случится скоро, возможно сразу после того, как делегации от австрийского и венгерского парламентов соберутся на ежегодное заседание в начале октября. И Извольский, возможно, сам планировал какой-то хитрый ход вроде созыва международной конференции с целью получить санкцию на аннексию. Незадолго до встречи в Бухлове Извольский написал в Санкт-Петербург: «Австрия будет выступать в роли обвиняемого, тогда как мы – в роли защитника балканских славян и даже турок». (Позднее Эренталь утверждал, что самое большее, на что когда-либо соглашалась или согласилась бы Австро-Венгрия, – это конференция для ратификации аннексии после самого этого факта.) Таким образом, можно сказать, что в Бухлове два политических деятеля заключили циничную сделку, чтобы получить все, что можно, от Османской империи, и ни один из них не ожидал активного международного протеста, который последовал.

После встречи в Бухлове Извольский отправился в давно запланированную поездку по столицам европейских стран, в то время как Эренталь дал знать своим союзникам – Германии и России о намерениях в отношении Боснии и Герцеговины, не сообщив им точной даты. Однако аннексия была не единственной подвижкой на Балканах, которую ускорил захват власти младотурками. Болгария, которая давно уже роптала относительно своего положения в составе Османской империи, готовилась воспользоваться шансом и объявить о своей независимости. Извольский приложил максимум усилий, чтобы отговорить болгар; он не хотел, чтобы все это выглядело как широкий заговор с целью развалить Османскую империю. Более того, османы все еще имели достаточно сил, чтобы напасть на Болгарию. У Эренталя не было такой озабоченности. Когда в конце сентября принц Фердинанд нанес визит в Будапешт, Эренталь прозрачно намекнул, что на Балканах вскоре все может измениться, и предложил, чтобы Болгария была настороже. Он не сказал Фердинанду, что Австро-Венгрия планирует аннексировать Боснию и Герцеговину 6 октября, а Фердинанд, которого не зря прозвали Лисом, не сообщил ему, что Болгария собирается объявить о своей независимости днем раньше. Болгария в назначенный день сделала это, и Фердинанд, который теперь получил титул царя, появился в одеждах, скроенных по образцу одеяний византийских императоров, которыми снабдил его поставщик театральных костюмов. Заявление Австро-Венгрии о Боснии и Герцеговине было сделано на следующий день, а в нем говорилось, что аннексия полностью поддержана Россией. Русские так и не получили взамен того, что ожидали, – открытия проливов для их военных кораблей, – и поняли, что их надули. Австро-Венгрия со своей стороны не видела необходимости в подобной компенсации, так же как и Сербия, которая тоже претендовала на Боснию и Герцеговину. Декларация о независимости Болгарии и аннексия подняли на Балканах большой шум, стравили друг с другом Россию и Австро-Венгрию и втянули союзников каждой из них в большой международный кризис с разговорами о войне, который продлился до весны следующего года.

Весть об аннексии не стала полной неожиданностью для Европы. Посол Австро-Венгрии в Париже тремя днями ранее вручил конфиденциальное письмо от Франца-Иосифа президенту Франции, потому что последний собирался уехать на выходные дни, а слухи о грядущем событии, безусловно, просочились. Сам посол не испытывал раскаяния, когда писал Эренталю: «Я импульсивен по характеру, и прекрасно это знаю, но в моем возрасте трудно измениться». Берхтольду, который привез аналогичное письмо русскому царю, пришлось гоняться за императорской яхтой по Финскому заливу. Русских рассердили и та быстрота, с которой произошла аннексия, и то, что им официально не было сказано о ней до дня самого события. (Берхтольд хотел уйти в отставку с поста посла Австро-Венгрии в России, понимая, что Эренталь не был до конца честен с Извольским.) В Думе и прессе поднялась буря протеста из-за того, что две провинции, населенные братьями-славянами, отходят к Австро-Венгрии, а Извольский стал мишенью все усиливающихся нападок за то, что не защитил интересы России на Балканах. В правительстве его коллеги-министры были разгневаны тем фактом, что ни Николай, ни Извольский не потрудились сообщить им об обсуждении этого вопроса с Австро-Венгрией до встречи в Бухлове. Премьер-министр Столыпин пригрозил уйти в отставку и вместе с министром финансов Владимиром Коковцовым возглавил нападки на Извольского после того, как весть об аннексии достигла России. Николай поспешил отмежеваться от своего министра иностранных дел, который оказался в положении, которое с каждым месяцем все ухудшалось.

Германия также была оскорблена тем, как было обставлено это объявление об аннексии: кайзер понял, что Эренталь вел с Россией нечестную игру, и выразил недовольство тем, что узнал эту новость из газет. Много лет прослуживший послом Австро-Венгрии в Германии граф Ладислав Сечени был вынужден нанести визит Вильгельму в его охотничьем поместье в Восточной Пруссии, чтобы попытаться сгладить ситуацию. После многочасового путешествия в поезде незадачливого Сечени увез, по его словам, «великолепный императорский автомобиль», который его ожидал. Вильгельм был небезосновательно озабочен тем, что Германия рискует утратить свое влияние в Константинополе, которое она тщательно наращивала в предшествующие годы. Он также понимал, что Эренталь излишне охладил отношение России к Австро-Венгрии, когда Двойственный союз все еще надеялся на ее отделение от Антанты. Однако в конечном счете немцы поняли, что у них нет иного выбора, кроме как поддержать своего главного союзника. Это была дилемма, с которой они вновь столкнутся в 1914 г.

В самой Австро-Венгрии реакция была неоднозначная. В то время как правительство Венгрии приветствовало увеличение территории, оно ясно дало понять, что не примет третьего – славянского – партнера в Дуалистическую монархию. В результате статус Боснии и Герцеговины должен был оставаться, по выражению одного венгерского политика, «плавающим, как гроб Магомета, в воздухе» под управлением министра финансов Объединенного кабинета министров в Вене. Южные славяне, проживавшие в самой империи, политическая активность которых росла, отнеслись к аннексии равнодушно. Складывающаяся хорвато-сербская коалиция в парламенте Хорватии открыто возражала против нее. Губернатор Хорватии арестовал около пятидесяти депутатов и обвинил их в государственной измене. Последовавший суд был пародией: предвзятые судьи, шаткие или сфальсифицированные доказательства и обвинительный приговор, который пришлось опровергать. «Этот суд был первым плодом политики аннексии, – написала ведущая венгерская газета. – Все и вся на нем было политикой». Фальсификация также сыграла роль на другом сенсационном суде в тот же период. Доктор Генрих Фридъюнг – главный национальный историк и политический деятель – опубликовал статьи, в которых утверждал, что у него есть доказательства того, что основные южнославянские политические лидеры в Австро-Венгрии были на жалованье у Сербии. Оказалось, что документы были очень кстати предоставлены (и сфабрикованы) министерством иностранных дел Дуалистической монархии. Оба суда стали позором для правительства, и особенно Эренталя, и послужили дальнейшему отдалению южных славян империи.

Однако среди правящих классов Австро-Венгрии царило ликование при вести об аннексии. «Мы еще раз показали Европе, что все еще великая держава! – написал Франц-Фердинанд Эренталю. – Очень хорошо!» Он посоветовал Эренталю показать новым провинциям железный кулак и встречать любые попытки Сербии послать своих агитаторов пулями или парочкой показательных казней. А с любыми враждебными реакциями других стран, как был уверен эрцгерцог, можно справиться. «Гнев Англии дорого стоит, но толстяк Эдди уже утешился несколькими бутылками шампанского и компанией нескольких, с позволения сказать, дам».

Но не все решалось так просто. В министерстве иностранных дел Великобритании к этому моменту возникли подозрения в отношении Германии и Двойственного союза. Англичан также рассердило то, что Австро-Венгрия обошла международные соглашения по Балканам, и обеспокоило воздействие, которое это окажет на Османскую империю. Правительство либералов одобряло действия младотурок и не хотело, чтобы их усилия подрывались. И если Османская империя дойдет до развала, то интересы Великобритании в Восточном Средиземноморье окажутся под угрозой. Политика Великобритании в рамках этого кризиса состояла в том, чтобы балансировать между поддержкой Османской империи, противодействием влиянию там Германии и Австро-Венгрии и сохранением как можно лучших отношений с Россией, при этом не содействуя изменениям к соглашениям по черноморским проливам, которых добивались русские. (В конечном счете англичане предложили открыть проливы для военных кораблей всех стран, что, конечно, было самым последним, чего хотели русские.)

С точки зрения Великобритании, кризис наступил в плохое время. Паника перед военно-морским вторжением Германии была в полном разгаре (по словам одного из завсегдатаев задней скамьи в парламенте, он знал наверняка, что немецкие шпионы спрятали в центре Лондона 50 тыс. винтовок Маузера и 7 млн обойм боеприпасов), и от правительства потребовали увеличить расходы на английский военно-морской флот. В конце октября в «Дейли телеграф» было опубликовано знаменитое интервью с кайзером, в котором Вильгельм обвинял правительство Великобритании в плохих отношениях между Германией и Великобританией, что еще больше настроило общественное мнение в стране против Германии. Как заметил Грей британскому послу в Берлине: «Сейчас не тот момент, когда любая страна может спокойно высекать искры». Напряженности добавил серьезный кризис в отношениях Франции и Германии, начавшийся из-за трех немецких дезертиров из Французского иностранного легиона в Северной Африке. 25 сентября французы схватили дезертиров, которым помогал немецкий консул в Касабланке. Правительство Германии немедленно потребовало извинений. Как все чаще случалось в те годы, возникли разговоры о войне. К ноябрю того года правительство Великобритании серьезно обсуждало, что ему делать в случае начала военных действий между Францией и Германией. К счастью, вопрос был решен, когда обе стороны договорились обратиться в арбитражный суд.

В добавление к инциденту в Касабланке французы были заняты внутренними делами – нарастанием воинственности среди рабочего класса и нового агрессивного национализма «справа». Последнее, чего хотела Франция, – это оказаться втянутой в ссору на Балканах, где интересы ее были невелики. Подобно Великобритании она также предпочитала видеть стабильную Османскую империю и мирные Балканы. Французские инвесторы владели 70–80 % объединенного долга Османской империи, Сербии и Болгарии. Тем не менее, хотя тогдашний министр иностранных дел Стефан Пишон не любил Россию и ему не нравился союз с ней, он признавал, что у Франции нет выбора, кроме как поддержать своего союзника. Так что Франция осудила аннексию и поддержала предложение России созвать международную конференцию. В частном порядке французы дали русским понять, что Франция надеется на сотрудничество с Великобританией в вопросе о черноморских проливах и – так как кризис углублялся – подталкивала русских к поиску разумного и мирного решения.

В Константинополе местные жители стали нападать на австро-венгерские предприятия и граждан Дуалистической монархии на улицах, в то время как правительство Османской империи поддержало бойкот торговли с Австро-Венгрией. Самая яростная реакция по вполне понятным причинам была в Сербии. Огромные демонстрации прошли по улицам Белграда, и толпа попыталась разбить окна в здании посольства Австро-Венгрии. Кронпринц сказал, что он, как и все сербы, готов умереть за Большую Сербию. (Этого шанса он так и не получил: на следующий год был лишен права наследования, после того как в приступе гнева до смерти забил ногами слугу, и умер в 1972 г. в преклонном возрасте в Югославии Броз Тито.) Сформировалась новая полувоенная группа – Народна Одбрана (Народная оборона), которой в последующие несколько лет суждено было играть важную роль в политике, и сербские добровольцы с молчаливого согласия правительства пробирались через границу в Боснию и Герцеговину, чтобы расшевелить оппозицию к Австро-Венгрии.

Правительство Сербии разослало по Европе своих представителей для склонения на свою сторону общественного мнения. Оно также потребовало компенсацию, хотя не имело на это веских законных оснований. «Дайте нам пастбище или мельницу, – просил посол Сербии в Лондоне своего австро-венгерского коллегу, – что-нибудь, чтобы изменить нашу страну». Фактически Сербия просила гораздо больше – санджак Нови-Пазар, который связал бы ее с Черногорией, или даже отмену аннексии. Черногория также просила компенсацию, а именно отмены условий, навязанных ей соглашением 1878 г., согласно которым она не могла иметь флот. И Сербия, и Черногория также предпринимали шаги к мобилизации своих армий и заказывали за границей новое оружие. Зловещим предзнаменованием грядущей катастрофы были разговоры сербских офицеров о начале войны в случае необходимости. В конце октября Никола Пашич, который станет премьер-министром в 1914 г., убеждал руководителей России, включая самого царя и его министров, равно как и выдающихся панславистов, занять твердую позицию против Австро-Венгрии чего бы это ни стоило. В беседе с Извольским он намекнул, что Сербии, возможно, придется действовать и в одиночку, «если это вопрос существования, чести и достоинства народа».

Извольский, который всего лишь несколько недель назад еще гордился собой, проведя успешные переговоры с Австро-Венгрией, пришел в смятение от международной реакции и, по его словам, разозлился на Эренталя за проведение аннексии до того, как Россия смогла привести в порядок свои собственные требования. Русский, как недобро сказал Берхтольд, из напыщенного павлина превратился в мечущегося индюка. Эренталь, получивший желаемое и уверенный в поддержке Германии, был спокоен. Когда Извольский буйствовал и кричал о предательстве, Эренталь просто пригрозил обнародовать информацию об их тайных переговорах и свою собственную версию сделки в Бухлове, опровергнув таким образом заявления Извольского о том, что для него факт аннексии был неожиданностью. Он категорически отказался проводить международную конференцию, на которой теперь настаивал Извольский, или давать компенсацию Османской империи, а еще меньше – Сербии или Черногории, что бы ни говорили или ни делали эти два балканских государства.

Конрад, который решительно выступал за аннексию, убеждал свое правительство воспользоваться возможностью начать превентивную войну с Сербией и Черногорией, а также Италией, если она попробует вмешаться. Он пообещал быстро разгромить всех троих. Австро-Венгрия могла выставить на поле боя более 700 тыс. солдат на своих южных границах, в то время как Сербия имела там самое большее 160 тыс. солдат, Черногория – всего 43 тыс., а Италия, которая вряд ли стала бы воевать, – 417 тыс. Более того, боевая техника и выучка австрийских солдат были гораздо лучше, чем у противников. Как только Сербия будет разгромлена, ее следует включить в состав империи. Последний пункт был перебором для Эренталя, который понимал: самое большее, что он сделал бы с Сербией, – это заставил бы ее вступить в таможенный союз. Он предпочитал более дешевый дипломатический путь для урегулирования кризиса, но, безусловно, не исключал возможность войны. «Наверное, – писал он Францу-Фердинанду незадолго до кризиса, – конфликт между нами и Сербией в течение ближайших нескольких месяцев неизбежен, и, как только это станет ясно, я за то, чтобы со всей возможной энергией обвинять Сербию во всех грехах».

По словам одного работника министерства иностранных дел в Вене, всю зиму 1908/09 г. было ощущение, будто Австро-Венгрия находится на грани войны. Конрад убедил правительство усилить военные приготовления: он заказал новое оружие, перебросил войска в Боснию и Герцеговину и отложил демобилизацию новобранцев, отслуживших свой срок. Он также увеличил количество войск на австро-венгерской границе с Сербией и подготовился к мобилизации войск в Галиции недалеко от границ с Россией. Франц-Фердинанд, несмотря на всю свою ненависть к «балканским трусам», выступал в роли тормоза безрассудного стремления Конрада к войне. Австро-Венгрия, как аргументировал он Эренталю, может многое потерять, начав войну. «Пожалуйста, сдерживайте Конрада, – писал эрцгерцог адъютанту Конрада, – он должен прекратить разжигать войну. Было бы заманчиво ударить по сербам… но что пользы от дешевых лавров, когда мы рискуем ввязаться в невозможную для нас войну на три фронта? Тогда это будет конец песни». К сожалению, когда на Балканах в 1914 г. разразился новый кризис, Франца-Фердинанда уже не было в живых, чтобы призывать к сдержанности.

Пока Эренталь наслаждался успехом аннексии, Извольский, который находился в Париже, когда пришла о ней весть, продолжал все более безнадежное путешествие по европейским столицам, пытаясь заручиться поддержкой по меньшей мере созыва международной конференции. (Бюлов со злостью сказал, что он на самом деле отложил свой отъезд в Санкт-Петербург, потому что хорошенькая и расточительная мадам Извольская пожелала сделать рождественские покупки.) Союзники России сделали очень мало, лишь предложили посредническую помощь в прекращении кризиса. Когда русские напрямую спросили Грея в ноябре того года, что будет делать Великобритания, если Россия вступит в войну с Австро-Венгрией за Балканы, он стал лавировать: «Очень многое зависит от того, как возникла причина спора и кто агрессор». Однако в частном порядке Грей сказал своим близким коллегам: «Англии будет очень трудно не вмешаться во все это». В Берлине Бюлов был полон сочувствия (он еще не утратил окончательно надежду на сближение с Россией), но сказал Извольскому, что Германия ничего не может сделать. Немцы знали, что финансовое положение России было плохим, и справедливо полагали, что Россия не в состоянии воевать. Кайзер с удовольствием писал «Блеф!» на памятных записках, которые ложились на его стол, сообщая, что Извольский грозит войной. Когда в начале ноября Извольский вернулся в Санкт-Петербург, Берхтольд увидел в нем сломленного человека. «Он безвольно лежал в своем кресле. Его глаза были тусклы, голос – хриплый, речь – умирающего человека». У Извольского была веская причина впасть в депрессию; Россия за границей выглядела слабой и изолированной, а его собственное положение заметно пошатнулось. Коллеги Извольского во главе со Столыпиным дали ему ясно понять, что он больше не может иметь свободу действий во внешней политике, а должен консультироваться с Советом министров. Что еще хуже, как оказалось, кто-либо другой в Министерстве иностранных дел России не знал, как с радостью подчеркнул Эренталь, что Россия уже пару раз – в 1870-х и 1880-х гг. – соглашалась не препятствовать аннексии Боснии и Герцеговины. «Вы поймете, – писал царь своей матери, – какой это неприятный сюрприз и в каком затруднительном положении мы находимся».

Начало зимы на Балканах сделало войну маловероятной до следующего марта, но интенсивная дипломатическая деятельность продолжалась. Пока Великобритания, Франция и Россия все еще публично настаивали на созыве конференции, Великобритания была на самом деле готова к двухсторонним соглашениям. Она взяла на себя посреднические функции в урегулировании конфликта между Болгарией и Османской империей, чтобы османы признали независимость Болгарии в обмен на компенсацию, которая должна была покрыть такие статьи расходов, как строительство железных дорог, построенных на османские деньги. И хотя царь Фердинанд (теперь он им стал) раньше обещал быть кротким как овечка, он отказался заплатить сумму, которую требовали османы, и угрожал войной Османской империи. Англичане уговаривали русских выделить необходимую сумму. Принципиальная договоренность была достигнута в декабре 1908 г., но торг по частностям продолжался до апреля следующего года.

К началу 1909 г. Австро-Венгрия и Османская империя также нашли решение вопроса, согласно которому первая выплачивала последней компенсацию в обмен на признание аннексии. Англичане вмешались на стороне Османской империи, чтобы получить за это значительную плату. Это убедило общественное мнение в Австро-Венгрии в том, что Великобритания – определенно ее враг, настолько, что, как считал Эренталь, нужно использовать проблемы на Балканах для начала общеевропейской войны, и тогда Великобритании пришлось бы иметь дело с военно-морским флотом Германии. «Если Англия надеется сломить нас, – воскликнул он в разговоре с Фридъюнгом, – то в моем лице она найдет своего горячего противника, который не даст им завоевать легкую победу». В обеих странах пресса с воодушевлением начала нападки друг на друга. Дружба, существовавшая на протяжении всего XIX в. между Великобританией и Австро-Венгрией, ушла в прошлое, когда разграничительные линии в Европе стали более отчетливыми.

Самым трудным для урегулирования вопросом после аннексии была компенсация Сербии, усложнявшаяся тем фактом, что Россия поддерживала требования Сербии, а Германия – Австро-Венгрии. Самое большее, что Эренталь был готов предложить Сербии, – это экономические уступки, такие как доступ к порту на Адриатике, но лишь в том случае, если Сербия признает аннексию и согласится жить мирно с Австро-Венгрией. Сербское правительство оставалось непреклонным, и, когда весной снега на Балканах растаяли, разговоры о войне в европейских столицах возобновились. Правительство Германии, помня о поражении в марокканском кризисе, твердо стояло за своего союзника. «На этот раз, – сказал Кидерлен, исполнявший обязанности министра иностранных дел, – уступить должны будут другие». Тогда широкой общественности не было известно, что Германия уверила Австро-Венгрию в том, что, если война между ней и Сербией приведет к вмешательству России, начнут действовать условия Двойственного союза, и Германия вступит в войну на стороне Австро-Венгрии. Аналогичное обещание Германия сделает и в момент кризиса 1914 г.

В Санкт-Петербурге Столыпин, который оставался противником войны, сказал в начале марта послу Великобритании, что общественное мнение в России решительно поддерживает Сербию, поэтому правительство не сможет не встать на ее защиту: «России придется в таком случае объявить мобилизацию, и широкомасштабный конфликт будет неминуем». В Берлине, где дело «Дейли телеграф» создавало свой собственный кризис, партия войны, в которую входили высокопоставленные военные, видела в войне шанс для Германии уйти от ее проблем как внутри страны, так и за ее пределами. Кайзер, который все еще восстанавливался после упадка сил в связи с этим делом, не был в восторге от перспективы войны, но, по-видимому, активно не возражал против нее. Он был очень занят, как сказал один придворный сановник, «такими важными вопросами, как новые ремешки для крепления под подбородком, новые застежки для цепочек на касках, двойные швы на солдатских брюках и частые осмотры гардероба». В Вене Эренталь говорил о войне прозаически: «Сербский жулик хотел украсть яблоки из нашего сада, а мы схватили его и отпустим только в том случае, если он пообещает надолго исправиться».

В середине марта сербское правительство отвергло предложение Австро-Венгрии в ноте, которую англичане сочли излишне провокационной. Пока Эренталь составлял ответ, правительство Германии решило действовать. Оно отправило в Санкт-Петербург документ, оказавшийся ультиматумом, в котором говорилось, что правительство России должно признать аннексию. В случае получения Германией «уклончивого, обусловленного или нечеткого ответа» она воспримет его как отказ со стороны России: «Тогда мы умываем руки, и пусть события развиваются своим чередом». 23 марта правительство России, которое военный министр уже проинформировал о том, что вооруженные силы страны не смогут воевать с Австро-Венгрией, капитулировало. Сербия сдалась неделей позже и послала в Вену ноту, в которой обещала перестать выражать несогласие с аннексией, прекратить военные приготовления, распустить собравшееся ополчение и жить с Австро-Венгрией «на условиях дружбы и добрососедских отношений». В Санкт-Петербурге Берхтольд пригласил Извольского и Николсона – посла Великобритании вместе с женами на «ужин в честь окончания кризиса». Кайзер прислал царю пасхальное яйцо с благодарностью за помощь в сохранении мира. Через некоторое время он сказал в Вене, что сам был на страже мира, стоя плечом к плечу с Францем-Иосифом, как рыцарь в сияющих доспехах. Несмотря на твердую позицию Германии, этот кризис все же вызвал озабоченность у ее руководителей относительно готовности страны к войне. Бюлов, который изначально был решительным сторонником Тирпица и его военно-морской программы, уже испытывал трудности в том, чтобы добиться от рейхстага утверждения финансирования. Как он сказал Гольштейну незадолго до аннексии: «Мы не можем ослаблять армию, так как наша судьба будет решаться на суше». Во время самого кризиса он скептически напрямую спросил Тирпица, способен ли военно-морской флот Германии выдержать нападение английского флота. Адмирал дал свой стандартный ответ: «Через несколько лет наш флот будет так силен, что нападение на него даже Великобритании будет означать огромный военный риск». До того как его тихо убрали с должности летом 1909 г., Бюлов начал изучать возможности прекращения военно-морской гонки с Великобританией. Его преемник Бетман-Гольвег придерживался во многом аналогичной точки зрения и нашел восприимчивую аудиторию в Великобритании, где радикалы в кабинете министров и парламенте, возглавляемые Ллойд Джорджем – канцлером казначейства, были полны решимости урезать расходы и снизить напряженность в отношениях с Германией. Осенью 1909 г. начались переговоры, которые продолжались до лета 1911 г., когда новый марокканский кризис их заморозил. Насколько были велики их шансы на успех тогда или позже – вопрос спорный. Тирпиц и кайзер, чье слово в конечном счете являлось окончательным, были готовы предложить снизить темпы строительства в Германии, но только одного корабля, причем у Германии было бы два больших военных корабля на каждые три корабля Великобритании, что было слишком близко к границе допустимого для англичан. А в обмен на замедление темпов строительства военно-морского флота Германия ожидала также и политического урегулирования, при котором Великобритания дала бы обещание оставаться нейтральной, если Германия вступит в войну с другой европейской державой. Подозрения в отношении Германии теперь уже глубоко укоренились в британском министерстве иностранных дел и умах ключевых членов кабинета министров, особенно самого Грея, а потому такое обещание, которое подорвало бы, если не уничтожило Антанту, было весьма маловероятно.

Чего действительно хотели англичане – это договора о вооружениях, который значительно урезал бы расходы на военно-морской флот. Только после этого они были готовы разговаривать о политическом урегулировании. И хотя переговоры между двумя сторонами начались осенью 1909 г., правительства Германии и Великобритании оставались далеки друг от друга, и был достигнут очень небольшой прогресс, когда переговоры были остановлены еще одним кризисом, разразившимся в 1911 г., на этот раз снова из-за Марокко.

Подобно прошлому марокканскому кризису и тому кризису, который случился позднее, боснийская тема оставила свою долю воспоминаний, часто довольно горьких, а также предлагала извлечь уроки. Конрад был в отчаянии, видя, как ускользает возможность превентивной войны. Он написал одному своему другу: «С этим решением балканского кризиса для меня похоронена тысяча надежд… Я также утратил радость от своего дела, а значит, потерял то, что придавало мне сил во всех обстоятельствах еще с одиннадцатилетнего возраста». Позже он написал длинный меморандум, в котором доказывал, что было бы лучше использовать в отношении Сербии военную силу во время кризиса, а не откладывать неизбежный конфликт. В будущем перед Австро-Венгрией встанет выбор: либо воевать на несколько фронтов, либо сделать «влекущие серьезные последствия уступки», которые могут уничтожить ее в любом случае. Однако Конрад нашел все же для себя утешение, придя к заключению, что мобилизация вместе с ультиматумом Германии сработала и заставила Россию и Сербию уступить. Эренталь пришел к выводу: «Это классический пример того, что успех бесспорен только тогда, когда есть сила, чтобы настоять на своем…» Он неразумно не пытался быть великодушным по отношению к России, сказав об Извольском: «Разногласия с этим дурным разъярившимся типом мне надоели, и я решил, что не буду пытаться до него достучаться». И хотя Эренталь умер от лейкемии в 1912 г., его антисербские и антирусские взгляды и вера в то, что Австро-Венгрия должна иметь активную внешнюю политику и, в частности, утвердиться на Балканах, имели сильное влияние на молодое поколение дипломатов, из коих некоторые сыграли ключевую роль в событиях 1914 г.

Русские со своей стороны не старались установить дружеские отношения ни с Австро-Венгрией, ни с Германией. Извольский, которого через некоторое время сместили с должности министра иностранных дел и отправили в Париж в качестве посла, обвинил Эренталя в подрыве согласия на Балканах между их двумя странами и предупредил посла Германии о том, что их соперничество теперь не может не закончиться конфликтом. После того как получил немецкий ультиматум, царь написал матери: «Совершенно верно, что форма и метод действий Германии – я имею в виду, по отношению к нам – были просто отвратительны, и мы не забудем этого». Германия, продолжил он, снова попыталась отделить Россию от ее союзников – Франции и Великобритании: «Такие методы имеют тенденцию давать обратные результаты». Исход боснийского кризиса, по словам одного депутата Думы, был «дипломатической Цусимой», таким же по-своему плохим, как и то страшное поражение России в Русско-японской войне. Дума вскоре одобрила еще одно увеличение расходов на оборону. Среди военных все чаще ходили разговоры о подготовке к следующему раунду переговоров с Австро-Венгрией, который наверняка состоится в ближайшие несколько лет. Представители всех классов в России, писал Николсон Грею, испытывают острое чувство стыда за то, что бросили своих славянских братьев: «Россия испытала глубокое унижение и отреклась от традиционной роли, которую она до сих пор играла в Юго-Восточной Европе и в ходе исполнения которой принесла столь великие жертвы в прошлом». Память об этом не померкла шесть лет спустя. «Мы что, должны начинать мировую войну, – кричал Жорес французским журналистам накануне Великой войны, – потому что Извольский все еще зол на Эренталя за его обман в деле с Боснией?» Ответ, несомненно, отчасти должен быть «да», хотя есть и много других звеньев в цепи событий, приведших к 1914 г.

Боснийский кризис укрепил Двойственный союз между Германией и Австро-Венгрией. Однако он ухудшил отношения между Австро-Венгрией и Италией – третьим партнером в Тройственном союзе, – которая прекрасно знала о приготовлениях Дуалистической монархии к войне с ней. Осенью 1909 г. король Италии Виктор-Эммануил III принял царя и Извольского в Раккониджи – королевской загородной резиденции в северо-восточном уголке Италии. Российская делегация демонстративно поехала обходным путем через Германию, чтобы не ступать на землю Австро-Венгрии. Италия также подняла свои расходы на оборону, начав на Адриатике гонку дредноутов с Австро-Венгрией и укрепив свои фортификационные сооружения и вооруженные силы вдоль их общих сухопутных границ. Со своей стороны Австро-Венгрия, у которой помимо Италии были и другие враги, о которых ей нельзя было забывать, также резко увеличила военные расходы – более чем на 70 % между 1907 и 1912 гг. – во время и после боснийского кризиса.

В то время как кризис также вызвал напряженность в Антанте, он не нанес ей серьезного ущерба. На самом деле Франция, Великобритания и Россия привыкли консультироваться друг с другом по международным вопросам. Министр иностранных дел Франции Стефан Пишон дал указания своим послам работать с двумя партнерами Франции на обычной основе. И хотя Великобритания продолжала настаивать на своей свободе действий, во время этого кризиса она продемонстрировала, что будет поддерживать Россию, как показала Франции и миру в первом марокканском кризисе. Только Италия держалась на определенном расстоянии от своих партнеров по Тройственному союзу и поддерживала хорошие отношения с Антантой. Другие державы все больше понимали, что у них нет выбора, кроме как оставаться на своем месте, будь то взаимная необходимость друг в друге у Австро-Венгрии и Германии или России и Франции. И подобно тому, как первый марокканский кризис заставил англичан начать серьезные военные переговоры с французами, нынешний кризис запустил в результате дискуссии Конрада и Мольтке.

На самих Балканах окончание кризиса не принесло ни стабильности, ни мира. Османская Турция осталась даже еще больше – если это возможно – возмущенной внешним вмешательством в ее дела. Болгария лишь на время удовлетворилась своей независимостью; она все еще мечтала о Большой Болгарии, которая на короткое время была создана в 1878 г., и жадно поглядывала на македонские территории. А санджак Нови-Пазар, из которого Эренталь вывел войска, сделав жест доброй воли по отношению к Османской империи, оставался искушением для захвата и для Сербии, и для Черногории в случае, если османы ослабнут еще больше – что было более чем вероятно. Сербия была вынуждена подчиниться Австро-Венгрии, но не имела намерения выполнять свои обещания. Она тайно оказывала поддержку движению за Великую Сербию и приступила к модернизации своей армии. Благодаря щедрым французским займам она сумела создать собственные военные заводы, а также покупать оружие у Франции (англичане были в основном вытеснены с рынка своим партнером по Антанте). Отношения Сербии с Австро-Венгрией продолжали идти по нисходящей. Обе страны были опасно одержимы друг другом.

Россия, движимая отчасти общественным мнением внутри страны и желанием отомстить Австро-Венгрии, продолжала вмешиваться в дела на Балканах. Ее дипломаты трудились над созданием союза Балканских государств под опекой России, который стал бы барьером на пути дальнейших посягательств на Балканы и Османскую империю со стороны Двойственного союза и мог бы со временем, как надеялись, стать союзником России на Балканах против Австро-Венгрии. Связи России особенно с Сербией стали крепче. В 1909 г. Николай Гартвиг, открыто поддерживавший активную политику России на Балканах, стал послом России в Белграде. «Степенный, бородатый, обманчиво добродушный московит», говоря словами Берхтольда, он был ярым русским националистом и панславистом, который от всей души ненавидел Австро-Венгрию (хотя, что любопытно, Вена была его самым любимым городом в мире, и он ездил туда при всякой возможности). Гартвиг, который все еще находился там в 1914 г., был и убедительным, и энергичным и быстро завоевал себе в Сербии довольно влиятельное положение, которое использовал для поощрения сербских националистов в их стремлении к созданию Великой Сербии.

Спустя год после начала боснийского кризиса глава министерства иностранных дел Великобритании Хардинг написал послу Великобритании в Вене: «Я полностью разделяю ваши взгляды на абсолютную необходимость какого-то согласия между Австрией и Россией в отношении политики на Балканах, в противном случае маловероятно, что нерушимый мир наступит в этом регионе на много лет… Любая другая политика неизбежно закончится войной в Европе». К сожалению, такое согласие больше так и не возникло. Европе было суждено насладиться тремя короткими мирными годами, прежде чем начался следующий кризис, а затем и еще один. И с каждым кризисом две группировки европейских держав становились все больше похожими на полноценные альянсы, партнеры которых должны были помогать друг другу при любых обстоятельствах.