Книга: Пояс Койпера
Назад: 1
Дальше: 3

2

Искусство, как известно, не дает рецептов, оно будит фантазию. Изображения привлекательных, а тем более обнаженных женщин продаются лучше мужских даже без фигового листочка. Краски для коммерческого успеха следует выбирать яркие, а цветы для натюрмортов дорогие, что не замедлит сказаться на стоимости картины. Обо всем этом я знал еще в художественной школе, поэтому вместо дворняжек рисовал породистых собак и никогда не связывался с коровами, они продаются из рук вон плохо. И хотя буренок не изображал, моему становлению как художника это мало помогло. Правда, к классу ремесленников, про которых говорят: «руки в карманах, ноги в траве», — тоже не принадлежал, с изображением человеческих конечностей у меня проблем не было, но… Вспоминая об этом, всегда вздыхаю, иногда с облегчением. Так уж случилось, что простоял однажды три часа кряду перед «Мостиком» Левитана, тем, что в Саввинской слободе, и многое о себе понял. Не перед полотнами «Вечерний звон» или «У омута», а только что не этюдом. Он все во мне перевернул. Так писать я никогда бы не смог, а пополнять ряды мазилок, пусть даже обласканных властью, претило.
С того самого дня за кисть больше не брался. Когда требует, изнемогая, душа, балуюсь карандашом, однако, обнаружив себя среди продавцов картин на Крымской набережной, ничуть не удивился. Стоял, позевывая, и лениво поглядывал на текущую мимо разномастную толпу, как вдруг увидел Нюську. И не одну, а под ручку с Аристархом! В цилиндре и смокинге, в белых перчатках и с моноклем в глазу, мусорщик смотрелся аристократом. Жена моя ни в чем ему не уступала, щеголяла в длинном платье с турнюром и шапочке с перьями, такой маленькой и аккуратненькой, какие носили в Париже в начале прошлого века. Приклеенная к ее бледному лицу улыбочка была не то чтобы высокомерной, а какой-то снисходительной. То же чувство превосходства сквозило и в манере Нюськи держать на отлете руку с длинным мундштуком, и во взгляде прищуренных из-под короткой вуали глаз. И даже надерганные из несчастного страуса перья несли на себе отпечаток той надменности, с которой она на меня взирала.
Остановившись в некотором отдалении, Аристарх оставил свою спутницу и приблизился ко мне вихляющей, словно на шарнирах, походочкой. Сделав в ее сторону движение головой, доверительно сообщил:
— Красивая женщина, вы не находите! — и добавил, ставя тем самым точку: — Да-с!
Постучал со значением ногой в гамаши, после чего вернулся к Нюське и поцеловал ей церемонно ручку. Разговор их велся на французском, но, удивительное дело, я все прекрасно понимал.
— Не думаете ли вы, мон ами, — грассировала, показывая на меня мизинчиком, жена, — что он неспособен написать стадо породистых голштинских коров?
Подкручивая нафабренный брильянтином ус, Аристарх с ней соглашался:
— Это потому, шери, что ему не знакома атмосфера карнавала, упоительная легкость бытия. Художник обязан смеяться над натурой, в этом его предназначение. Чего стоит один его автопортрет! Где свободный удар кисти? Где полет отвязавшейся фантазии?
Умолк, подчеркивая тем самым убийственный характер замечания. Собравшаяся вокруг парочки толпа уже тыкала, вторя мусорщику, мне за спину пальцем и отпускала в мой адрес весьма двусмысленные шуточки. Что же такое я там изобразил? — недоумевал я, стараясь обернуться, но мои усилия почему-то ни к чему не приводили.
Аристарх между тем, поблескивая стеклышком в глазу, продолжал:
— Художника ценят за органичность окружающему его абсурду, наверное, поэтому он и пьет, но, право же, надо знать меру!
Не в силах сдержать нахлынувшие чувства, Нюська сжала его руку.
— Вы правы, дорогой, ах как вы правы! — Улыбка ее стала издевательской. — Впрочем, я всегда знала, что нечто подобное должно с ним случиться! А ведь сколько раз просила не строить из себя шута…
— Шута? Вы сказали — шуга? — отозвался эхом Аристарх. Достав из кармана смокинга платочек, картинно промокнул высокий лоб. — Побойтесь Бога, милая, ему до него, как до небес! — Прикоснулся шелком к бледным губам. — Доморощенных скоморохов и буффонов у нас в искусстве и политике хоть жопой ешь, а быть шутом — высокое искусство!
Граничащее с неприличным слово произнес на французский манер, через «ё», от чего оно приобрело напевное звучание.
Под высказанным им соображением я и сам мог бы подписаться, только зачем же лапать при этом мою Нюську! Мало ли у нас во власти клоунов, она как-никак моя законная жена, и у меня есть все основания начистить ему его лощеную морду. С этим благородным намерением я и засучил рукава блузы и сделал к Аристарху шаг, как вдруг в Нюськином ридикюле зазвонил мобильник. Резко, настойчиво, но она и не думала обращать на него внимание, прильнула назло мне гибким телом к наглецу. Это было уже слишком. Моя кровь вскипела, телефон продолжал надрываться, но дребезжание его почему-то переместилось мне в голову и я, как ни старался, не мог от него отделаться.
Чесались руки, я уже предвкушал, как полетит на землю и покатится, переваливаясь, его дурацкий цилиндр… и с этим предвкушением проснулся, открыл глаза. Чертова действительность, подступив вплотную, в очередной раз мешала мне жить. А как было бы славно, как здорово услышать под каблуком хруст Аристархова монокля! Мудрецы Востока говорят, что события внешнего мира формируются внутренним состоянием человека, в таком случае в душе у меня раскинулась полномасштабная помойка. И это при том, что сны даются человеку для избавления от дневной суеты, а вовсе не для приумножения присущей жизни бессмысленности. Мы прячемся в них, чтобы избежать передозировки самих себя, своих мыслей и страхов, которые отравляют.
В занавешенной шторами спальне колыхалась налитая под потолок плотная духота. Простыня была мокрой от пота, его вкус неприятно солонил губы. В спертом воздухе чувствовался запах гари, лез в нос, раздражал.
— Да!..
Мобильник раскалился добела и жег ладонь. Привычку класть трубку рядом с кроватью я завел еще в те времена, когда у моих дорогих и любимых могла возникнуть во мне срочная надобность. Скажи в Судный день Господь, что я достоин, а они — нет, выбрал бы разделить их судьбу. Только если Он что-то и скажет, то с точностью до наоборот, да и было это давно и быльем поросло. Откуда мне знать, может, синдром спать с мобильником под рукой уже описан психиатрами или их младшими братьями по разуму невропатологами, и на его изучении нашкрябана не одна диссертация.
Но что я знал совершенно точно — звонил Феликс! Желания говорить с ним у меня не было, впрочем, как и говорить вообще. Снова начнет бухтеть про ответственность перед заказчиками, чередуя начальственный тон с интонацией плохо скрываемой обиды. Так бывает всегда, когда ему от меня что-то надо. Приказать язык не поворачивается, а попросить по-человечески — западло. Работать под началом друга — все равно что переспать с собственной шефиней: удовольствие сомнительное, а проблем не оберешься.
— Ты знаешь, который час?
Мой зевок был сладок до ломоты в челюстях.
— Товарисч, вы ошиблись номером! Наберите сто, вам скажут…
Тут бы и бросить трубку, но я этого не сделал. Как-никак старый друг, а старость надо уважать, даже если мы одногодки. Фил на том конце невидимого провода дышал, как паровоз на подъеме в гору.
— Имей совесть, Дэн, уже четверть третьего!
Получалось, несмотря на духоту, часов восемь сна я оторвал. Оставалось догадываться, какая опухшая до одурения физиономия глянет на меня из зазеркалья, лучше уж не смотреть. А ведь ночью, когда разговаривал с Нюськой, выглядел вполне сносно. Если верить Феликсу, а он начальник, ему верить положено, рабочий день в стране был в самом разгаре и население безумного города во всю копытило землю. Сидело, нервно грызя ногти, в вонючих пробках, ловчило по конторам, стремясь открысить кусок пожирнее, носилось в административном угаре по коридорам, сжимая в потных кулачках никому не нужные бумажки. И так изо дня в день до той поры, пока на бегу его не хватит кондрашка по имени инсульт. Тогда, сидя в кресле на колесиках, оно начнет перебирать скрюченными пальцами прожитое и искать в нем смысл и, что удивительно, — находить. А как же иначе? Иначе пришлось бы признать, что жизнь пошла коту под хвост! А еще вспомнит о существовании Господа и будет истово молиться и просить Его о помощи, не понимая того, что делать этого Он не станет: бессмысленности и хаоса в мире и так в избытке. А может, станет, Ему решать! Тогда крысиные гонки возобновятся и вновь закрутится собачья свадьба, принимать участие в которой у меня не было ни малейшего желания.
— Скажи, Фил, ты что-нибудь знаешь про карнавал?
Если он что-то и знал, то не спешил со мной этим делиться. Занят был тем, что тяжело дышал.
— Ну… в Бразилии… загорелые тетки трясут сиськами и задницами… Я однажды видел.
— Не, я не о том! Ты сам когда-нибудь испытывал радость легкости бытия?
— Радость, говоришь? Да, пожалуй! От того, с каким энтузиазмом они это делают, поднимается не только настроение…
Я видел его лицо, как если бы Феликс сидел передо мной. Порядком оплывшее от кабинетной жизни и пьянок с нужными людьми. Вот он ухмыльнулся и, нацепив на аристократический нос очки, посмотрел на перекидной календарь. Там красным стояло: «Дума» с тремя восклицательными знаками. Разом погрустнел, нахмурился. Слово было подчеркнуто двойной чертой, поэтому он мне и звонил. Наша контора, которую Фил возглавлял, а в миру Центр инновационных политических инициатив, зарабатывала на жизнь консультированием. На следующей неделе подходил срок представления запрошенных парламентариями новых инициатив, а у нас еще конь не валялся. Не гнушались мы работать и с бизнесом, хотя из стратегических соображений держались обеими руками за государственные структуры. Оно и понятно, распиливать бюджет надежнее и где-то даже веселее.
Впрочем, эта сторона дела меня не касалась, главным в лавочке был Феликс, ему и приходилось общаться с заказчиками. Моя роль сводилась к работе по отдельным проектам, говоря нормальным языком, к выдаче на-гора конструктивных идей. На поляне политического консультирования мы кувыркались не одни, а в компании целого сонма слетевшихся на запах денег хищников, так что приходилось огрызаться. Проходимцы всех мастей называли себя президентами институтов и директорами фондов, но поворачиваться к ним спиной было небезопасно. Тем не менее нас, как я слышал, в толкотне у кормушки и схватке бульдогов под ковром откровенно побаивались и не в последнюю очередь из-за того, что в команде Фила первую скрипку играл я.
Кому-то такое заявление покажется хвастовством и фанаберией и уж как минимум нахальным, только факты — вещь упрямая, против них не попрешь. До моего появления в штате Центра ему приходилось драться за заказы зубами и не брезговать огромными откатами, я же сидел себе в третьесортной газетенке и пописывал левой ногой незамысловатые статейки. Феликсу помогал эпизодически, когда он об этом просил, за что платили хорошие деньги. Как говаривали в старом Союзе писателей: гонорар не гонорея, получи его скорее. На эти бабки мы с Нюськой фактически и жили.
Так, ни шатко ни валко, все и тянулось, пока Феликс не поставил вопрос ребром и не перетащил меня к себе на работу. Тут-то, как говорится, и началось! Не прошло и полгода, как мой друг стал вхож в самые высокие кабинеты, такие, что дух захватывает. У него, не у меня, мне эти игры с распальцовкой и раздуванием щек без надобности. Рейтинг нашей конторы возрос настолько, что в связи с большой нагрузкой от некоторых проектов приходилось даже отказываться. Завозились в своих песочницах и конкуренты, почувствовали, что запахло жареным, и на меня посыпался град предложений сменить вывеску, только мне это фиолетово. По природе своей я человек лояльный, друзей не предаю даже за очень большие деньги.
Изменилось со временем и отношение посматривавших на меня косо коллег. Тягаться со мной в креативности никто из них не мог, а получать премиальные любят все, им с моего стола тоже перепадало. Чего стоила одна подброшенная Министерству обороны мысль переодеть армию для повышения боеспособности в новую форму! Нам от лихих этих денег достался неплохой довесок. А марафон по местам убийства царской семьи под лозунгом «Эстафета поколений»? В Думе за него схватились как за спасительную соломинку, иначе нечем было сплотить безразличный ко всему, а главное, к ней самой народ! Да и пресловутый марш молодежи, протестующей против унижающих человеческое достоинство законов физики, был исключительно моей задумкой, до нее моим коллегам было как до небес, семь верст и все лесом!
Не знаю, догадывался ли Феликс о ходе моих нескромных мыслей, но голос его как-то увял, в нем зазвучали просительные нотки:
— Слышь, Серег, Бог с ним, с карнавалом, ты не забыл, что сроки поджимают? А про делегацию Совета Европы? — продолжил он уже напористо. — Сам знаешь, приедут, затянут надоевшую всем песнь о соблюдении прав человека и сворачивании демократии. Далась она им, своей, что ли, мало! Из МИДа несколько раз звонили, торопят! Им без наших рекомендаций позицию на переговорах не выработать… — хохотнул с удовольствием. — До сих пор ходят под впечатлением от твоего предложения об интеграции с Японией! Говорят, убойный аргумент: все равно страна косая от алкоголя, так почему бы не слиться в экстазе с наследниками самураев? Все лучше, чем раствориться в потоке гастарбайтеров из мягкого подбрюшья России. Они даже русский не учат — зачем, если государственным скоро будет таджикский?..
Я тоже улыбнулся. В тот раз мы долго спорили с Филом, стоит ли перефразировать изречение Черчилля о подбрюшье Европы и писать, что современные технологии полезнее афганских наркотиков и без японцев нам границу с Китаем не удержать. Аккуратничал Феликс, перестраховывался, чувствовалась закваска дипломата. Только вот что посоветовать Министерству иностранных дел на этот раз, я не представлял. Действительно, обидно вносить львиную долю в бюджет Совета Европы с тем, чтобы за наши деньги нас же мордой по столу и возили. В мягкой форме я уже намекал, что неплохо было бы пригрозить ребятам из Страсбурга урезать наш взнос наполовину, но мидаки народ боязливый, без указания сверху дышат на всякий случай через раз. Единственным выходом было помахать перед носом эмиссаров темой свободных СМИ, которые никто не цензурирует, поскольку они прекрасно справляются с этим сами, но не факт, что те на это поведутся…
Пока я так сам с собой рассуждал, Феликс продолжал говорить и договорился до того, что заедет ко мне вечером для разговора. Обстоятельного и принципиального, это к гадалке не ходи, других у него не водится. Я не возражал, но особенно с приглашением и не набивался. Выдохся, честно говоря, порядком. Может же человек устать от людей и собственных мыслей. В Международной хартии ООН право никого не видеть идет вторым, сразу же за правом на жизнь, а я бы поставил его первым…
Прежде чем положить трубку, Фил тяжело вздохнул и с отцовской озабоченностью в голосе констатировал:
— Не нравится мне, Дэн, как ты звучишь, ох не нравится!
Психолог хренов, любимый ученик Зигмунда нашего Фрейда! Ему, видите ли, не нравится, а мне что прикажешь делать, если я сам себе нравлюсь через день? Не надо было превращать меня в дойную корову, мыслительные способности хомо сапиенс, по определению, ограниченны, чтобы понять это, достаточно оглядеться по сторонам. Нет у меня больше сил ворочать мозгами, были, но утратились. Даже человеческая глупость, вопреки словам Аристарха, не радует. Нюська заявила, что я стал злым — наверное, так и есть, — правда, спутала злость с безучастностью. Сказала, что сильно изменился, а еще… — как же она меня назвала? — луз кенон, во как! А что это значит, объяснить не потрудилась. А я не спросил. Герой, должно быть, одного из ее любимых женских романов, наверняка большой подлец и потомственный негодяй.
Тащиться по убийственной жаре в магазин не хотелось, но пришлось, надо было затариться спиртным и хоть какой-то снедью. Люди на улице в серой мгле от висевшей в воздухе гари двигались, как сомнамбулы. Автомобильная пробка, бампер в бампер, растянулась на километр и сильно смахивала на похоронную процессию. Не хватало только катафалка, но за этим дело не станет. Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе. Взял бутылку хорошего виски — дорогая, зараза! — и водку с тоником, а на закуску, как в студенчестве, пару пачек пельменей и другой снеди по мелочи. Фил последнее время пьет умеренно, большой начальник, надо себя беречь. Добрый малый, в том смысле, что еще и раздобревший, вот только глаза, стоит снять дымчатые очки, становятся буравчиками.
Приволокся ближе к девяти, когда я перестал его ждать. Дорога от офиса до моего дома занимает прогулочным шагом минут сорок, он ехал два часа. Ноблес, черт бы его побрал, оближ, правда, любит утверждать, что и в машине занимается делами. Легко поверить, она у него огромная, представительского класса с кондиционером и средствами связи, в ней не то что работать, можно прописаться.
Стащив на пороге пиджак, избавился от галстука и по-гусарски рявкнул:
— Наливай!
Старина Фил, каким я знал его и любил! На горшках, врать не буду, рядом не сидели, но в последних классах школы сошлись. Колючие оба были, задиристые, особенно на публике перед девчонками, малейшей оплошности друг другу не спускали, а дружбу сохранить умудрились. В институтские времена у каждого образовалась своя компания, и потом, когда Феликс пошел работать в МИД, виделись реже, но встречались всегда с удовольствием. Был, правда, период, когда я потерял его из виду, но потом, слава Богу, нашлись.
— Может быть, ты прекратишь строить рожи и откроешь наконец бутылку?
Я и не строил, а смотрела на старого друга и невольно улыбался. Как жизнь его ни колошматила, Фил сумел подняться с колен и занять в ней свое законное место. Лихо ему пришлось, да еще как! Знающие люди говорят, что карьеру дипломату может испортить только женщина, по писаному все и получилось. И не за рубежом, где шпионки с крепким телом, а на родине, в Москве. И работала сгубившая Феликса чаровница не на Интеллидженс Сервис, а в районном детском саду воспитательницей.
Изверившийся обыватель скажет, мол, так в жизни не бывает, и будет сто раз прав, потому что с ним такое никогда не случится. Феликс уже сидел на чемоданах с дипломатическим паспортом в кармане и следившим за его успехами из Администрации Президента тестем, когда все рухнуло. Директор его департамента, человек интеллигентнейший, карьерный дипломат и полиглот, битый час крыл Фила отборным матом — не помогло! Влюбился, поучал, и прекрасно, любовь великое чувство! Люби, кто тебе мешает, но как все: в свободное от службы и семьи время! Со знанием дела, между прочим, говорил, не с чужих слов — как об стенку горох! Не послушал Феликс умного человека и на следующий день в буквальном смысле слова оказался на улице. Но не на того напали, сделал без посторонней помощи себя сам. Российский вариант хрустальной американской легенды…
— Хватит грезить наяву, — вернул он меня к действительности, — ставь на стол рюмки! Я к тебе не мечтать приехал, а по делу.
Кто бы сомневался! Драгоценное его время — золото, но если хорошенько поскрести, под защитными оболочками можно докопаться до того парня, которого я знал в юности. Деловой, напористый, достанет, если надо, до кишок, но на этот раз к пыткам приступать не спешил, сидел, откинувшись на спинку стула, рассматривал писанный маслом портрет Нюськи. То ли не заметил я его впопыхах, то ли проснувшаяся жаба не дала присовокупить картину к фотографиям, только Ню продолжала улыбаться нам со стены своей фирменной улыбкой. Художник слегка натуре польстил, и на холсте жена смотрелась исключительной красавицей.
Однако тут же выяснилось, что волновало Фила отнюдь не искусство живописца.
— Ты что-то там бормотал про усталость, — заметил он, подставляя мне свою пустую рюмку, — только я не понял. В любом случае, старичок, отпуск придется отложить до пенсии. От Совета Европы мидовцы сами отобьются, им не впервой, есть куда более срочная работенка… — и, помедлив для солидности, тоном ниже пояснил: — Оч-чень серьезные заказчики, лично подъезжали!
Умолк, созерцая, как я разливаю водку. Жара к ночи немного спала, но воздух в квартире, мягко говоря, не дышал вечерней свежестью, а сама она напоминала душегубку. Расспрашивать его я не стал, не было нужды. Более того, от одной мысли, что он готовится взвалить мне на плечи новую проблему, начинало предательски поднывать сердце. Не знаю, как это назвать, но что-то со мной происходило, и это «что-то» отнюдь не вселяло оптимизма. Подходящим словом было бы, пожалуй, отупение, но оно не передавало той степени безразличия, какое мною овладело. Загнанных лошадей пристреливают, и это гуманно.
— Тебе не интересно?
Я поднял рюмку. Феликс взялся за свою. Чокнулись. Приняли на выдохе. Фил подцепил на вилку пельмень.
— Слышал когда-нибудь о коэффициенте маргинальности общества?
Когда он пьет водку, всегда страдает лицом, не знаю, как с такими манерами его держали в дипломатах. Потянулся, утирая другой рукой слезу, за маслинкой. Эстет, мог бы закусить стоявшей на столе кислой капусткой, зря, что ли, я ее покупал.
— Извини, что сидим по-студенчески, Нюська временно в отсутствии.
Феликса это мало волновало, вынув изо рта косточку, он гнул свою линию:
— Если грубо, то этот коэффициент показывает степень превращения народа в стадо.
Я придвинул к себе селедочку в банке. Удобно, не надо чистить. Порезал кольцами белый лук, вот тебе и закуска. Опять же вода в кастрюле закипала, пора бросать вторую порцию пельменей. Но из природной вежливости поинтересовался:
— И что с того?..
— А то, — взорвался Феликс, — что речь идет об очень больших деньгах! Говори, знаешь что-нибудь об этом долбаном коэффициенте или придуриваешься?
Уставился на меня через стол, как на врага народа. Я не спеша закурил, закинул ногу на ногу и посмотрел на него с каким-то даже академическим интересом. Да-а, отяжелел Фил за последнее время, но еще не обрюзг, это у него впереди.
— Ну, допустим!.. — Страсть как не хотелось вдаваться в подробности, но под его буравящим взглядом пришлось. — Существует гипотетическая кривая Лидермана — Гаусса, а на ней, по гипотезе авторов, можно найти точку невозврата, пройдя которую, общество уже неспособно к возрождению…
— Во как! — искренне удивился Фил. — Я о ней слыхом не слыхивал. Откуда только ты свои знания черпаешь? Ну-ну!..
Я не стал его разочаровывать: и Лидерманом, и Гауссом был я, и гипотеза эта принадлежала мне. Появилась она у меня в начале девяностых. Готовя для клиентов материалы, мне и раньше приходилось блефовать, так что на этот раз все произошло едва ли не автоматически. Что ж до идеи о неспособности русской нации к выживанию, она висела в воздухе, а я, благодаря Филу, имел еще и доступ к закрытой статистике. Впрочем, достаточно было отъехать на сто километров от Москвы и Ледерман с Гауссом могли отдыхать. О том же, но мудреными словами, говорили и эквилибристы от политики, но никто их не слушал, а если и слушал, то не хотел, а скорее всего, неспособен был понять…
— Описывающая кривую функция строится с использованием эмпирических данных, так что коэффициент превращения общества в быдло…
— Маргинальности, — поправил меня Феликс, — давай придерживаться терминологии: коэффициент маргинальности!
— Хорошо, — согласился я, — будь по-твоему, маргинальности, в принципе вывести можно.
Решив, что тема таким образом исчерпана, я протянул руку к бутылке, но Фил обмен мнениями законченным не считал. Сняв дымчатые очки, помассировал усталые глаза пальцами, побарабанил ими по столешнице.
— Возьмешься? Этим… — последовало не вполне парламентское слово, — позарез нужно знать, когда народ дойдет до кондиции!
Бляди здесь, конечно, ни при чем, но понять Феликса было можно. Не знаю, имел ли он в виду все руководство страны или отдельных личностей, поэтому огульно согласиться с ним не мог, но чувства его разделял в полной мере.
Фил между тем ждал ответа. И продолжал ждать после того, как мы выпили и я снова наполнил посуду. Упорный малый, но и его начинало разбирать. Судить об этом можно было по непроизвольному движению большого и указательного пальцев, характерному для ситуаций, когда речь заходит о деньгах.
— Скажи, ты, случаем, не знаешь, что такое луз кенон?
Брови Феликса медленно поползли вверх.
— Лу-уз кэннон?..
Судя по тому, как он протянул длинное «у» и заменил простецкое «е» на благородное «э», речь могла идти лишь о чем-то глубоко британском, и Фил мою догадку подтвердил:
— По-английски это значит: сорвавшаяся с креплений пушка, одна из тех, какими пользовались на парусных кораблях. Применительно к людям… — вытряхнул, следуя моему примеру, из пачки сигарету. Прикурил. — Так говорят о непредсказуемом человеке, разрушающем все вокруг себя, и в первую очередь себя самого. Между прочим, сильный образ, особенно если представить, с какой чудовищной силой шарахается по палубе орудие, круша всех и вся на своем пути! И предсказать, в какую сторону под действием качки оно в следующую секунду метнется, совершенно невозможно… — с удовольствием затянулся. — Тебе-то это зачем?..
Спросил, хотя не мог не понимать, что речь идет обо мне, и наверняка догадывался, из чьих карминно-красных уст я получил такой комплимент. На улице тем временем поднялся ветерок. Из раскрытого настежь окна пахнуло жаром, как из топки паровоза.
Для того чтобы открыть рот, мне понадобились все оставшиеся в моем распоряжении силы:
— Слышь, Фил, прости скотину, только продолжать работать я больше не могу! Крыша едет, надо немного передохнуть… — и, чувствуя необходимость сгладить впечатление, пояснил: — Представляешь, видел тут целующуюся в метро парочку и не позавидовал…
Судя по растерянному выражению лица, Феликс не успевал следить за ходом моих скачущих, как перепившиеся блохи, мыслей. Впрочем, никакого хода и не было, на сердце чугунной плитой лежала звериная тоска.
— Та, которая целовалась, твоя знакомая?
Очень неглупый парень, но с образным мышлением иногда не дружит. Оно и понятно: ему во всем нужна логика. Если ее нет, наизнанку тебя вывернет, а искомое добудет. Последствия, прежде чем щелкать клювом, надо было предвидеть, но расслабился, забылся. Черт его знает, как до него донести то удивление от собственной пустоты, которое я испытал.
— Понял, — навалился грудью на стол Фил, — все понял: ты застукал Нюську!
Господи, грехи мои тяжкие! Хорош, ему больше не наливать! Впрочем, и водки в бутылке оставалось на мизинец.
— Ты сам-то слышишь, что несешь? Завидовать мужику, целующему твою жену, — это же извращение!
Как бывало, когда я в брал над ним верх, Феликс отодвинулся от стола и насупился:
— Тогда объясни, в чем фишка!
Тихо плавились мозги. Вопреки только что принятому решению, я открыл бутылку виски и наполнил наши рюмки.
— Фишка в том, Фил, что я представления не имею, как дальше жить.
Другой бы начал меня утешать или на худой случай пустился в рассуждения о тщете бытия, а Феликс обрадовался.
— Ха, удивил! Этого никто не знает, и ничего — живут! Хочешь немного отдохнуть, давай я пристрою тебя на время депутатом. Задаром! — В растерзанной на груди рубашке, он был олицетворением доброты, но и сам понимал, что палку перегнул. — Хотя, если честно, без денег ты им на фиг не нужен, кнопки нажимать можно и зайца научить! И потом, это может подорвать мой бизнес… — Пусть и пьяненький, а картинку, что значит опыт, держал. — Давай лучше так, возьмись за проект, а там видно будет! Пойми, если завяжемся с этими ребятами, у нас с тобой вся страна в кармане!
Смотрел на меня, как на счастливчика, не понимающего привалившего ему счастья. Полез со мной чокаться с таким видом, будто все проблемы сняты и остается только праздновать. Мне же страна в кармане была не нужна, поэтому и качал головой на манер китайского болванчика.
Рука Фила повисла в воздухе.
— Хорошо, — ухмыльнулся он, хотя за версту было видно, что ничего хорошего на горизонте не предвидится, — только не такая же ты скотина, что откажешься помочь другу! Не говори мне, что у тебя нет соображений, как использовать этих двух…
Фил верил в меня, как в Бога, а точнее, как в Его заместителя по инновациям. Прижал, паразит, к стене, знал, на какую ловить наживку, потому что клевал на нее и сам.
С трудом сдерживая улыбку, я поднял рюмку и подсказал:
— Лидермана и Гаусса…
— Именно! — подтвердил он, чокаясь. — С их помощью ты без труда выведешь этот чертов коэффициентишко…
— Насчет «без труда» — это вряд ли! — охладил я его пыл и тут же обнадежил: — Но кое-какие соображения у меня действительно имеются, правда весьма общего характера. Готов ими с тобой и с твоими аналитиками, кто будет заниматься проектом, поделиться. Исходить надо из того, что чем больше коэффициент, тем ближе общество к состоянию стада баранов. Так?
Феликс не был в этом особенно уверен, но кивнул:
— Вроде бы! Учти, у меня в аттестате по математике тройка, так что ты не очень…
— Ну, допустим, я тоже не любимый ученик Софьи Ковалевской! — поставил я его на место и продолжал: — Если это предположение справедливо, то в числитель следует включить показатели, отражающие любовь народа к власти, коррупцию, наркоманию и алкоголизм. Здесь же должны найти свое отражение ксенофобия и выплеснувшиеся на телевизионный экран бездумность вперемежку с жестокостью…
— А в знаменатель? — поинтересовался Фил, но я сильно подозревал, лишь для того, чтобы хоть как-то отметиться и тем сохранить раскрасневшееся от выпитого лицо.
— С ним проблем еще меньше! — успокоил я. — Под разделительной чертой уготовано место испускающим дух науке и искусству, ну и, конечно, неродившемуся в результате аборта гражданскому обществу. Но тут надо быть очень аккуратным…
— Это почему? — насторожился Феликс.
— На ноль делить нельзя.
— А… — протянул он, — объясняешь доступно! Осталось только прикинуть на бумажке арифметику, и готово. Делов-то часа на полтора, а ты кобенишься! Утрем, Серега, Академии наук нос! Проект хотели отдать яйцеголовым, но побоялись, что те начнут тянуть деньги и уж точно по всему свету разболтают. Сам сказал, наука лежит в руинах, а число академиков за последние десять лет удвоилось…
Отодвинулся от стола и как бы из этого далека окинул меня взглядом. Выползшая было на его лицо довольная улыбка начала линять, и оно приобрело озабоченное выражение. Представившаяся взгляду Феликса картина ему явно не нравилась. Нет, пьяным он не был, а если и был, то немного.
Нахмурился, спросил, как спрашивают тяжелобольного, аккуратно подбирая слова:
— Слушай, Дэн, что с тобой происходит? Какой-то ты сам не свой. Здоров, при деньгах, жена красавица… чего тебе еще надо?
Моя слабая улыбка если о чем-то и свидетельствовала, то лишь о неспособности что-то связное произнести. Мы часто и с упоением играем словами, но, когда речь заходит о нас самих, мало что можем объяснить. В том и заключается подлость жизни, что ничего вроде бы не происходит и сегодня ты в точности такой же, как вчера, а обернешься — за спиной унылая пустыня, и не понять, как ты все это время жил.
— Видишь ли, Фил… — начал я и тут же умолк.
— Вижу, — кивнул он, — все вижу! Ну выдохся, с кем не бывает, ну язык на плечо — будь мужиком, соберись.
Прием был стар, как мир: взять на «слабо», и в другое время сработал бы, но не сейчас. Американцы говорят, человек может двинуть по ведру ногой только раз, последним движением перед тем, как вытянуться в струнку и отдать концы. Что-то похожее происходило и со мной.
— Не знаю, Фил, ничего не знаю…
Он продолжал меня скептически разглядывать.
— Мятый какой-то, с недельной щетиной… Хватит валять дурака, принимайся за новый проект! Хандру и меланхолию надо лечить работой, не давать себе времени вздохнуть. Вспомни, сколько я для тебя сделал, сколько раз выручал. Одна твоя выходка с туалетной бумагой стоила мне седой головы. Надо же было додуматься порекомендовать для увеличения спроса печатать на отрывных листках портреты политиков! А рекламный слоган: «Вы кем сегодня подтирались?»! Я уже не говорю о твоей идее воспользоваться моделью евреев: разогнать русских по миру, пусть учатся себя уважать, и только потом собрать в новую Россию… — тяжело вздохнул. — Но что меня действительно чуть не убило, так это предложение ратифицировать международную конвенцию по борьбе с коррупцией! Неужели тебе, коллекционному идиоту, не понятно, что на следующий день пришлось бы отправить за решетку все руководство страны? — перекрестился. — Слава Господи, я успел перехватить бумагу, иначе скандала было бы не избежать!.. Н-ну, что лыбишься?
А я вовсе и не улыбался, просто не хотел говорить, что в первую очередь Фил спасал собственную задницу. Да и жарко было, как в предбаннике преисподней, и душно, словно под солнцем в парнике. Наверное, от этого он и изменился в лице и, вытащив носовой платок, принялся промокать взмокшие лоб и щеки. Долго протирал стекла очков и, лишь водрузив их на нос, поднял на меня глаза.
— Извини, Серега, я только что это понял! Плохой диагноз, да? Врачи сказали?..
Я кивнул. Что ни говори, а приятно, когда друг о тебе беспокоится. Даже если в то же время прикидывает, кем тебя после похорон заменить. Знал, что был к нему несправедлив, но не мог ничего поделать со своим изощрившимся в анализе вариантов умом.
— Может, слышал, есть такой синдром хронической атаки! Это когда окружающий мир не оставляет человека в покое.
Феликс видимым образом колебался, но все-таки не выдержал, спросил:
— Это смертельно?
— Более чем!
На его пошедшем красными пятнами лице появилось выражение недоумения.
— Как это?
Свет люстры под потолком играл гранями хрустальной рюмки у меня в пальцах.
— Более чем — значит, что человеку еще жить и жить в этом мире!
Феликс шумно выдохнул и бесцветным будничным тоном констатировал:
— Сука ты, Денников, редкостная, каких поискать!..
И был прав. Врачи говорят о синдроме хронической усталости, но этого мне показалось мало и я заменил усталость на атаку. Впрочем, очень возможно, что я просто опередил науку и со временем новая напасть займет достойное место в списке донимающих человечество недугов.
Курить не хотелось, но на столе валялись сигареты, а для сохранения осмысленности разговора требовалось сделать паузу. Фил сидел насупившись, его дорогая рубашка взмокла и прилипла к телу. Чтобы загладить вину, надо было сказать ему что-то приятное или хотя бы как-то развлечь и заинтересовать.
— Знаешь, один мой знакомый купил по случаю авианосец. Когда нас достанет, попросимся к нему матросами. Представляешь, ласковое южное море, на волнах дрожит лунная дорожка, а над головой мириады ярких звезд. Мы сидим с тобой на палубе с бутылкой кубинского рома и любуемся всей этой красотой. Веет легкий бриз, из воды стаями выпрыгивают летающие рыбки, а захочется оттянуться, в паре часов хода Гавайи или Капакабана с загорелыми девочками в бикини…
Феликс поморщился и, сделав над собой усилие, поймал меня в фокус.
— Сколько?
Вопрос застал меня врасплох.
— Чего «сколько»?
— Сколько твой знакомый заплатил за авианосец?
С романтикой этим вечером у Фила как-то не складывалось… Не нужно ему было теплое дыхание ветерка, и устилавшие пляжи Рио сексапильные негритянки его не волновали. И вообще, мой друг как-то разом потух и пригорюнился. Взялся было за пустую рюмку и посмотрел на меня, но выпить ему я не предложил.
Он и не настаивал, только хмыкнул:
— Помнишь, пели: на дальней станции сойду, трава по пояс? — В чертах его лица проступило что-то болезненное. — Не верь, Серега, вытоптали ту траву под корень, теперь там коттеджи новых русских!
И засмеялся, хотя лучше бы он этого не делал. Тяжело оперевшись о стол, поднялся на ноги. Прихватил со спинки стула пиджак, сунул в карман модный галстук. В дверях задержался, привалился виском к косяку.
— Жизнь себе, я знаю, ты придумаешь, и с Нюськой у тебя наладится…
Я благодарно улыбался, хотя известно, что бомба в одну воронку дважды не падает. Бомбой этой был я или на худой конец сорвавшейся с привязи пушкой.
Но оказалось, что добрые его слова были лишь прелюдией к главному:
— …мне-то как быть?
Назад: 1
Дальше: 3