Эпилог

А теперь вновь задействуем воображение и представим себе еще одну сцену. Вечер, четверг, в Дом Казны, штаб-квартиру Испанской королевской академии, входят академики, чтобы провести очередное еженедельное заседание. Напудренные парики, седые волосы, камзолы сдержанных расцветок, церковные сутаны. Сегодня почти все члены уважаемой институции в сборе: двадцать один человек повесили свои пальто, плащи, сюртуки, шляпы на вешалку у входа. Кто-то достает табакерку с нюхательным табаком, где-то дымится сигара. В вестибюле собираются небольшими группами, вежливо беседуют, приветствуя друг друга и собираясь вот-вот переместиться в зал для общих собраний.

Нынешнее собрание особенное: высокие дубовые двери, ведущие из вестибюля в зал, затворены; входя в вестибюль, удивленные академики спрашивают друг у друга, что происходит.

Уже без одной минуты шесть, когда входит, а вернее было бы сказать, вносит себя, как на театральную сцену, директор институции, дон Франсиско де Паула Вега де Селья, маркиз де Оксинага. На нем парадный камзол, расшитый золотом, на лацкане – Большой орден Карлоса Третьего, его сопровождает адмирал дон Педро Сарате и библиотекарь дон Эрмохенес Молина. Внезапное появление этих двоих ученых мужей, явившихся после долгого отсутствия, вызывает целый шквал поздравлений и приветствий. Все подходят с объятиями и расспросами, как прошло только что завершенное ими путешествие. Мануэль Игеруэла и Хусто Санчес Террон тоже приветствуют их, с благопристойным выражением лиц и подчеркнутой вежливостью они присоединяются к общему ажиотажу, старательно избегая встречаться глазами друг с другом. Сопровождаемые директором, который улыбается, шествуя между ними, двое прибывших принимают горячее чествование своих коллег, которые восхищаются непривычной худобой библиотекаря и суровым оттенком дубленой кожи, оставленным странствиями и непогодой на лице адмирала. Все расспрашивают их о подробностях путешествия, о Париже, о людях, с которыми они познакомились, о необычайных событиях, о которых с предельной честностью, за исключением тех мелочей, относительно которых дон Эрмохенес и дон Педро решили ничего не сообщать, библиотекарь регулярно информировал Академию, отправляя письмо за письмом. И разумеется, все наперебой расспрашивают об «Энциклопедии».

– Внимание, сеньоры, – провозглашает директор.

Повисает тишина. В самых любезных выражениях, поддерживаемый со всех сторон коллегами, Вега де Селья приветствует путешественников и напоминает о решении Академии отправить их в Париж на поиски главного труда французских философов, обретение коего, подчеркивает он, совершенно необходимо для обновленного издания «Толкового словаря».

– И вот наконец наши друзья и коллеги возвратились, – добавляет он. – Их путешествие было не из легких, что делает их достойными вечной благодарности данного учреждения. А также нашей признательности и нашего уважения. Они пережили все трудности и лишения долгого, тяжелого и полного опасностей пути; однако верно также и то, что пребывание в Париже и знакомства, приобретенные в этом замечательном городе среди выдающихся представителей философского и научного мира, компенсируют изрядную часть перенесенных бедствий…

Его речь прерывают аплодисменты некоторых академиков, заставившие дона Эрмохенеса покраснеть, а адмирала – потупить взгляд. Вега де Селья улыбается, польщенный, смотрит вначале на одного, затем на другого и продолжает речь, подчеркивая, что, по его мнению, путешествие, окончившееся столь чудесным образом, может считаться гораздо более важным явлением, чем обычные академические достижения.

– Это был акт истинного патриотизма, – упрямо твердит он, – осуществленный честными, порядочными людьми, достойнейшими испанцами, жаждущими просвещения и счастья народов. – В этом месте он обводит взглядом собравшихся и останавливается, возможно по чистой случайности, на Игеруэле и Санчесе Терроне. – Поэтому я убежден, что все без исключения оценят их подвиг так, как он того заслуживает… Дорогой сеньор библиотекарь, дорогой сеньор адмирал: ваша Академия, ваш дом, прибежище благородного кастильского языка в моем скромном лице выражает бесконечную признательность вам за все, что вы для нас сделали… Добро пожаловать и сердечное спасибо!

Вновь со всех сторон раздаются аплодисменты, появляются улыбки и звучат поздравления. Участвуя в чествовании с таким видом, будто не кто иной, но именно он побывал в Париже, директор жмет руки и принимает поздравления. Великий, великий день, повторяет он. День славы и ликования.

– Да, но где же книги? – вопрошает кто-то.

Директор делает театральную паузу. Повисают мгновения тишины, в продолжении которых не слышно и жужжания мухи, и вот с победным видом он величественным жестом приглашает всех распахнуть запертые двери и проследовать в зал для общих собраний.

– Итак, «Энциклопедия» в вашем распоряжении, сеньоры академики!

Действительно, за дверями всех ожидает живая и невредимая цель их путешествия: под портретами основателя Академии маркиза де Вильены, а также ее первого покровителя, короля Филиппа Пятого, среди старинных бархатных портьер, мебели с потемневшим лаком и стеллажей с книгами и папками, покрытыми кирпичной пылью, которую нанесло со строительных работ в королевском дворце. Двадцать восемь тяжелых томов, переплетенных в нарядную кожу с золотыми буквами, оттиснутыми на корешке, с величайшей осторожностью разложены на старой скатерти из козлиной кожи, покрытой чернильным пятнами, свечным воском и маслом из светильников; в центре скромной комнаты, которая, по сути, представляет собой горнило, чистилище и светоч кастильского языка. Освещенная всеми источниками света, которые удалось собрать для этого торжественного события: свечами, канделябрами и лампой, подаренной королем Карлосом Третьим, – первое издание «Энциклопедии» выглядит великолепно: истинный памятник разуму и прогрессу, который заключают в себе ее страницы. Один из томов, а именно первый, открыт на Вступительном слове, где академики, владеющие французским, а таковыми являются почти все члены Академии, могут прочитать следующие строки:

Люди, обладающие вдохновением, просвещают народ, тогда как фанатики заводят его в тупик. Однако препятствия, чинимые последними, даже когда их становится слишком много, ни в коей мере не должны помешать свободе, столь необходимой для истинной Философии.

И вот, один за другим, включая небольшую группу, которая в определенный момент делала попытки воспрепятствовать тому, чтобы это произведение прибыло в библиотеку, пожилые академики не торопясь проходят мимо книг молчаливой благоговейной процессией. Вот идет дон Клименте Палафокс, секретарь Академии и переводчик Аристотеля; церковник дон Жозеф Онтиверос, комментатор Горация; дон Мельчор Лоигорри, автор «Доклада о новых технологиях в горном деле и сельском хозяйстве»; дон Филипп Эрмосилья, составитель «Каталога старинных испанских авторов»… Некоторые из них, расчувствовавшись, останавливаются. Другие напяливают очки и почти набожно тянут руки, чтобы прикоснуться к открытым страницам, над которыми склоняются седые головы, лица, подточенные временем, недугами и нелегкой судьбой. Все желают полюбоваться четким оттиском букв, красотой переплета, безукоризненной белизной страниц с широкими полями, отпечатанными на бумаге из тончайшего холста, которая не стареет, не мнется и не желтеет, не подвластная ни времени, ни забвению. Страниц, которые делают людей мудрее, честнее и свободнее.

– Мы проиграли, – говорит Мануэль Игеруэла.

– Не мы, а вы, – отзывается Санчес Террон. – Эта задумка с самого начала принадлежала вам.

Не сговариваясь, притянутые друг к другу инстинктивно и не нуждаясь в дежурных любезностях, они вместе направляются к выходу из Академии в желтоватом свете стеклянных фонарей.

– Экий вы молодец, – издевается Игеруэла, искренне забавляясь. – Как те коты, которые вечно приземляются на все четыре лапы… Сколько у вас жизней? – Он с любопытством косится на собеседника. – Семь? Четырнадцать?

Они бредут не спеша и выходят на площадь Сан-Хиль. На издателе – плащ и шляпа. Голова закадычного его приятеля не покрыта, английский плащ застегнут до самого ворота. На некотором расстоянии от них в ночных сумерках высится огромная бледная громада королевского дворца.

– Все с самого начала пошло не так, – печально произносит Санчес Террон.

– Что вы имеете в виду, поиски «Энциклопедии» или наш с вами договор?

Санчес Террон смотрит на него искоса, с осуждением.

– Договор? Вы преувеличиваете. Формально мы его не заключали.

– Тем не менее все это обошлось в приличную сумму. И вам, и мне… Кстати, хочу припомнить, что вы должны мне еще какое-то количество реалов.

– Я? За что?!

– За последний денежный перевод, который я сделал на имя этого Рапосо.

– Вы не получите от меня больше ни реала, – мигом выходит из себя Санчес Террон. – Ишь, шустрый какой!

Ближе к церкви Сантьяго улицы делаются заметно уже. Ночной сторож, стоя под портиком с пикой и фонарем, подносит руку к шляпе, приветствуя академиков, когда они проходят мимо.

– Что вам вообще известно об этом человеке? – спрашивает Санчес Террон.

– Вы имеете в виду Рапосо? Кормится своими делишками или выпрашивает деньги, когда оказывается в родных местах.

– Полагаю, у него не хватило наглости попасться вам на глаза?

– Отчего же? Очень даже хватило. Он не из тех, кто поджимает хвост… Явился прямиком ко мне и рассказал, как было дело: про стычку с гвардейцами возле границы и прочее. Говорит, сделал все, что было в его силах.

– И вы ему поверили?

– Наполовину.

– Он хотя бы вернул вам деньги?

– Ни единой песеты.

– Каков мерзавец! – возмущается Санчес Террон. – Вы обязательно должны принять надлежащие меры!

– О каких мерах вы говорите?

– Не знаю. Но как-то же надо его прищучить. Например, донести куда надо.

Услышав эти слова, Игеруэла энергично чешет ухо под париком. Затем смотрит на своего собеседника с сочувствием, словно тот слабоумен.

– Не смешите меня… Здесь не на что доносить. – Издатель молча делает несколько шагов, после чего изображает на лице покорную гримасу. – К тому же никто не знает, как повернется дело.

– Вы о чем?

– В этот раз у нас ничего не вышло, однако все возвращается на круги своя. Всегда полезно иметь под рукой такого человека, как Рапосо. Тем более в нашей с вами Испании.

Санчес Террон убыстряет шаг, словно желая ускользнуть от неприятных мыслей и воспоминаний.

– Меня ни в малейшей степени не интересуют ни ваши планы, ни людишки, подобные этому пройдохе. Я больше не хочу иметь с вами ничего общего!

Игеруэла догоняет его, подстраиваясь под шаг и бесстыдно хихикая.

– Кое-что общее у нас с вами точно найдется! Как минимум – каждый четверг мы будем встречаться в Академии.

– Прошу вас, в будущем избавьте меня от разговоров такого рода.

Игеруэла окидывает его взглядом с головы до ног.

– Об этом не беспокойтесь, – произносит он с презрительной гримасой. – Должен признаться, что близкое общение с вами было для меня весьма своеобразным опытом.

– Не могу сказать того же о вас, клянусь!

Они уже пришли на Пласа-де-ла-Вилья, окруженную старинными зданиями, едва различимыми в сумерках. Мимо проезжает конный экипаж, копыта звонко цокают по булыжной мостовой, на козлах рядом с возницей теплится тусклый огонек.

– Знаете, дон Хусто, что отличает вас от меня? – Игеруэла смотрит на светлое пятнышко экипажа, удаляющееся в сторону Пуэрта-дель-Соль. – Я не отрицаю того, что перед тем, как делать яичницу, нужно разбить яйца, и прямо об этом заявляю. И действую тоже прямо. А такие люди, как вы, мечтают о яичнице, но не решаются разбить скорлупу, боясь осуждения. И даже пытаются посудачить с курицей, пока из нее готовят жаркое!

– Дичайший бред!

– Да что вы говорите? Что ж, время покажет.

На Пуэрта-де-Гуадалахара при свете далекого фонаря, они проходят вдоль стены, на которой наклеены афиши с объявлением комедий. Одна из них сообщает, что в театре «Каньос-дель-Пераль» вновь ставят «Маноло» Рамона де ла Круса, параллельно «с другим произведением». На губах издателя змеится недобрая улыбка.

– Кстати, раз уж вы упомянули о бреде… На следующей неделе я напечатаю в «Литературном цензоре» очерк об этой вашей семейной драме, столь новаторской и современной, чья премьера состоялась четыре дня назад в «Принце»… Знаю, вы не присутствовали из скромности, чтобы не краснеть под аплодисменты. Эти глупые лавры не для вас. Но я-то там был, разумеется. Я премьер не пропускаю.

Наступает тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. Игеруэла насмешливо поглядывает на своего спутника, который идет молча, глядя куда-то во тьму.

– И вы не спрашиваете, каково мое впечатление? И куда метит мое перо?

– Ваше мнение меня едва ли волнует, – сдержанно отвечает его собеседник.

– Верно. – Игеруэла бьет себя ладонью по лбу. – Совсем позабыл: вы же не читаете мою газету, и критику тоже не читаете, и «Энциклопедию», и вообще ничего вам не надо!

Санчес Террон собирается что-то возразить, но вместо этого вновь погружается в молчание, однако этим лишь подстегивает раздражение Игеруэлы.

– Простите, что забегаю вперед, – с явным наслаждением заявляет он. – «Благородный прелюбодей, или Естественное доказательство философии» – это название, от которого вы буквально должны облысеть: такой каштан никому не по зубам… Первая сцена, когда Раимундо объясняет лучшему другу, что он влюблен в кормилицу своего восьмимесячного сына, совершенно потрясла публику. Во второй, когда он признается супруге в своей постыдной страсти и говорит: «Боже мой! Сколько любви ты потратила на меня, жизнь моя!» – публика начала смеяться. Однако настоящее безумие началось, когда дело дошло до сцены на кладбище… Знаете, как будет называться мой очерк? «Сочинитель театральных сцен держит нас за идиотов». А? Каково?

Дойдя до зажженного фонаря, дон Хусто останавливается. Ярость искажает его голос, слова застревают в горле.

– Вы… Вы… Это омерзительно! Вы…

Безжалостно улыбаясь, Игеруэла поднимает руки и показывает восемь вытянутых пальцев.

– В следующую пятницу, дон Хусто… Ровно через восемь дней выйдет «Цензор». У вас впереди ровно восемь ночей, чтобы как следует помучиться, повертеться под одеялом без сна, кряхтя от досады и злости… Воображая подлость и низость этого ничтожного мира, всех этих философов-дилетантов, якшаться с которыми вас заставляет собственное тщеславие, пока моя газетенка, как вы не раз изволили выразиться, не начнет разгуливать по тертулиям и кафе… Кстати, чтобы быть объективным, в том же самом номере я хорошо отзываюсь о «Благородном преступнике» Гаспара де Ховельяноса, автора, которого вы так презираете, – вероятно, потому, что он действительно талантлив, и у которого вы украли половину произведения… Для пущего контраста Ховельяноса я на несколько дней превращу в настоящего кумира, хотя на самом деле ничего особенного в нем нет.

Физиономия Санчеса Террона искажается, глаза вылезают из орбит: это уже не лицо академика, а лицо убийцы.

– Я этого так не оставлю, – бормочет он, яростно выплевывая слова. – Вы с вашим диким обскурантизмом, с вашим… С этой свинской подлостью исповедален и ризниц… С этим реакционным брызганьем слюной… О, обещаю, что у вас еще будут от меня новости!

– Уж в этом я не сомневаюсь, – с циничным спокойствием соглашается Игеруэла. – Мы с вами, дон Хусто, обречены узнавать друг о друге новости еще пару веков, не меньше… И не только в печатном виде.

И вот двое уже немолодых людей, один – взбешенный, другой – преисполненный подлейшего злорадства, поворачиваются друг к другу спинами и удаляются каждый в свою сторону в тусклом свете фонаря, который отбрасывает на мостовую и вытягивает их тени, два темных пятна, слившиеся воедино, – враждебные и неразлучные.

Сняв шляпу, держа под мышкой трость, дон Педро Сарате открывает дверь своего дома, входит и расстегивает плащ. Он утомлен тяготами обратной дороги – они с доном Эрмохенесом прибыли в Мадрид накануне вечером, – а также нескончаемыми треволнениями дня. Вешая ключ на торчащий из стены гвоздь, он мельком замечает свое отражение в висящем в прихожей над подставкой для тростей зеркале, удваивающем огонек, горящий в масле над консолью под изображением Святого Сердца. Мгновение адмирал рассматривает человека, выглядывающего из глубины зеркала, словно с трудом узнавая его: высушенная непогодой кожа обтягивает исхудавшее лицо, на котором слабый свет лампы подчеркивает следы возраста, узкий шрам на левом виске, водянистая синева утомленных глаз.

Его сестры Ампаро и Пелигрос выходят в прихожую, услышав, что кто-то открыл дверь. Они в домашних халатах и тапочках, волосы убраны под накрахмаленные чепцы. Высокие, худые, с такими же светлыми, как и у адмирала, глазами – зеркало отражает три очень похожих лица, подчеркивая их семейственность и превращая всю сцену в милый домашний портрет.

– Как дела в Академии, Педрито?

Адмирал улыбается. Ласковое обращение подчеркивает, что сестры еще не пришли в себя от волнения, вызванного его приездом. Вчера они чуть не сошли с ума от радости, вскрикивали, как маленькие девочки, и едва не задушили в объятиях, на которые обычно не слишком щедр их замкнутый, сдержанный нрав. Приоткрыв рот от удивления и восторга, они смотрели, как он достает подарки, купленные для них во время путешествия: две одинаковые шелковые шали из Лиона, два аршина кружев, две низки агатовых четок, две камеи с изображением французской королевской четы и набор гравюр с видами Парижа. Потом они приготовили брату ужин из всего, что нашлось в доме – яйца и мясные тефтели, – и допоздна сидели с ним за столом, вытянув ноги к каминной решетке и прикрыв их юбками, и расспрашивали его обо всем, что приходило в голову. Затем проводили брата в спальню, и каждая нежно поцеловала его в лоб, после чего он повалился в кровать, совершенно обессиленный, и уснул, не разобрав багаж.

– Все прошло хорошо. Директор и коллеги очень довольны.

– Еще бы им не быть довольными! Такая поездка… А столько сил вы на нее потратили! Никаких благодарностей не хватит.

Дон Педро рассеянно улыбается. Пелигрос помогает ему снять камзол, а Ампаро указывает на дверь столовой:

– Ужинать будешь? У нас чего только нет.

Адмирал отрицательно качает головой. В полдень он обильно отобедал: директор Вега де Селья пригласил его вместе с доном Эрмохенесом в «Золотой фонтан», чтобы отпраздновать благополучное возвращение и подготовить вечернее заседание в Академии, на котором состоялась презентация «Энциклопедии» перед коллегами. Так что сейчас единственное, чего бы ему хотелось, – надеть халат, сменить сапоги на турецкие туфли и спокойно усесться в своем кабинете с одной из книг, приобретенных в Париже для личных нужд. Например, дочитать наконец «Morale universelle» Гольбаха, где осталось всего несколько страниц: благодаря охранным свидетельствам и официальным разрешениям, имевшимся у них с библиотекарем, двенадцать дней назад им без каких-либо затруднений удалось пройти Ирунскую таможню, спрятав Гольбаха в свертках с «Энциклопедией».

– Мы разобрали твой чемодан, – говорит Пелигрос, вешая камзол на вешалку. – Все лежит у тебя в спальне на кровати.

Адмирал, которому показалось, что сестры тайком обменялись понимающим взглядом, расстегивает жилет и проходит по сумрачному коридору, где тени будто бы оживляют корабли, изображенные на гравюрах в рамках, развешанных на стенах. Спальня, освещенная трехрогим канделябром, на котором горит всего одна свеча, высокий потолок с деревянными балками, платяной шкаф из ореха, комод, зеркало с мраморным подзеркальником, плетеная циновка, старый сундук на полу и табурет.

– Мы тут ничего не трогали, это же твои вещи, – говорит Ампаро.

Предметы, которые сестры достали из чемодана, разложены на кровати, отсутствует только грязное белье, унесенное в стирку, да чистая одежда, убранная в комод и разложенная в платяном шкафу. На покрывале из Дамаска адмирал обнаруживает кожаный футляр с гребнем из морской черепахи, ножницы и предметы личной гигиены; еще один футляр, а в нем – иголки, катушки с нитками, коробочка с лезвиями для бритья, французские книги, пару путеводителей, пригодившихся ему в пути; карту постоялых дворов, нанесенную на кусок ткани и сложенная вчетверо; нож на все случаи жизни, платяную щетку… И нарочно выложенную на самое видное место, поверх всего, – позолоченную рамочку с черным силуэтом мадам Дансени, полученную адмиралом в парижской гостинице за день до отъезда, после того как он отправил короткое и достаточно официальное прощальное письмо. Портрет был обернут в шелковую бумагу и перевязан лентой, к нему прилагалась книжечка «Thèrèse philosophe» и, в качестве ответа на прощальное письмо адмирала, краткая записка, начертанная от руки и прикрепленная на обороте:

Есть мужчины, которые проходят по жизни, не оставив следа, но есть и другие, которые не забываются. Надеюсь, вы сохраните меня в своей памяти.

Взяв портрет в руки, дон Педро долго любуется им, затем переворачивает и еще раз читает надпись. Его охватывает ощущение чего-то обретенного и потерянного, а также неизбежности смирения и беспощадной власти времени и расстояния. Книгу он умышленно оставил в Париже в отеле, а портрет забрал с собой. Этот портрет, аккуратно выполненный тушью, изображает очень красивую, изящную женщину с высокой прической и зонтиком в руках. Тонкие линии в точности передают очертания той Марго Дансени, какой она осталась в памяти адмирала.

– А она ничего, – замечает Ампаро, стоя в дверях.

Дон Педро оборачивается к сестрам, которые о чем-то шушукаются, а затем внимательно его рассматривают. Несмотря на обычную сдержанность, весь их вид выражает любопытство и едва уловимое осуждение, словно разобрав чемодан и обнаружив портрет с надписью на обороте, они только и думали о том, как отреагирует их брат, вновь увидев силуэт незнакомки среди вещей, разложенных поверх покрывала.

– Париж, должно быть, чудесный город, – вздыхает Пелигрос.

– Удивительное место, – вторит ей Ампаро.

– Да, – поразмыслив, отзывается дон Педро. – Именно таков он и есть.

Сестры смотрят друг на друга, улыбаясь, как когда-то в те времена, когда все трое были детьми и за спинами взрослых обсуждали свои секреты. Адмирал, полюбовавшись портретом, неторопливо подходит к комоду и ставит его, прислонив к зеркалу. После чего все трое с нежностью берутся за руки.