1

Мы пришли? — громко спросила Сольвейг.

На поле битвы не росли деревья, пробивалась только чахлая и корявая поросль кустарников.

Хальфдан, слегка прихрамывая, широко шагал впереди. Не останавливаясь, он окликнул ее через плечо:

— Ты как там, девочка?

«Здесь все мертво, — подумала Сольвейг. — Ничего не осталось, кроме этих черных пальцев, черных рук. Как же их много в Стикластадире. Пробьется ли здесь к солнцу хоть одно растение?»

Она догнала отца и просунула ему руку под локоть. Хальфдан обернулся и обнял дочь так сильно, что у той едва не затрещали ребра. Сольвейг почувствовала его дрожь и в изумлении подняла взгляд.

— Я хотел, чтобы ты увидела это своими глазами и поняла, — сказал Хальфдан. — И сам хотел снова побывать здесь. Еще раз, пока я в Мидгарде. Увидеть Стикластадир, чтобы зрелище разожгло мне нутро. Чтобы внутри меня запылал огонь.

Затем полудан, этот воин-землепашец, и его лучезарная дочь вместе прошли до середины поля. Порывистый ночной ветер уже стих, и солнце — так называли тот ослепительно-яркий глаз, сиявший сквозь комковатые, буро-серые облака, — уже пробралось в черепе неба на предназначенную ему высоту.

— Сегодня годовщина битвы, — напомнил дочери отец. — Последний день августа.

— Прошло пять лет, — откликнулась Сольвейг.

— Харальду было тогда пятнадцать, — продолжал Хальфдан. — Столько же, сколько тебе сейчас.

— Мне четырнадцать.

— Ты восходишь к пятнадцатилетию, — едва улыбнувшись, ответил отец. — Тебе пятнадцать, и ты восходишь, словно солнце. Но я все равно готов был следовать за ним, уже тогда. Да и многие иные из тех, что жили у фьорда. Харальд Сигурдссон… Он был вождем от рождения. Помнишь, я рассказывал? Король Олаф думал, что Харальд еще слишком слаб, чтобы биться, но тот сказал ему: если у меня не хватит сил взмахнуть мечом, я привяжу его рукоять к своей деснице. Этому король Олаф не удивился, — рассказывал дальше Хальфдан. — Он знал, что за человек его сводный брат. Нас было три тысячи, Сольва. Три тысячи. Но в армии короля Кнута было еще больше. Я все еще чувствую этот запах. Острый смрад страха, обволакивающий дух пота, сладость крови, благоухание смятой и истоптанной травы… самого тела земли, избитого, искалеченного. Я все еще слышу эти звуки. Лязг, звон, стоны, дикие крики…

— Отец! — прервала его Сольвейг. — Теперь ты вернулся сюда. Можешь навсегда оставить позади все воспоминания.

— Об этой битве надо говорить снова и снова, — не останавливался Хальфдан. — И место сие подходит для рассказа лучше прочих. Так мы почтим память воинов, павших на этой земле. Волк преследовал солнце и проглотил его. День только разгорался… А когда солнце родилось снова, король Олаф уже лежал бездыханный… — Он взмахнул рукой: — Вот там. Мы сомкнули вокруг него щиты, но я споткнулся, оступился, и один из воинов короля Кнута рубанул мне под правым коленом. Ублюдок пропорол мне самую жилу.

Сольвейг, чуть не плача, крепко сжала отцовскую руку.

— Так вот почему у тебя правая нога короче левой! — выдохнула она. — Но ты все еще высок, как сосна. И это не идет тебе на пользу. Одному Одину известно, сколько раз ты уже набивал шишки о притолоку.

— Знаю, — ответил отец. — Я — один из тех громадных ледяных гигантов, о которых всегда рассказываю тебе. А вон там, посмотри, прямо около того холма, твой дядя…

— Эскиль! — воскликнула Сольвейг.

— Любимый брат твоей матери. Один вражеский воин ударил его мечом, а другой отрубил ему правую ногу.

Сольвейг поморщилась, словно от боли.

— Ему было всего восемнадцать. Той осенью он собирался жениться. — Лицо Хальфдана исказила гримаса. — Так на чем я остановился? Ах да, оборона… Харальд был изранен куда хуже меня. Стократ хуже. Воины Кнута повалили его на землю. Одна стрела торчала у него между ребер, другая прошла через живот. Из раны сочилась кровь, и зазубрины не давали выдернуть стрелу, не причиняя лишней боли. Но Харальд скорее бы сам убил себя, чем дал сделать это шведам. Он просто схватился за древко и вырвал стрелу вместе с наконечником у себя из живота. Потерял при этом добрую половину крови и часть кишок вдобавок. Тогда я подозвал старого Рогнвальда — он был одним из ярлов короля — и сообщил ему, что мне ведом неприметный хутор в чаще леса…

— Наш дом? — отозвалась Сольвейг.

Хальфдан кивнул:

— Безопасное укрытие.

Девочка покачала золотистой головой и в восхищении уставилась на отца.

— Ты бы поступила так же, Сольва. Я не знаю, как нам удалось — седовласому Рогнвальду и мне с моим перерезанным сухожилием, — но мы то ли донесли, то ли доволокли его. — Хальфдан нахмурился. — Я мало что помню, кроме того, сколь много это для нас значило. Это было важнее всего. Да, я помню это. И еще боль.

— И я помню, — откликнулась Сольвейг. — То есть помню лишь наполовину. Вы с Астой поссорились, потому что ей не хотелось оставлять Харальда у нас.

— Она боялась за Кальфа и Блуббу.

— Боялась! — воскликнула с презрением Сольвейг. — А помнишь пословицу, что ты мне рассказал?

— Да, — промолвил Хальфдан. — Для того, кто выходит из дома, бесстрашие лучше боязливости. И длина моей жизни, и день моей смерти были определены давным-давно.

— Так и есть, — сказала его дочь.

— Она и за тебя боялась, Сольва.

Девочка фыркнула:

— Как сейчас вижу: Кальф и Блубба растягивают холщовое полотно между стропилами, а ты кладешь Харальда себе на плечо и кое-как поднимаешь его по лестнице.

— Ярл Рогнвальд пробыл только до утра. Сказал, что в Норвегии его теперь повсюду подстерегает опасность. Он поцеловал Харальда в лоб — о, какой холодный и бледный! — и сообщил, что будет ждать по ту сторону гор, в Швеции.

— Этого я не знала.

— Харальд поправлялся долго. Несколько недель, а то и месяцев. Тогда дело уже шло к зиме, и ему пришлось затаиться. Ждать. У него это получалось неважно.

— У меня бы тоже не получалось.

— Да, Сольва, ты всегда нетерпелива! Но мы с Харальдом тогда вели беседы дни напролет. Мы говорили и говорили. Рассказывали всякие истории и смеялись.

— Помню его смех. И помню, как ему нравились твои истории.

— Он ревел и вопил от смеха так, что тряслись наши стены из дерна. А затем настал день, когда Харальд спросил меня, каким путем ушел в Швецию ярл Рогнвальд. Он замышлял сбежать с ним и другими выжившими на восток, а затем на юг. Думал, что они наберутся сил, снова вступят в сражение и отвоюют королевство. Я сказал Харальду, что лучше всего поплыть вниз по фьорду, так как слышал, что из Трондхейма на запад через горы ведет торговый путь. Но он сказал: «Нет, лучше пойти по другой дороге. Для Рогнвальда — точно. И для меня. Не хочу, чтобы меня узнали». И я повел его узкими лесными стежками, вдоль овечьих троп на восток в горы Кьолен. У каждого из нас был с собой боевой топор, а у Харальда — еще и меч под плащом. И все несли на плече по мешку с едой — копченой бараниной и сыром из пахты.

Сольвейг кивнула и похлопала себя по левому плечу.

— Ого! — воскликнул отец. — Ты и об этом позаботилась?

— Как всегда. Еще у нас есть морковь. И красные сливы.

— Твои слова пришлись кстати, — сказал Хальфдан. — День почти на исходе. Я проголодался.

— Давай там? — предложила Сольвейг. — У того куста есть немного травы.

А затем она увидела. Сначала этот предмет, зажатый между тесно сплетенными ветками куста, показался ей обрывком ткани. Затем она подумала, что это сосновая щепка.

— Что это такое? — спросил отец.

Сольвейг осторожно подняла неведомую вещь: кость, обглоданная орланами, выбеленная морозами, обточенная долгими годами.

Хальфдан взял кость и внимательно осмотрел ее:

— Бедняга! Это лопатка. Кого-то из нас? Кого-то из них?

Сольвейг, закрыв глаза, пробормотала:

— Какая разница. — И едва покачала головой: — Может, Эскиля. Всех, кто остался здесь.

— Я знаю, — отозвался Хальфдан.

Девушка заткнула находку за шнурок, которым был подпоясан ее плащ из валяной шерсти, погладила кость и промолвила:

— Я украшу ее резьбой.

— Или отдай Асте, она использует ее для глажки.

Сольвейг скривилась.

Ее отец с грустной улыбкой покачал головой:

— Вы с твоей мачехой…

Сольвейг открыла сумку. Достала оттуда истрепанный кусок ткани, в который были завернуты сыр и сливы, отломила от сыра кусочек, проглотила его и прилегла, опираясь на левый локоть. Она посмотрела на отца левым — фиалковым — глазом, а затем правым.

— Что? — просил Хальфдан.

— Она тоже была высокой?

— Твоя мать?

Сольвейг кивнула и подумала: ты всегда знаешь, о чем мои мысли.

Хальфдан опустил взгляд и медленно проговорил:

— Да. Очень высокой. Неудивительно, что и ты такая.

— А волосы у нее были золотистые?

— Ты сама знаешь.

— Да, знаю. Но когда ты говоришь о ней, она для меня оживает.

— Сири… В ней было столько жизни.

— Для меня она еще жива… — Сольвейг помедлила в нерешительности. — Мне нравится, как ты произносишь ее имя.

Хальфдан положил в рот сливу, высосал сок и выплюнул косточку.

— Я рассказывал тебе о том, как спасся Харальд и как я повел его на восток через горы. Миля за милей. Я хромал, а Харальда, чтобы у него не выпали кишки, обвязали широким полотнищем.

Сольвейг заговорила снова:

— Когда вы собирались уходить, Харальд взял меня за руки и крутил, пока у меня не закружилась голова. «Твой искалеченный отец все еще стоит двоих здоровых. Помни об этом», — произнес он.

— Вот прямо так и сказал? — спросил, осклабившись, Хальфдан.

Сольвейг склонила голову набок; ее глаза засияли.

Отец продолжил:

— На третий день Харальд приказал мне поворачивать обратно, ибо пришло время возвращаться домой. Вот как он сказал: «Нет ничего важнее крепкой дружбы. И, клянусь Тором, ты и так уже ушел дальше, чем нужно. Но в конце концов, Хальфдан, каждому придется бороться в одиночку». Затем он порылся в своем плаще и вытащил оттуда помятый сверток из хлопка… — Хальфдан помолчал, а затем потянулся за своей сумкой. — Вроде вот этого, — закончил он и отдал Сольвейг комок ткани.

Та широко раскрыла глаза.

— Развяжи его, — приказал воин.

Сольвейг так и сделала, и сразу же заметила внутри сияние золота. Но вот ее взору открылась вся брошь целиком, и у девушки захватило дух.

Длиной украшение было с ее мизинец, а в высоту — примерно как расстояние от большого сустава до кончика пальца. На нем было высечено изображение лодки с прямоугольным парусом — форма броши повторяла очертания судна. В лодке, обращенные лицами в одну и ту же сторону, сидели двое. Один из них — тот, что впереди, — точно был мужчиной, смертным или божеством, но второй, поменьше ростом… Он расположился на корме и протягивал вперед обе руки. Сольвейг не могла сказать наверняка, мужчина это или женщина. Водную гладь разрывало тело огромного змея, который выгибался над лодкой и снова погружался в пучину. Он кусал себя за хвост. Сольвейг внимательно его осмотрела. Змей был куда больше медянки (на этих малюток она порой наталкивалась на склонах холмов).

— Наверно, эту брошь носил король, — проговорила она. — Она такая тяжелая.

Хальфдан перевернул украшение на ее ладони:

— На обратной стороне Харальд вырезал две пары рун:  и  — Харальд Сигурдссон и Хальфдан, сын Ассера. Он сказал мне: «Я обязан тебе жизнью и поэтому приношу тебе этот дар».

— Ты не показывал мне раньше эту брошь, — с упреком промолвила Сольвейг. — И даже не упоминал о ней.

— Я не рассказывал о ней ни одной живой душе, — ответствовал отец. — Ты — первый и единственный человек, кому говорю.

— А где ты ее хранишь?

Хальфдан сощурил глаза и улыбнулся:

— Она мне дорога, как собственная жизнь. Эта брошь стоит больше, чем весь наш дом и скот.

— И Харальд подарил ее тебе! — Глаза Сольвейг в изумлении расширились.

— Еще он сказал, что поплывет в Киев, потому что Ярослав, князь русов, приютил короля Олафа и, несомненно, даст убежище и ему самому. «А затем, — поведал он мне, — может, я поплыву на юг и доберусь до самого золотого города, Миклагарда. Там, пожалуй, присоединюсь к варяжским наемникам, к этой армии викингов на службе у императора. Но в одном, Хальфдан, можешь быть уверен: я пошлю за тобой. Да, придет время, и я пошлю за тобой». Я пообещал ему, что откликнусь на зов… Сольва, о Сольва моя, слова Харальда Сигурдссона еще звучат в моих ушах, те самые слова, что он пел перед тем, как нам обняться и ему уйти на восток, а мне на запад:

— Ты поклялся. Ты поклялся ему, — повторила Сольвейг. Хальфдан кивнул. — Разрешишь мне пойти с тобой?

Ее отец улыбнулся:

— Но ты уже на выданье. Если я возьму тебя с собой, что же получится тогда? Твои юные годы пропадут зря.

Сольвейг нахмурилась:

— Да-да, надо выйти замуж и стать матерью. Но я не хочу ни за кого из здешних… Особенно если выйти замуж — значит стать похожей на Асту.

— Ну что ты, Сольва, — мягко пожурил ее отец.

— Ни за кого, — повторила она. — Ни за какого из парней с фьорда. Я лучше поплыву с тобой. Поклянись, что возьмешь меня!

Хальфдан печально взглянул на дочь:

— Поклянусь в сердце своем.

Губы Сольвейг растянулись в грустной улыбке.

— Я клянусь, Сольва.

— Твое сердце клянется, что ты возьмешь меня, — сказала дочь Харальда отцу своему. — Но твои глаза говорят иное.