Земля

Хорошая новость: мы обречены, поэтому можно отказаться от всякого контроля. Сопротивление бесполезно: все ухудшится и ослабнет, особенно демократия и мышцы предплечья. Однако самые разрушительные изменения обрушатся на твою семью – с той, в которой ты выросла, и с нынешней. Лучшие люди умрут – притом скверной смертью, в то время как худшие будут процветать. Младший пласт «среднего возраста» борется с теми же финансовыми, вещественными и семейными кризисами, с которыми сражались их родители; другие, в том числе – я, даже не относятся к этому возрасту. Мы в начале старости: с разрушающими воспоминаниями, потерей слуха и болезнями десен. И хотя я терпеть не могу казаться пессимисткой, есть и новые люди – крохотные, беззащитные, – которые также обречены на ментальное разрушение своих стремлений.

То, чем живет большинство из нас, это любовь к семье: кровной, где был причинен вред, и избранной, в которой горстка по-настоящему чокнутых людей сообща борется с этим миром. Но оба типа семей могут быть как твердыми, так и пустыми, как мистическими, так и прозаичными, как мертвыми, так и живыми. Но только все искупающая семейная любовь – наряду с природой и чистыми простынями – может спасти от всеобщего горнила.

Мою замечательную подругу, которая на этой неделе стала бабушкой, уже мучают родители малыша и родители мамы малыша, а младенцу – всего пять дней от роду. Подруга написала, что пытается найти в себе сострадание и фокусироваться на масштабной картине. Я ответила, что это помогает лишь отчасти. По-настоящему помогает лишь радикальная забота о себе – и месть.

Ладно, насчет мести я шутила.

Мне хочется сказать, что практиковать терпение – не самая плохая идея. Иначе погубишь себя: страстными обвинениями, праведным негодованием, оскорбленным молчанием и шантажом, как делали некогда милые мама и папа. И к чему это привело? Папу вытаскивали из его любимой эксцентричности, затем как могли приводили в порядок маму – и наконец доходила очередь до детей.

В последний раз шанс выбирать между прежними и новыми подходами представился месяц назад, когда у всех членов семьи – у каждого в своей области – началась полоса бед, которые просто не могли стрястись все одновременно – однако стряслись. Юридические, психологические, проблемы с опекой, с браком, со здоровьем. Так что мы собрались вокруг обеденного стола у меня дома, где были выставлены курица и помидоры, сыр, бурый рис и брюссельская капуста с лимоном и соевым соусом – наряду со всем тем, что каждый притащил на этот пир втайне.

За ужином мы бросались в наши проблемы всеми возможными снарядами: интеллектом, остроумием, сострадательным слушанием, а также бессознательными стараниями повысить расход энергии. Состоялся яркий разговор, с приступами юмора – все звенели, как наэлектризованные. И там сидела я, милая мудрая Энни – мишень для приступов сарказма; я отбивала подачи, чувствуя себя все более уязвимой и откровенно желая, чтобы все ушли.

В тот вечер, после того как все разъехались, я вымыла кухню – любимая составляющая любого званого ужина. И потом, когда шла к спальне мимо гор игрушек и рисовальных принадлежностей внука и племянницы, я услышала пронзительный искаженный голос. Он четко проговорил: «Энни!» Я замерла и огляделась. Очевидно, пригрезилось. Я больше ничего не услышала и отнесла это на счет мозгового глюка. Но когда подошла к двери спальни, он позвал снова: «Энни!» Я пошла обратно, чтобы разобраться. Это было ужасно странно, не имело никакого возможного объяснения – если это не собаки издевались надо мной. Или, что вероятнее, кошка. Не увидев ничего, что могло бы хоть как-то это объяснить, отправилась спать.

Спустя несколько вечеров это повторилось снова – и я задумалась, не теряю ли разум. И, должна сказать, задумалась не впервые в жизни.

От этого бросало в дрожь, заставляло чувствовать себя отчаянно одинокой. Как и у всех, у меня был гигантский запас пожизненных страхов и сомнений в себе, которые только и ждали, чтобы предъявить на меня права. Я довольно успешно старалась их сдерживать, но теперь они казались мне течью в судне. Подруга как-то назвала ощущение тотального одиночества «долиной отчаяния»: зловещей бесплодной пустошью без воды и тени. Там негде обрести утешения, там ты эмоционально обнажена – и практически лишена разума.

Когда я услышала голос в третий раз, подумала: «Оно пришло за мной». «Оно» было жутким внутренним голосом, который стал чернопесьим голосом бессонницы и похмелий. Все призраки, которые я воображала и подавляла пятьдесят лет, пришли за мной. Я слышала этот голос – громкий, вкрадчивый – в своей гостиной: «Энни!»

Он был полным мольбы и отчаяния и дразнящим – мотивчик, который вцепляется в ухо: ты пытаешься стряхнуть его, но он не отпускает. Такая навязчивая мелодийка сопровождала меня со времен детства, вертелась рядом во время любых занятий, не отпускала в развлечениях, успехе, одержимости, в интересных разговорах и в бизнесе.

Это был голос, знавший о том, что жизнь моих родителей была безумной, что сделало безумной меня саму – и когда-нибудь доберется до малышей. Пронзительный тоненький голосок когда-то говорил: «Тик-так, тик-так», но теперь он твердит: «Мы же тебе говорили! Сумасшедшая, чо-о-окнутая».

Я делала все необходимое: дополнительно удлинила прогулки с собаками, сосредоточивалась на работе, была особенно предупредительна с собой. Но несколько вечеров спустя услышала голос вновь.

Я оглядела область, откуда он доносился. Там стояла коробка с игрушками внука – я тщательно перебрала их, встряхивая, чтобы услышать свое имя.

Ни одна из игрушек его не произнесла. Хороший знак.

Затем перетряхнула коробку с детской игрушечной косметикой племянницы. Может быть, губная помада с голубыми блестками?..

Над коробкой с игрушками были книжные полки. Может, одна из книг произносит мое имя? Проверила и эту догадку – нет. Превосходно! Пыталась голос игнорировать: очень не хотелось звонить психиатру или в службу спасения. Я продолжала отмахиваться от него, говоря себе, что этому найдется объяснение – смехотворное, еще хуже, чем книги, игрушки или косметические принадлежности, которым вздумалось произносить мое имя. Однако как ни странно, рассказывая друзьям обо всем, об этой пикантной ситуации я не обмолвилась ни словом.

Каждый вечер торопливо устремлялась в спальню. Перспектива услышать голос была как наживленный крючок, болтающийся рядом; если бы я клюнула, он непременно втянул бы меня в свое гигантское китовье «я», проглотил бы целиком. Мой бедный старый разум! Он столько преодолел, был под таким экстремальным давлением с того самого дня, как я родилась: одолеваемый сомнениями, родителями, противными детьми, скверной кожей, утратами в реальной жизни. И вот я выкарабкалась и чувствую себя довольной и великодушной – и вдруг потом эта тварь выбирается из кокосовой скорлупы. «Энннни. Энннннни».

Это было как слуховая сыпь; сверчок Джимини из сказки про Пиноккио.

Пару раз, когда он звал, я целенаправленно шла к своей комнате, потом карикатурно бежала на цыпочках обратно в гостиную, чтобы перехитрить и «поймать» его. Но в такие вечера он со мной не говорил.

Он сверлил мозг, как дрель, – унижающий, высмеивающий. Я зарывала его поглубже или заглушала, но случались неоднократные моменты пристыженного одиночества: на публике или с возлюбленным, на семейных сборищах или наедине с собой.

Однажды вечером, после того как на цыпочках пробиралась в гостиную, я лежала в кровати с берушами и думала, не может ли это быть чем-то вроде пукательных машинок с дистанционным управлением, которые люди считают такими забавными: пожилая женщина сидит во главе стола в ресторане, празднуя свой день рождения, и тут вечный шут, отчаянный средний ребенок, жмет на кнопку – и взрывается громкая автоматная очередь…

Но я искала и не могла найти никаких машинок.

Молитва помогала (она всегда помогает); у меня были приятные творческие духовные дни: мамины, бабушкины, тетушкины и сестрины – во многих отношениях лучшие в моей жизни; но потом несколько вечеров подряд голос появлялся вновь. Точно имя мое выкликала сова, роль которой играла Бетт Дэйвис. Вспоминались фильмы Романа Полански. Этот голос мог с равным успехом говорить: «Никчемная, никчемная, никчемная» или «Ну и дурацкая жизнь у тебя была!» Я не слышала его в те дни, когда семейные войны пылали ярче всего. Он бессистемно набрасывался с пылкими речами и смеялся надо мной за попытки привести мир в порядок путем корпения над гроссбухами, обсессиями и достижениями, в то время как у всех остальных, безусловно, была жизнь, полная удовольствий.

Я слышала его только поздними вечерами: тихо, но отчетливо.

Когда я дошла до точки, готовая поверить, что действительно лишилась разума, вмешался другой внутренний голос, взрослый и мягкий. Он говорил: «Что ж… кто знает. Может быть, и нет…»

Это было чудесно, изумительно! Я вводила в игру родителя, последовательного присутствия которого была лишена в детстве, который уверял, что мы с этим разберемся – вместе. Эта личность верила в то, что я рассказывала, считала, что моим представлениям можно доверять – или, по крайней мере, они заслуживают обсуждения.

И однажды вечером это иное присутствие предложило: поскольку сей демон с его отвратительным чириканьем объявляется, когда я иду спать, мы останемся вместе, пока не выясним, что же он такое.

Мы уселись на полу с включенным светом: собаки рядом, кошечка – растянувшись на диване. Я слышала безмолвие идеальной жизни, прекрасного творческого дома: с внуком, с животными, с любимыми друзьями и книгами. Конечно, в жизни имели место и всяческие нервные события, которые никак не могли быть проявлением божьей воли, особенно – для младших членов семьи. Как может Бог рассчитывать, что мы будем принимать Его волю, когда она бывает столь ужасной? Зачем, скажите на милость, молиться об исполнении Его воли, когда считаешь, что этот план никуда не годится?

И в тот же миг я услышала тоненький, пронзительный голосок: «Энни, Энни!» На заднице подползла к игрушечной коробке и книжным полкам и уселась в молчании. Прислушивалась, точно разведгруппа, высланная вперед себя самой. Наконец услышала его снова. Определила, что исходит он не из коробки с игрушками, а с книжных полок. И вздохнула с облегчением.

Я прокралась к книгам, которые стояли в том же месте с тех пор, как я переехала в этот дом. Села и стала смотреть на них, практикуя терпение, пока глаза не зацепились за резную деревянную головоломку, привезенную мною год назад из Франкфуртского аэропорта.

Головоломка состояла из пяти ярко раскрашенных обитателей джунглей, вырезанных из дощечки размером 22×35 см, с крохотной батарейкой, вмонтированной в заднюю ее часть, которая озвучивала этих животных: восходящий трубный стон слона, странное «крик-крик» крокодила, обезьянье «ии-ии-ии», неразборчивый львиный рев и «коо-коо» попугая. И когда я приподняла попугая и затем снова поставила на место, то услышала: «Эннннни, Эннннни».

Я запрокинула голову, хохоча – ох уж эти гребаные немцы! – и хохотала, пока кошка не смылась в кухню. Я последовала за ней, чтобы взять сменную батарейку. Вот и толкуйте о тотальном переписывании вселенной! Как и многие, я сконструировала жизнь так, чтобы держать эту навязчивую мелодийку в узде, просто включая отвлекающие шумы: телевизор, компьютер, радио, машину, кофеварку, плеер. И голоса, и шумы, и чувства, и воспоминания сгущались во мне и сливались в один тихий крик; это было мое собственное имя. Я – Энни: прекрасная, разрушенная, трогательная, мрачная, любящая – и в какой-то мере сумасшедшая. Я вставила новую батарейку в клеммы головоломки, разместила в ней всех животных, а потом стала приподнимать их, одного за другим: слон стонал, обезьяна визжала, крокодил трещал, лев ревел, а попугай говорил: «Коо-коо». Я похлопала себя по плечу, тихо рассмеялась и положила игрушку на самую нижнюю полку. А потом принялась за самое надежное, утешительное и праздничное духовное действо из всех, что знаю: постелила на кровать чистые простыни и разгладила ладонями их хрусткую свежесть – мягкую, точно прохладная кожа.