Мы – не то, что делаем, а то, что получаем. Я узнала это в свои шестьдесят лет от старшего брата, а он только что – от меня. Ему вчера исполнилось шестьдесят два. Последнее, что помню – как он снимал свои зубные скобки.

Когда он вышел из гостевой спальни, чтобы выпить кофе, я отпустила замечание по поводу пучков волос, торчащих из его ушей. Он притворился, что не слышал, приложил ладонь к уху и завопил: «Что такое?!» Когда мой дорогой племянник позвонил, чтобы поздравить папу с днем рождения, я взяла трубку и велела Тайлеру говорить как можно громче. «Теперь твой отец глух, как дорожный столб», – сказала я. Это была неправда, хотя на протяжении последних десяти лет он временами превращался в калеку из-за ревматоидного артрита.

Ростом он чуть выше шести футов, имеет густые седые волосы и карие глаза нашей матери. Он коренастый и мускулистый, хотя последний раз ходил в спортзал во время президентства Картера.

По-настоящему я знала его всего пару лет. Всегда была близка с младшим, Стиво, который помогал мне растить сына, но был еще Джон – блудный братец. Многие даже не знают, что у меня есть старший брат, поскольку двадцать пять лет назад он уехал в соседний город и не баловал нас визитами. Все изменилось два года назад.

Мы несколько раз ездили его навестить. Мы любили Джона, его жену и сына – однако насладившись временем, проведенным вместе, с облегчением вычеркивали этот пункт из списка дел.

Мы с его невестой Конни отпраздновали день рождения братца, позволив ему спать допоздна и приготовив ему кофе. Накануне они побывали у известного целителя, который, как они надеялись, мог помочь Конни победить рак. Сегодня они покинули мой дом после завтрака, чтобы совершить еженедельный визит в онкологическое отделение медицинского центра Калифорнийского университета в Сан-Франциско, где она проходит клинические обследования по поводу четвертой стадии рака груди, осложненного метастазами. Она резко отрицательно относится к идее проводить дальнейшую химиотерапию, поскольку в мае они с братом должны пожениться и она надеется не оказаться на свадьбе лысой и совершенно разбитой.

Они – два счастливейших человека, встреченных мною за долгую жизнь. Мелькнула даже мысль, что они красуются, чтобы задеть меня, но нет: просто очень любят друг друга – и Бога.

Умение взять ворох разрозненных деталей и заставить их работать, как слаженный механизм, никогда не было сильной стороной Джона. Во всяком случае, с нашей семьей это не получилось. Семья была вполне обычной: благонамеренной, с множеством зависимостей, тайн и психических расстройств. Энергия всех и каждого уходила на выживание и самолечение, а также на косметические маски и борьбу с близорукостью.

Джону было два года, когда родители привезли меня домой из больницы, чтобы разрушить его жизнь. Он посмотрел на меня и заявил маме с папой: «Увезите это обратно». До моего рождения он был блестящим, не по годам развитым ребенком – в два года уже хорошо говорил, но потом резко затормозил.

Принц был низложен. Через пять лет после меня родился наш младший брат. Родители сбивались с ног. Возможно, сумели бы успешно вырастить одного ребенка. А лучше было бы разводить орхидеи или лам… Мы со Стиво начали читать к четырем годам. Джон не мог за нами угнаться да и не пытался. Вместо этого делал все, что было в его силах, чтобы поднять настроение, включая всевозможные сумасбродства. Я его раздражала – и при моих странных взглядах на жизнь была сущим позорищем. Братец частенько меня поколачивал. Он вкладывал в семью малую часть своей энергии, в то время как я тратила бо́льшую часть жизненной силы на старания удержать нас вместе. Он уехал из родительского дома; я отправилась на восток, в колледж. Мама и папа наконец развелись.

Когда отец заболел, Джон порой заезжал, чтобы поужинать с папиной любовницей, Стиво и со мной, но эти визиты были краткими – чтобы не успеть поссориться. Мы всегда были рады видеть его, он умел быть теплым и приветливым, но ему всегда надо было спешить, поскольку он только что познакомился с женщиной, на которой потом женился и прожил тридцать три года. Когда отец стал беспомощным, мы с братом купали его, управлялись с катетерами, следили за гигиеной рта. Я бы тоже с удовольствием этим не занималась.

И, да, мы все трое пили и употребляли наркотики.

Жалкое подобие порядка, которое еще оставалось в жизни моей и Стиво, разрушилось, когда отец заболел, но мы оставались друг у друга – и, пьяно пошатываясь, брели вперед. Пять лет спустя Джон стал трезвенником и «чистым», что сделали и мы со Стиво двумя годами позже. Джон переехал еще дальше.

Он женился на той чудесной женщине, с которой тогда познакомился: прекрасно воспитанной, утонченной, со здоровыми реакциями на происходящее. Это была совершенная засада – после детства в нашей сумасшедшей, похожей на лисью нору семейке. Ему и хотелось засады, а не хаоса. Мы между собой называли его Бразерменом – сокращением из «Кошки на раскаленной крыше» – поскольку это он был успешным сыном.

Джон получил хорошую работу в страховом бизнесе и купил дом с бассейном. Уму непостижимо: наш безрассудный братец-хиппи стал правильным и успешным, с этаким впечатляющим фасадом. Мы же: Стиво, я и мама – были ранимыми, сверхчувствительными, психологически зависимыми; мы были банкротами.

Мама безумно любила Джона – намного больше, чем Стиво и меня, которые помогали ей ходить за покупками, возили по неотложным делам – и никогда не вычеркивали из жизни. И что это нам дало? Ну, да, великое благословение служения, правильного поступка, бытия маленькой церковной мышки-маньячки. Когда Джон звонил ей, она восклицала: «Ну разве он не душка?» Упоминала об этих звонках при любом разговоре, день за днем. «Ой, мы так мило поговорили с Джоном! Разве он не душка?» Принимать это было тяжко, и это не его вина. И все же…

Его жена была мило-отстраненной, ребенком – чудесным и легким в общении, сам он получал повышения, в то время как мы со Стиво были сущим позорищем среди кузенов и дальних родственников; жизнь была полна прорех. Но у нас были отличные дети, и мы были друг у друга. А еще в жизни был бог, прекраснейшие друзья и пешеходные тропы округа Марин.

С Джоном мы разговаривали по телефону раз в несколько месяцев, и дважды в год, если повезет, он наносил нам краткий царственный визит. Щедро одаривал наших детей: своего племянника и племянницу. У него было безукоризненное чувство момента: он никогда не являлся на старомодные каникулы с тетками, дядьями и кузенами, но всегда приурочивал свое появление к знаменательным событиям. Джон приезжал на свадьбу Стиво и на похороны нашего любимого дядюшки. Так получилось, что он был в городе в последний день, который провела на этой земле наша мать. Так что он всегда бывал отмечен в гостевой книге – и вкушал плоды по полной программе.

Все сходили с ума, если объявлялся брат Джон, особенно – я сама. Его присутствие делало любое событие особенным. О мой бог, здесь кузен Джон, собственной персоной!

Я искренне любила его и знала, что он любит меня, но это ни о чем не говорило. Воспоминания о том, как он стыдил меня в детстве, по-прежнему причиняли боль. Жгло то, как мало он сумел помочь и с папой, и с мамой. Однако я не знаю, каков он изнутри: что чувствовал и какую цену уплатил за то, чтобы пережить наше странное детство.

Годы назад у Дага Хаммаршёльда я наткнулась на строчку: «Прощение – ответ на детскую мечту о чуде, с помощью которого разбитое снова становится целым, запачканное вновь делается чистым». Я поняла, что с нами этого не случится: родители наши мертвы, а Джон – это просто Джон.

Первый признак того, что в скорлупе появилась трещина, наметился, когда он пришел в одну фундаменталистскую церковь с тысячей прихожан и рок-группой. Прежде вера его совершенно не интересовала, но уже час спустя он стал одним из столпов этой церкви, учителем Библии и вождем молодежи. Наши церкви были разными по стилю и политике: он был строгим евангелистом, но теперь, когда он приезжал в гости, мы могли всю ночь разговаривать об Иисусе, о таинствах веры, о движении благодати и об искуплении – вопреки всему. Потом он уезжал домой, и шли месяцы до следующего разговора.

Джон по-прежнему обладал такой красивой непробиваемой оболочкой, что когда бог, наконец, добрался до его переломного момента, Ему пришлось приложить руку: у Джона открылся жестокий ревматоидный артрит, который надолго укладывал его в постель в периоды обострений. Брат урезал свою трудовую жизнь наполовину, нуждался в трости при ходьбе, затем – в коляске. У него начала уплотняться и местами отмирать печень. Езда «по ровненькой дорожке» кончилась.

Джон понимал: надо что-то делать. Потянулся к Богу – и понял, что Он, со своим абсурдистским юмором, подарил ему нас: меня и брата.

Мы приняли его, не задумываясь. Просто мы его любили. Вот и вся история – любовь. Он был старшеньким. Джон начал приезжать и гостить в моем доме по выходным вместе с собаками: когда они с женой расстались, он взял двух из трех маленьких собачек. Одна – элегантная маленькая старушка по кличке Элли, чудесная, но властная, царственная и страдающая недержанием; другой, по кличке Бакстер – невротик, которому приходится носить специальное собачье пальто, помогающее справляться с тревожностью, в котором он похож на пациента в смирительной рубашке. Полагаю, у него тоже имеются проблемки с недержанием, хотя отдувается за обоих Элли. Так что при каждом приезде Джона у меня в доме были четыре собаки, один кот, который пугался незнакомых маленьких писающихся собак, один взрослый сын и один маленький внук. Стиво с женой и дочерью часто приезжали на ужин, и, к великому счастью, это не было похоже на уик-энд в старом доме. Это было новое созвездие Ламоттов.

Наш общий коллективный стаж трезвости составляет 84 года. Неплохо!

Джон обрел убежище среди людей, которых всю жизнь обижал и игнорировал. Я все еще точила на брата маленькие клычки и опасалась, что он снова нас бросит, но мы постепенно взрослели. Благодать и усталость от самой себя позволили его простить. Я не хотела больше вести счет. Я всегда выигрывала, но получала «призы для отстающих». Энни, 17, Джон, 11 – вот ваша дорожная кружка, мисс. Если бы не освободилась, впереди не ждало бы ничего, кроме очередного дерьма и дыр, но поскольку я это сделала, возникла возможность контакта: глубокого, невозможного. Потерять эту возможность было бы предприятием безумным, на которое вряд ли хватило бы энергии.

Два года назад он прибыл погостить, и мы ездили к побережью, и состоялся откровенный разговор. Он признался мне в одну из наших поездок, что его брак, возможно, заканчивается, поскольку сын уехал учиться в колледж. Не один год это было для них чем-то вроде бизнеса – совместное воспитание замечательного сына. Никаких обид. И пусть его браку не суждено было выжить, семья все равно продолжала бы существовать – в виде брата и сестры. И это хорошо.

Когда мы начали в глаза называть Джона Бразерменом, кажется, ему это понравилось.

Восемь месяцев назад, когда он гостил у меня и раскошелился на дядюшкин манер на пиццу для семейного ужина, Джон намекнул, что его заинтересовала женщина, с которой познакомился в церкви; ее дочь занималась в его молодежной группе.

– О! – воскликнули мы с братом. – Расскажи-ка о ней.

Он сказал, что Конни прекрасна и внутренне, и внешне, на год моложе него, имеет двух дочерей: одна, ближе к сорока, имеет двоих детей, другая, восемнадцати лет, живет с матерью. Он сказал, что у нее чудесный позитивный взгляд на жизнь, теплое обаяние и хорошее чувство юмора, а главное – они могут разговаривать сутками напролет, день за днем.

– Да она похожа на совершенство, – заметила я.

– Но есть один сложный момент, – признался Джон, – помимо того, что я не разведен.

Ну да, подумала я, она только-только начала изучать английский, или у нее стеклянный глаз, или она разводит дома змей. Что угодно.

– У нее метастатический рак груди с метастазами в печени. Она заболела год назад и дважды проходила серьезную химиотерапию. Была одно время ремиссия, но теперь нет.

– О-о, – протянули мы вежливо, хотя мне хотелось добавить: ходу, Джон, ходу! Будь ее дорогим другом – или бросай ее скорбное канцерогенное «я». Я больше не вынесу – поскольку это всегда сваливается на меня.

Вместо этого брат по уши влюбился в эту красивую, достойную обожания, неизлечимо больную женщину – и это сделало его лучше. Он сумел сплести достаточно широкую сеть, чтобы удержать ее.

Однажды на выходные он привез Конни в мой дом – и это была любовь с первого взгляда для всех. Мой четырнадцатилетний внук рассыпался на кусочки от любви в ее присутствии. Она такая красавица, фигуристая, со снежно-белыми волосами и яркими голубыми глазами, с белыми зубками, длинными ногами, с уютным животиком – полный комплект. И ходит она так же быстро, как я, или, по крайней мере, ходила до последнего цикла «химии». Ее истинная красота – внутри: в доброте, великодушии, мужестве. Отныне мы были обречены: мы станем помогать ей, чем только возможно, обеспечивать молитвенную поддержку. Будем рядом.

Через две недели после знакомства врач обнаружил опухоли в ее легких. Специалисты не могли лечить рак легких в Чико, так что ее направили обратно в медицинский центр Калифорнийского университета в Сан-Франциско. Но ей пришлось бы жить рядом с центром. Когда проходишь клиническое обследование, идет сплошная череда сканирований, ЭКГ и так далее, поэтому необходимо находиться поблизости от клиники.

Так что они с Джоном и двумя собаками приезжали и оставались на две-три ночи почти каждую неделю на протяжении шести месяцев.

Рядом с ней – легко, хотя она может довести до белого каления, потому что не умеет принимать дары, чтобы не попытаться возместить. Например, постоянно моет посуду и убирает вещи. Разбирает на составные части мою кухню, точно это машина. И говорит: «Это меньшее, что я могу сделать», – словно обязана отплатить мне. В результате я часто не могу найти то, что ищу. Если она когда-нибудь прочтет эти строки, я хотела бы обратить ее внимание, что мы не ставим фрукты в холодильник. И еще я не видела свою терку для сыра с тех пор, как Джон начал привозить Конни к нам.

Она не жалуется на свою участь, борясь за выживание. Но сохраняет надежду на то, что исцелится. Мне это непонятно. Хочется встряхнуть ее и сказать: «Ради любви господней, что с тобой такое? Скули, детка. Завывай и стенай».

Наутро после того, как выяснилось, что у нее метастазы в легких, мы отправились на прогулку в Олений парк. Мы обе видим славу божию в птицах, и в диких цветах, и в лугах, где, кажется, вот-вот внезапно появится медведь, и в рассеянном свете. Разница в том, что у нее нет того черного юмора, на который всю жизнь полагалась наша семья как на средство выживания. Например, в то утро мы миновали кучку перьев, а потом тушку зяблика. Она вздохнула: «Бедняжка!» Мы пошли дальше, касаясь плечами.

Еще две недели назад она была сладкоежкой, как Джон или я, хотя брат утоляет свою тягу к сладкому ненасытно, точно пес, в то время как я все же стараюсь держаться подальше от сладкого. Они продолжают привозить с собой сумки с плитками шоколада невероятных размеров, упаковки мороженого «Клондайк». Я просила их этого не делать, умоляла, но потребовалось время, чтобы проработать этот момент. Как мне кажется, пик случился однажды в субботу, когда я обнаружила в морозилке две упаковки «Клондайка», который они едят после того, как я лягу спать; заодно Конни привезла мне двухфунтовый пакет с шоколадом. В этот же уик-энд я послала Джону из супермаркета сообщение, что иду домой, и спросила, не нужно ли им чего-нибудь. Он ответил: «Все в порядке. Конни печет». Я схватилась за голову и понеслась домой.

А дом благоухал двадцатью четырьмя глазированными банановыми мини-маффинами, которые она испекла. Разгневанная, я напомнила им, что не употребляю сахара.

– Попробуй хотя бы один, – попросила она. Я сказала: спасибо, но нет. Я способна устоять перед десертами на основе бананов. Мой брат жизнерадостно сказал:

– Просто попробуй штучку – это фирменное блюдо Конни.

– Нет, спасибо, – снова сказала я. Но они так просто не сдавались. Я уж думала, придется застрелить одного из них – или обоих. Наконец, Бог свидетель, Конни подошла ко мне с теплым глазированным банановым маффином в руках и сказала:

– Это был рецепт моей матери.

Я выхватила его и откусила раз, потом другой. Потом съела несколько маффинов целиком. Пришлось спрятать оставшиеся восемнадцать или около того, но, к счастью, я сумела отыскать их утром и съесть еще несколько. Мне потребовалось четыре дня после их отъезда, чтобы вернуть сахар в норму. Оставшиеся «Клондайки» я выкинула. На следующей неделе они притащили еще.

Однако со временем поняли – и перестали привозить так много сладостей. Я, в свою очередь, перестала морщиться, если они допускали ошибки. Удивительно, насколько хорошо мы справляемся, потому что это – нелегкий учебный процесс для всех нас, а предстоит еще более трудный. Мы не только получили назад своего старшего братца, но и слегка помяли его – в лучшем смысле слова. Он смягчил свою позицию в отношении людей; не думаю, что он по-прежнему остается евангелистом, а если и остается, то не слишком фанатичным. Например, на Рождество я наблюдала, как он запал на трансвестита-конферансье на гигантском световом шоу ЛГБТ «Мировое древо надежды» в ротонде Сити-холла. Пару раз он упоминал о нем на следующий день, называя «она» – Донна.

Джон стал новым человеком, как и обещал богу: он ощущает свою небезупречность, негибкость и смехотворность – и позволяет нам быть рядом. Бросает взгляд вдоль длинного темного коридора жизни и понимает, что не способен заклеить трещины скотчем; теперь его не обмануть. Этот коридор заполучит всех нас; возможно, первой – Конни, но теперь мы будем держаться вместе в этой вновь обретенной любви.