Эпилог

Тяжёлая дверь тюремной камеры с лязгом захлопнулась, окончательно изолировав меня от остального мира. А может, наоборот, остальной мир от меня? Не знаю. Я чувствовал себя бесконечно несчастным и одиноким, и отчаянно метался в поисках ответа на вопрос: что со мной произошло? Как меня, совершенно нормального, вроде бы, человека, вдруг угораздило превратиться в убийцу? Что это, бессмысленная случайность или апогей законов моей души?

Раскаяние! Религия представляет его как проявление силы духа, а житейство, наоборот, как результат осознания своей слабости. Так что же это всё-таки такое, благо или вред? И не есть ли оно просто следствие душевного авитаминоза, то-есть душевного голода, достигшего своей максимальной силы? Стоит ли им мучиться, или следует просто покориться ему, как неотъемлемой данности?

Когда всё это началось? Когда я впал в тот самый бред, коим сейчас горько каюсь? В тот момент, когда увидел золотой самородок в руках Вишнякова, или всё же значительно раньше? Наверное, всё-таки, второе.

Будучи ребёнком, я совершенно не задумывался о несправедливости, царящей в этом мире. Но постепенно, с возрастом, я стал всё острее и острее реагировать на окружавшее меня неравенство. Во мне стала развиваться лютая ненависть ко всем тем, кого принято называть баловнями судьбы: к своим ровесникам, не сделавшим ровным счётом ничего для приобретения достатка, в котором я видел главное жизненное счастье, а лишь просто унаследовавшим его от своих родителей. Терпеть их снобизм, высокомерие, откровенную снисходительность, а то и просто ничем не прикрытое пренебрежение было невыносимо. И тогда я решил, что сделаю всё, что смогу, дабы подняться выше их уровня. Я был готов расшибиться в лепёшку, лишь бы испытать тот краткий миг торжества, когда ты с высоты своего положения насмешливо смотришь на того, кто когда-то считал тебя ничтожеством по сравнению с собой. Я откровенно завидовал тем ребятам, для кого жизненное счастье заключалось не в материальных возможностях, а в чём-то другом. Но я был не такой. Я не мог жить так, как они. У меня был не тот менталитет личности. В этом, наверное, и заключается моя главная беда.

Закончив школу, я смог поступить в престижный ВУЗ. МГУ! Куда ещё престижнее? Кто скажет, что это не так? Я этого страстно желал. Я долго и скрупулёзно к этому готовился. И когда после вступительных экзаменов я увидел свою фамилию в списке зачисленных, я был буквально на седьмом небе от счастья. На первых порах меня жгла эйфория. Мне казалось, что я из категории «никто» теперь прочно перешёл в категорию «кто-то». Но, повращавшись в среде своих сокурсников, я снова стал ощущать раздражение. Здесь тоже хватало баловней судьбы, и гораздо фартовее тех, которые учились со мной в школе. Сколько раз я тешил себя надеждами, что у меня всё будет хорошо, и что я обязательно достигну желаемых высот. Нужно только подождать. Но время – штука долгая, а блага хочется прямо сейчас.

Когда Вишняков продемонстрировал найденный им самородок, во мне взыграла лютая досада. Вот он, ещё один счастливчик! В одночасье, без всякого труда, стал обладателем целого состояния! Ну почему удача снова улыбнулась кому-то другому, а не мне?

Это была последняя капля, которая переполнила чашу моего терпения. После этого в меня словно вселился бес. Все глубоко заложенные, а потому остававшиеся доселе во мне невидимыми, пороки в одночасье вылезли наружу, полностью завладели мной, и стали определять все мои мысли и действия. Я целиком оказался в их власти. У меня не нашлось сил, чтобы хоть как-то противостоять своему «мистеру Хайду».

Завладеть самородком! Любой ценой! Именно это стало моей главной целью. Моя мысль лихорадочно работала, выискивая подходящий план. И он был найден. План коварный, дьявольский, преступный. Но меня это не смутило. Его отправной точкой стал момент, когда мучимые чёрной завистью Тагеров и Ширшова демонстративно отвернулись от Сергея, а Попов и Патрушева последовали за ними. Вишняков был удручён. Его это шокировало. В нём вспыхнула лютая обида. А в таком состоянии человек невольно тянется к любому, кто проявит к нему хоть какое-то дружеское участие. Этим-то я и воспользовался. Сергей очень быстро проникся ко мне доверием. Мне оставалось только убедить его сделать так, как мне было нужно. Это не составило большого труда.

– Нет, ты видишь, что они делают? – бушевал он, когда мы отправились на охоту. – Ты видишь? Носы отвернули! Не разговаривают! Бойкот мне объявили! Бойкотчики хреновы!

Думают, я сломаюсь! Щас! Фигушки! Не на такого напали!

– Как бы они чего не замыслили, – озабоченно покачал головой я. – Что-то их поведение мне сильно не нравится.

– А что они могут замыслить?

– Взбешенные завистью люди способны на многое. Вот, например, проснёшься ты завтра утром, а самородка нет. Спрашиваешь: ребята, а где моя находка? Все только плечами пожимают. Мол, не знаем, и всё тут.

В глазах Вишнякова появилась тревога. Он призадумался. Заметив это, я продолжил накрутку:

– Но даже если здесь у тебя его не уворуют, ты уверен, что это не сделают позже? Например, в экспедиции. Зря ты, вообще, его показал. Держал бы лучше тихонько при себе, чтобы никто не знал.

Сергей схватился за голову.

– Ох, какой же я дурак! – простонал он. – Что же мне теперь делать?

Я пожал плечами, изобразил глубокое раздумье и через некоторое время произнёс:

– Тебе нужно всех убедить, что самородок ты потерял. Над тобой, конечно, поязвят, посмеются, позлорадствуют. Ничего, перетерпишь. Главное для тебя сейчас – это сохранить свою находку. А сохранишь ты её только в том случае, если все будут уверены, что у тебя её больше нет.

– Легко сказать, убедить. А как это сделать? Прийти и заявить: мол, потерял в лесу? Кто в это поверит? Их сейчас такая жаба душит, что её калёным железом не выжечь.

– Есть одна идея, – заговорщически подмигнул ему я. – Но для этого придётся разыграть небольшой спектакль…

От моего предложения Вишняков пришёл в восторг.

– Ну ты и придумал! – восклицал он. – Такие розыгрыши даже мне не приходили на ум, хотя я в них большой мастак. Согласен. Давай.

С этого момента его участь была предрешена.

Наше представление удалось на славу. Поздно вечером, сославшись на то, что невдалеке якобы раздаются чьи-то шаги, которых на самом деле, конечно, не было, Сергей вышел из избушки. Отойдя на некоторое расстояние, он изобразил жуткий, душераздирающий крик. Пока наши спутники гадали, что с ним случилось, а я удерживал не в меру разошедшуюся Патрушеву, рвавшуюся прийти ему на выручку, Вишняков вернулся обратно, обмазал лицо сажей от костра, налепил на него куски заячьей шкурки, подошёл к окошку и негромко постучал. Это был условный сигнал. Услышав стук, я должен был зажечь керосиновую лампу и поднести её к окошку, чтобы все увидели загримированную физиономию Вишнякова, но только мельком, чтобы его никто не успел узнать. Сергею удалось скорчить такую зверскую гримасу, что даже я, знавший, что это он, струхнул не на шутку и выронил из рук лампу отнюдь не специально. Как мы и предполагали, наши спутники оказались до смерти напуганы. Всех охватила уверенность, что в лесу обитает некое чудовище, и что это именно оно напало на Вишнякова. Прозвучавшие накануне рассказы Сергея о Снежном Человеке составили хороший фон, и оказались как нельзя кстати. Но дальше мой замысел предполагал совсем не то, что я обрисовывал Вишнякову.

– Завтра ты возвращаешься, – говорил ему я, – и поёшь, что на тебя, мол, напала какая-то огромная человекообразная обезьяна, что ты от неё еле спасся, и что самородка при тебе уже нет. Швырнул, мол, в неё с перепугу, когда улепётывал, а где – уже не помнишь. Попробуй теперь его найди. Если захотят – пусть ищут.

– А поверят? – усомнился Сергей.

– Должны поверить, – убеждающе произнёс я. – Для правдоподобия изорви на себе одежду, изобрази следы побоев, измажься кровью. В общем, веди себя так, как будто ты со страху съехал с катушек.

– Попробую, – усмехнулся Вишняков. – Я в детстве когда-то в театральном кружке занимался. Какие-то актёрские навыки, надеюсь, ещё остались. А где мне ночевать? Под открытым небом?

– Ничего, переживёшь, – сказал я. – Хотя, конечно, и продрогнешь, но зато свою находку сохранишь. Не нужно было трепать языком.

– Это точно, – тяжело вздохнул Сергей.

На следующее утро была назначена наша с ним тайная встреча, на которой мы собирались обсудить итоги ночного «спектакля». На ней-то я и наметил осуществить свой истинный план. Отделавшись под благовидным предлогом от Алана и Вани, я отправился в условленное место.

– Ну как? – спросил Вишняков.

– Высший класс! – воскликнул я. – Все чуть в штаны не наложили от страха. Жаль, ты не видел Тагерова. Это были неописуемые кадры!

И я рассказал ему сильно приукрашенные подробности того, что творилось ночью в домике. Сергей буквально давился от хохота. А я смотрел на него и думал: «Бедняга, ты даже не знаешь, что тебя сейчас ждёт».

– Да, кстати, – якобы спохватился я, и протянул ему термос, – я тебе воды принёс. Попей.

Вишняков благодарственно кивнул, отвинтил крышку и принялся жадно пить. Я с напряжением смотрел на него. В этой воде были растворены таблетки снотворного, которые я накануне украл у Лили, когда она попросила меня достать соль из своего рюкзака. Подействуют ли? Не подкачают?

Сделав несколько глотков, Сергей поморщился.

– Что-то немного горчит, – заметил он.

– Так это же не водопроводная вода, а дождевая, – нашёлся я. – Пей, не бойся. Она не ядовитая. Мы все её уже пили. И, как видишь, живы-здоровы. Другой воды всё равно нет.

Вишняков немного подумал, но затем всё же осушил термос до дна. Через некоторое время он бессознательно откинулся на землю. Убедившись, что он крепко спит, я воровато оглянулся по сторонам. Наступил решающий момент. Собравшись с духом, я накинул на его шею бечёвку и задушил. Сергей даже ничего не почувствовал. Перед самой смертью он, правда, пришёл в себя, открыл глаза и лихорадочно попробовал освободиться, но было уже поздно. Немного побрыкавшись, он затих.

Было ли мне в тот момент страшно? Конечно, было. Не так-то это просто решиться на убийство. Но лежавшее в кармане Вишнякова золото подавило во мне все сомнения. Я вдруг почувствовал, что убивать – это не так уж и тяжело. В какой-то степени это даже приятно. Ведь убийство придаёт остроту ощущений и наделяет чувством абсолютной власти над своей жертвой.

Сейчас, после прозрения, я, конечно, ужасаюсь своему безумию. Как я мог такое совершить? В тот момент я словно не управлял собой. Будто кто-то дёргал меня за ниточки, словно куклу-марионетку, и заставлял делать то, что совершенно противоречило моему естеству.

Когда самородок оказался в моих руках, я почувствовал, как сильно забилось моё сердце. «Всё! – подумалось мне. – Вот я и достиг своей цели! Я – обеспеченный человек! До чего же упоительно это осознавать!».

Вдоволь налюбовавшись ярко сверкавшим на солнце золотом, я предусмотрительно решил пока не брать его с собой. Я закопал самородок в землю перед кустом, затем оттащил труп Сергея, забросал его ветками, поохотился, после чего, как ни в чём не бывало, вернулся с дичью обратно к избушке.

Чувствовал себя я неважно. Моё настроение представляло собой какой-то странный симбиоз. С одной стороны – торжество, а с другой – тревога и беспокойство. Смешение всего этого образовывало столь едкий осадок, что он буквально проедал меня насквозь. Как я ни старался выглядеть хладнокровным, душевая разбалансированность всё же давала о себе знать.

«Ты убил человека! Ты убил человека!», – непрестанно звучало у меня в ушах.

Нет, это было не осознание ужаса содеянного, не раскаяние, не покаяние. Всё это появились потом, гораздо позже. А в тот момент это был просто страх перед возможным разоблачением. А если поймут? А если догадаются? А если узнают?

Мои глаза застилала чёрная пелена. Колени пробирала дрожь. Внутри накопился столь мощный отрицательный энергетический заряд, что я уже не мог больше удерживать его в себе. Именно этим и объясняется то несвойственное мне ожесточение, с каким я разделывал глухаря. Вонзая нож в его жирную, откормленную тушку, я словно подвергал себя разрядке. Дрожь немного унялась, но полностью отойти от случившегося я, конечно, не смог. Мне даже пища не лезла в горло, хотя я был жутко голоден.

Видит Бог, я не хотел больше никого убивать. В этом не было необходимости. Но обстоятельства сложились так, что пришлось снова обагрить свои руки кровью.

Поначалу всё шло неплохо. Самородок был у меня. Я был вне подозрений. Убийство Вишнякова приписывалось Снежному Человеку. Правда, меня заставил немного поволноваться этот тихоня Ваня. При всей своей забитости и недалёкости, мыслил он, надо отдать ему должное, довольно ясно. Его наблюдения относительно времени и места убийства Сергея были верны. Если бы мои спутники осмыслили бы их более глубоко, и более детально сопоставили бы все обстоятельства, моё разоблачение стало бы неминуемым. Но этого не произошло. Их больше занимало, где находится драгоценная вишняковская находка, а не то, кто виновен в его смерти.

Раздавшиеся ночью возле домика шаги только укрепили веру моих спутников, что в лесу обитает некое загадочное существо. Хотя, скорее всего, на самом деле они принадлежали какому-то животному, например лосю, забредшему к избушке в поисках корма. Я не стал их в этом разубеждать, и это помогло мне отвести от себя подозрения на следующее утро, когда я совершил второе убийство.

Я даже и не заметил, как Лиля увязалась за мной. Я торопился проверить, цел ли мой самородок, не выкопал ли его кто? Когда я извлёк его из земли, за моей спиной вдруг раздался разоблачительный возглас:

– Так-так!

Моё сердце едва не выскочило из груди. Я вздрогнул и стремительно обернулся. Ширшова пристально смотрела на меня. Её глаза светились лютой жадностью. Но мой управляемый пороками разум мгновенно подсказал мне, что делать дальше.

– Ты посмотри, сколько здесь золота! – дружелюбно воскликнул я. – Здесь не одно, а целых десять состояний!

Лиля подошла поближе и доверчиво наклонилась к кустам. Я вскочил, схватил валявшуюся рядом палку, и что было сил ударил её по голове. Ширшова охнула и рухнула на землю. Я вытащил бечёвку, и спустя несколько минут Лили не стало. После этого я оттащил её подальше и подвесил на дереве, старательно имитируя суицид. Затем я на всякий случай нарисовал на земле огромный шестипалый след. И, как потом выяснилось, не зря. Он мне очень помог, когда проницательный Попов решительно отверг версию Лилиного самоубийства. Меня опять никто не заподозрил. Мои спутники поверили, что здесь снова не обошлось без Снежного Человека. Они были настолько напуганы, что решили не медля покинуть эти места. В мои планы это, конечно, не входило. Но мне, скрепя сердце, всё же пришлось подчиниться воле остальных. Оставаться одному, рядом с двумя убитыми мною сокурсниками, было страшновато.

Ещё через день мне пришлось убить Алана. Когда мы с Ваней и Юлей оставили его у костра вместе с нашими вещами и отправились добывать провиант, я вдруг вспомнил, что оставил самородок в рюкзаке. Я решил вернуться и для спокойствия души забрать его с собой. Но когда я приблизился к месту нашего привала, мне предстала довольно настораживающая картина. Тагеров связанными за спиной руками копался в моих вещах. Очевидно, он искал свою «соду». Обнаружил он самородок, или нет – я не знаю. Но рисковать было нельзя, ибо вопрос стоял жёстко: либо я его, либо он меня. Я вытащил перочинный нож, тихонько подкрался к нему сзади и полоснул лезвием по горлу. Алан отпрянул в сторону и, издавая булькающие звуки, принялся метаться по земле. Кровь била из него фонтаном. Очевидно, я задел сонную артерию. Силы Тагерова стремительно иссякали. Немного подёргавшись, он упал у дерева и затих.

Оглянувшись вокруг, я достал из своего рюкзака самородок, положил его в карман куртки, быстро нарисовал на земле огромный шестипалый след, и стремглав бросился прочь. Облюбовав место для охоты, я устроился в засаде, и сидел там до тех пор, пока Патрушева и Попов не обнаружили труп Алана.

Какими бы железными ни были нервы, три убийства, конечно, не проходят бесследно. Меня вдруг охватило чувство обречённости. Я никак не мог избавиться от ощущения близости страшного конца. Я словно стоял на тонкой проволоке посреди огромной бездонной пропасти, и постепенно терял равновесие. Любой маломальский холодок во взгляде, любая мало-мальски натянутая нотка в голосах Юли и Вани вызывали во мне панику. А вдруг они обо всём прознали, и скрывают это, чтобы я от них не сбежал?

Наибольшее беспокойство мне причинял Попов. По его задумчивым глазам я почувствовал, что он о чём-то догадывается. И когда он мельком, поддавшись нажиму Патрушевой, проговорился о своих раздумьях, я понял, что он стал для меня опасен. Решиться на четвёртое убийство после трёх предыдущих было нетрудно. Но убить человека, не так давно спасшего тебе жизнь, всё же нелегко. Я долго метался в сомнениях. Но инстинкт самосохранения в конечном итоге одержал верх.

Это произошло ночью. Отдежурив свою смену, я разбудил Ваню, а сам занял его место в «балагане». Убедившись, что Юля крепко спит, я снова вылез наружу. Попов с опаской покосился на меня.

– Нужда, – непринуждённо улыбнулся я, объясняя своё внезапное появление, и зашёл за куст. Теперь нужно было сделать так, чтобы Попов подальше отошёл от костра.

– Фью-ю-ють! – удивлённо присвистнул я, делая вид, что заметил нечто из ряда вон выходящее. – Ты только посмотри, что здесь лежит! Как мы сразу этого не заметили!

Ваня немного поколебался, но потом всё же встал и подошёл ко мне.

– Смотри, – указал я вниз.

Он наклонил голову. В этот момент я повалил его на землю, накинул на шею бечёвку и принялся душить. Попов сопротивлялся, как мог. Он отчаянно боролся за свою жизнь. Но я был сильнее. Когда его тело безжизненно обмякло, я отпустил его и затрясся в беззвучных рыданиях. Мне стало нехорошо. В тот момент во мне вдруг резко изменилось восприятие собственной жизни. Она перестала казаться мне светлой, и теперь представлялась сплошь в чёрных тонах. Смерть Вишнякова, смерть Ширшовой, смерть Тагерова порождали во мне лишь страх, что кто-то прознает о моей к ним причастности. Но, убив Попова, я впервые почувствовал ужас от самого содеянного. Почему я вдруг решился обрести достаток ценою убийства? Вопрос стоял не только в том, правильным ли было это решение. Важно было другое: действительно ли его породил мой собственный разум?

На ум стали приходить воспоминания детства. Случаи, когда кто-то целенаправленно допускал подлость в отношении другого, и явно от этого выигрывал. Жанна и Агафониха, Шпиляков и дед Макар. Этими воспоминаниями я невольно пытался найти себе оправдание. Я убеждал себя, что счастье не возникает само собой, и что его нужно завоевать. Что это – жизненная аксиома. Жестокая, безнравственная, но всё же аксиома. Я старался не думать о том, что и Жанна, и Шпиляков, спустя какое-то время, были жестоко наказаны за свои деяния. Наказаны самой жизнью. Новый брак у Жанны не задался. Второй муж от неё вскоре ушёл. Она потом ещё долго пыталась устроить свою личную жизнь, но все её попытки терпели крах. В конце концов, она спилась, и в настоящее время влачит убогое, жалкое существование. Шпиляков тоже недолго радовался. В один прекрасный момент с ним случился паралич, и его дети, дабы он им не мешал, сбагрили его в дом инвалидов, где он, неподвижный, одинокий и заброшенный мучается до сих пор, мечтая о смерти.

Так что же это выходит? Что счастье на чужой беде не построишь? Как ни крути, получается, что так. Завоёванное таким образом счастье – это не настоящее счастье, а лишь его видимость. Такое счастье недолговечно, ибо, спустя какое-то время, допущенная тобой подлость обязательно вернётся к тебе обратно, как бумеранг.

Юля! Её смерть отозвалась в моём сердце особенной болью, какой только может отозваться смерть человека, с которым был близок. Нет, я её не убивал. Но непосредственная вина за её гибель всё же лежит на мне.

Какую трогательную заботу проявляла она, когда я, упав с дерева, сломал руку! С какой готовностью она бралась за всё то, что казалось для неё непосильным! С каким мужеством и стойкостью она всё это выполняла! Какой любовью и нежностью светились её глаза, когда она смотрела на меня!

Чёрт меня дёрнул накинуть на её плечи свою куртку, когда мы сидели у болота! Не сделай я этого, она осталась бы жива, и я, возможно, не мучился бы сейчас такими угрызениями совести. Тогда я совсем забыл, что в кармане моей куртки лежит эта злополучная вишняковская находка. Угораздило же Юлю её случайно нащупать!

Я сидел и задумчиво смотрел на болотную тину, как вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд своей сокурсницы. Я повернул голову. Юлины глаза выражали страх и негодование. Я изумлённо открыл рот, совершенно не понимая причину этого. Тут она подняла руку. На её ладони лежал золотой самородок.

Холод пронзил меня до самых костей. Моё сердце замерло. Кровь словно остановила своё течение. Во рту пересохло. Юля сбросила с себя мою куртку, словно это была ядовитая змея, и стала медленно отодвигаться. Я лихорадочно пытался придумать, каким образом бесследно исчезнувший после убийства Вишнякова самородок вдруг взял, да и оказался у меня. Но по лицу Патрушевой я понял, что это будет напрасным. Очевидно, она обо всём догадалась.

Юля отодвигалась от меня всё дальше и дальше. Я неподвижно смотрел на неё.

– Дима, как ты мог?! Как только ты мог?! – с ужасом прошептала она.

– Да, смог! – вскричал я, усилием воли выдирая из своего мозга разъедавшую его слабость. – Представь себе, смог! Жизнь у нас такая, вот и смог! Я тоже хочу жить! Именно жить, а не существовать! Почему жить в достатке должны другие, а не я?! Чем я хуже них?!

Я приподнялся, намереваясь подойти к ней, но Юля решительно выставила руку вперёд.

– Не приближайся! – решительно потребовала она; её голос дрожал, глаза покраснели, а по щекам потекли слёзы. – Я не хочу быть рядом с тобой. Ты понимаешь, какая ты мразь?! Ты не человек! Ты отвратительное мерзкое животное! Почему же ты до сих пор ещё не убил меня?

– Недосуг было! – с наигранной бравадой ответил я. – Но это можно исправить.

– Ты за всё ответишь! Ты за всё будешь наказан!

– И кто же меня накажет? – усмехнулся я, неторопливо подходя к ней всё ближе и ближе. – Уж не ты ли? Не балуй, отдай-ка мне мою добычу.

Юля посмотрела на самородок, который продолжал оставаться в её руке, размахнулась, и изо всех сил швырнула его мне в лицо.

– Возьми!

Меня пронзила резкая боль. Я отшатнулся и схватился за нос. Почувствовав, что по руке что-то потекло, я отвел её в сторону и увидел кровь. Вид собственной крови меня буквально взбесил.

Юля, совершенно забыв про выструганный ею шест, бросилась к болоту и принялась стремительно перебираться на другой берег.

«Её нужно остановить! – с леденящей сердце ясностью пронеслось у меня в голове. – Иначе мне крышка. Или я, или она. Третьего не дано».

Я подобрал шест и бросился вслед за ней. Осторожно перебираясь с кочки на кочку, я раз за разом выбрасывал его вперёд, стремясь сбить Юлю с ног, но всё никак не мог её достать. Юля держалась от меня на вполне приличном расстоянии. Но по мере нарастания глубины её скорость замедлялась. И вот, когда мне уже почти удалось её догнать, она вдруг споткнулась и упала в трясину. Вязкое дно стало стремительно засасывать её в себя. Юля попыталась выбраться, но ничего поделать не могла. Она уходила под воду всё глубже и глубже. Когда над поверхностью осталась только её голова, она осознала неотвратимость страшной смерти и впала в паническую истерику.

– Дима! Спаси меня! Спаси! – отчаянно кричала она. – Я никому ничего не скажу! Клянусь, не скажу! Вытащи меня отсюда! Дима! Димочка! Я прошу тебя! Я умоляю!..

Но я не двигался с места и только молча наблюдал за этим ужасным зрелищем. Юлина голова уходила под воду всё ниже и ниже, пока не скрылась в ней совсем.

Вернувшись на берег, я поднял валявшийся на земле самородок и долго-долго смотрел на него. Во мне бушевал порыв выкинуть его в болото, но я так и не решился этого сделать. Слишком уж дорого он мне достался. Если я его выкину, получится, что все эти жертвы были напрасными и бессмысленными, и что я мучился зря.

Я аккуратно очистил самородок от налипшей на него грязи, полюбовался его блеском и бережно положил в рюкзак, каким-то шестым чувством ощущая, что этим самым делаю себя безнадёжно обречённым…

Вот и всё!

Выводя эти строки, я никак не могу избавиться от чувства какого-то всеобъемлющего конца. Наверное, это действительно так. Для меня это на самом деле конец. Конец свободы. Конец надежд. Конец радости. А вместе с этим, наверное, и конец жизни. Разве можно считать жизнью жизнь в неволе?

Мир, который меня окружал, оказался мною же и разрушен. Свет померк, и вокруг всё стало черным-черно. Закончилась и эта повесть. Эта, воистину, чёрная для меня повесть…