Дмитрий Володихин
Свет над полями Арля
Агнесса ван Рейн источала запах цветущего миндаля. В полумраке кофейни от ее волос во все стороны расходилось легкое сияние.
Тогда я еще не любил ее. Значит, воображение не могло обмануть меня, дорисовав несуществующее свечение вокруг головы женщины, которая не знала, как от меня отделаться.
Пять минут назад она закончила рассказывать о Винсенте ван Гоге. Говорила, не переставая, четыре часа, а потом иссякла и в одно мгновение стала похожа на мятую рубашку, брошенную в угол. В ее чашке оставалось кофе на два глотка. За это время Агнесса ван Рейн должна была придумать, как повежливее сказать мне «до свидания».
От ее волос шел свет. С каждой секундой он становился слабее, но все еще не пропал до конца.
– Жаль, что вы не улыбаетесь.
– Что? – В ее глазах я видел отражение надоедливой мухи. Мое отражение. Она, кажется, уже начала привыкать, что больше эту муху не увидит, но тут несносное создание опять зажужжало.
– Агнесса, за мгновение до того, как вы принимаетесь рассказывать о ван Гоге, у вас на лице нет улыбки. Через мгновение после того, как вы перестали рассказывать о ван Гоге, ее опять нет. Улыбка живет между этими двумя мгновениями. Мост Ланглуа, Агнесса. Ржаное поле, Агнесса. Храм в городке Овер-на-Уазе, Агнесса…
Сияние усилилось. Лицо моей собеседницы приняло мечтательное выражение. Жизнь откуда-то глубоко изнутри проступила на нем.
– …Желтый дом, Агнесса, – продолжал я, – и особенно свет, очень много света над полями под Арлем. Им захлебываешься, Агнесса.
– Свет над полями Арля… – сомнамбулически повторила она. – Я задыхаюсь от света над полями Арля. Мне не хватает легких для света над полями Арля… и мне все равно не хватает света…
– Свет, которым понизано все. Небо, фруктовые сады, трава, дома, реки, женские платки и шляпа сеятеля… везде свет. Его фантастически много. Его так много, словно Творение произошло минуту назад. Пригоршня досталась вам. Пригоршня досталась мне.
Она потрясенно молчала, глядя на меня.
– Агнесса, представьте, что мое лицо – часть полей под Арлем. Мой лоб – небо, мои глаза – солнце, мои щеки – нескошенная пшеница, мои губы – воздух, наполненный июньским полднем. Поцелуйте меня, Агнесса.
Она поднялась над столиком, наклонилась ко мне и легко прикоснулась устами к моим устам. Потом на миг отстранилась, вбирая в себя мой запах. Я встал, чтобы нам было легче дотянуться друг до друга.
В следующую секунду ее охватила страсть, она порывисто обняла меня и прижала к себе так, будто хотела, чтобы соприкоснулись не одежда с одеждой, а обнаженное сердце с обнаженным сердцем.
Агнесса целовала меня с яростной жаждой, я отвечал пламенем на пламя. Ее волосы светились, как гневная косматая звезда.
Отстранившись, наконец, она произнесла:
– Около восьми я буду у тебя в гостинице. Не смей отсутствовать.
– Я буду. Не смей не прийти.
Ее силуэт растворился в солнце, бившем сквозь стеклянную дверь. Звякнули дверные колокольцы.
Теперь я любил ее. Уж не знаю, как это получилось.
– Видишь ли, – увещевал меня Ханс, – моя сестра ни в чем не преуспела. Не сделала карьеры. Не завела себе подруг. Оттолкнула от себя всех парней, которые искали с ней знакомства. Попыталась стать художницей, но, признаться, никто в семье не воспринимает всерьез ее безумные попытки рисовать воздух…
– Воздух? – переспросил я, снимая чемодан с багажного транспортера.
– Именно. Тебе помочь?
Я помотал головой в смысле «нет».
– Так вот, старина, это странное создание. Очень доброе, хе-хе… очень нелюдимое и очень бестолковое. Одевается… то с какой-то аристократической изысканностью, а то вдруг берет вещь, которая просто ближе лежала. Но если тебе в Амстердаме нужен человек, который знает твоего обожаемого ван Гога как «Отче наш», то лучше моей сестрички не найти. Ни один гид ее не обскачет. Ван Гог – то единственное, что у нее получается. Зато получается так, как ни у кого.
Зеленым коридором мы прошли на выход из аэропорта. Зал для встречающих был почти пуст.
«Рисовать воздух… – думал я, – это, пожалуй, интересно. Тут могут быть толк и смысл, если, конечно…»
– Вот она, моя Агнесса, – Ханс ободряюще сжал мне локоть. – Не бойся, она хорошая. Хе-хе.
Навстречу двигалось существо в бесформенной хламиде. На лице застыло выражение непобедимой скорби – точь-в-точь старая лошадь, которую ведут на бойню. Взгляд существа был обращен куда-то внутрь, как у девушки с письмом с картины Вермеера.
Агнесса ван Рейн, не глядя, сунула мне руку для приветствия. Кажется, с тем же энтузиазмом она поздоровалась бы с автоматом для продажи чипсов.
Впервые я пожал ей руку четыре часа и сорок минут назад.
Агнесса ван Рейн постучалась ко мне в номер в назначенный час, ни минутой раньше или позже.
Взглянула на меня настороженно.
– Мне кое-что нужно от тебя. То, что ты начал давать мне в кофейне. Но прежде я хотела бы убедиться… что не ошиблась. Ты хорошо владеешь английским, но… ты понимаешь меня? Понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнул и заговорил:
– Когда рождается весна, люди, растения и животные на время приближаются к сути своей, к тому, чем они были созданы в незапамятно давние времена. Если смотреть внимательно, свет проступает через их контуры. Свет идет изнутри, его можно пить, в нем можно купаться, им можно дышать…
Она остановила меня жестом. Разделась, положила ладонь мне на шею и поцеловала с обманчивой мягкостью. Агнесса ван Рейн искала совершенства, а потому за ее мягкостью чувствовалась беспощадная требовательность. Свет бил из нее гейзером, над головой Агнессы рассыпались снопы солнц.
Свет был нестерпим.
Его было как раз столько, сколько мне нужно и сколько нет на этом свете. Не было до сих пор…
Она, поцеловав, медлила. Ее понадобилось еще что-то.
– Свет над полями Арля, – сказал я.
Тогда Агнесса ван Рейн обернулась стихией горячего песка, стосковавшегося по дождю и взметнувшегося ввысь, к дождевому облаку. Беззащитная и неистовая, она за час срослась со мной в единое целое, в то, что никакая сила разорвать не способна.
Черноволосая. Глаза цвета кошачьего золота. Кожа белее яблони в мае. Успокоив дыхание, говорит мне:
– Я нуждаюсь в тебе. Я умру без тебя. И… все это не может быть против вечных законов. Все это должно происходить правильно. Тебе следует сделать меня своей женой.
– Хорошо, – отвечаю я без колебаний.
А как же иначе? Разве может быть иначе?
– Ты веришь в бога? – спрашиваю у Агнессы.
– Я не знаю. Должно быть что-то или Кто-то…
– Я могу быть мужем только такой женщины, которая делит со мной землю и веру. Ты поедешь в Россию и крестишься.
– Хорошо, – отвечает она без колебаний.
У нас с Хансом была пара бутылок превосходного трентинского белого. Но разговор не клеился.
Он, кажется, не мог решить, как далеко зайти и какую границу переходить не стоит.
– Послушай, старина, хе-хе… моя сестричка забавный человечек… но тебя-то я знаю давно, и ты всегда выглядел как образец здравомыслия.
– Я маскировался.
Он сделался мрачен. Лицо налилось ртутью, взгляд заострился. Пальцы, кажется, искали ломких предметов.
– Старина… вы играете в какую-то очень сложную и возвышенную игру. Ставки все выше, а у моей Агнессы слабое сердечко. Боюсь, тот ритм, который ты ему навязываешь…
Я перебил его:
– Совершенная любовь огромна. Никакой человек не может выдержать ее слишком долго.
Тут он врезал мне от души.
Лежа на полу и роняя капли крови, я прохрипел:
– Ханс… это все свет над полями Арля.
– А? А?
– С ним ничего не сделаешь, Ханс.
В России нет Арля. Поэтому я привез Агнессу ван Рейн, мою жену и возлюбленную, под Орел. Я знал, чего она желает. Я хотел исполнить ее желание в точности так, как ей требовалось.
Мы вышли на середину ржаного поля. Колосья стояли в безветрии, словно миллионы мачт земляного корабля. Воздух светился древним золотом. Июльский полдень быстро набирал жаркую зрелость. На горизонте водоросли деревьев росли со дна небесной реки. Единственное большое облако пахло винным ливнем, но его белая гроздь плыла еще очень далеко от нас.
Я постелил одеяло.
– Мне всегда хотелось нарисовать воздух, но чего-то не хватало, – призналась Агнесса ван Рейн, снимая платье.
Она поцеловала меня с нежностью, словно хлеб, от которого можно насытиться во всякий день.
Я сказал ей:
– Ты помнишь пшеничное поле со жнецом? Вечный сеятель выходит каждое утро в поле вместе с восходом солнца на желтом небе. А жнец на закате ждет своей очереди… Мы вышли из света, наполнены светом и в свет идем. Надышись и напейся им, Агнесса.
– На меня идет небесный шторм… – ответила Агнесса ван Рейн почти испуганно.
Она соединилась со мной так, словно соединялась с целым миром – со всем, что есть в нем видимого и невидимого. Души наши обнимались и все никак не могли расстаться друг с другом. Над нами журчал ручей ноты соль…
Потом она отстранилась и произнесла с радостным удивлением:
– Теперь я вижу его…
Агнесса ван Рейн успела погладить мое лицо еще раз, а потом дыхание ее пресеклось. Ладонь ее разжалась, пригоршня света отделилась от пальцев и начала медленно подниматься по водам безветрия.
На похоронах Агнессы ван Рейн вся ее голландская родня плакала. Ханс, размазывая слезы, смотрел на меня со злостью и непониманием: отчего глаза мои сухи?
Над гробом мне надо было произнести какие-то слова. Что ж…
– Она очень хотела нарисовать воздух. Я дал ей свет, и у нее все получилось. Спасибо, Господи, что ты дал нам встретиться.
