Погибель в Великой пирамиде

События, о которых пойдёт речь далее, вовек не стали бы достоянием не то что рода людского, но даже одного-единственного человека, если бы я, заручившись поддержкой некоего малоизвестного писателя, не решился, вопреки любым ограничениям и пренеприятным возможностям, поведать о случившемся миру. Сам я, в силу обстоятельств непререкаемой важности, не сумел бы передать события на бумаге, посредством пера и чернил; тем лучше, на мой взгляд, для каждого вероятного чтеца сего исторического труда, что отыскался автор, не побоявшийся взглянуть в лицо фактам и изложить их беспристрастно, ярко, реалистично.

Проживал мой помощник в год, на пару столетий вперёд отстоявший от даты, когда и произошла эта удивительная и пугающая, с точки зрения обычного, здравомыслящего человека, история. Писатель, на чьи плечи оказалась возложена задача в высшей степени сложная и противоречивая – хоть он, до поры, и не подозревал того, – обитал в одиноком хилом домике на краю Каира; мы с ним, если позволено будет так выразиться, находились в особого рода соседстве. Придя в его скромную обитель посреди ледяной пустынной ночи, я застал автора лежащим на более чем скромной постели, с глазами, покрасневшими от бессонницы, и избороздившими лоб глубокими морщинами – следами порядком утомившей задумчивости и давнишнего творческого кризиса. Представившись хозяину домика, я, с его добровольного, выраженного с великой охотой согласия, расположился в той же комнате, что и паладин пера и папируса. Два или три часа провели мы в оживлённой, безумно интересной обоим беседе, выведывая друг у друга всё новые и новые новости, кои бы мы никогда не получили, если б не наша неожиданная и счастливая встреча. Впрочем, знакомство двух одиноких и совершенно не похожих личностей представлялось внезапным лишь гостеприимному писателю; я-то прекрасно знал, что совпадения, загадки и преувеличения, где бы люди их ни выискивали, – только отражения, далёкие или близкие, чёткие либо размытые, собственного обманчивого сознания, присущего разумному существу и являющегося его первостепенным свойством.

По истечении длительной вступительной части разговора я перешёл к основному, к тому, что подвигло меня, не поставив никого в известие, на путешествие через коварную, опасную пустыню, путешествие, отнюдь не обещавшее благополучного исхода моей затее. Однако, к огромной радости, моё предложение приняли сходу: то ли причина крылась в банальной скуке держателя маленького, тихого домика, где гости столь же редки, сколь удача наткнуться посреди Сахары на раздольное прохладное озеро; то ли я действовал достаточно разумно и настойчиво, – но, как бы то ни было, согласие предоставить всякую литературную помощь я получил немедля. Писатель сразу же заикнулся и о том, чтобы попытаться распространить в ближайшем городе, а может, и за его пределами будущий итог работы мыслей приглянувшегося собеседника и трудолюбивых рук своих. Это глубочайше вдохновляло; тем не менее, пришлось слегка обуздать творческий порыв владельца дома, объяснив, что сперва следует вслушаться в приготовленные мною факты и перевести их в нужные слова, а после уж задумываться о поиске читателей, точнее, об уместности такого рода деятельности. Несильно и ненадолго грусть отпечаталась на челе увлёкшегося автора, и всё же, успокоившись и приведя чувства в порядок, он признал мою правоту. Я подождал, покуда вновь обретённый друг займёт положенное место за письменным столом, возьмёт с верху толстой стопки листов чистый прямоугольник, достанет чернила, окунёт в них перо, кивнёт, давая знак начинать, – и повёл неторопливый, обстоятельный рассказ.

В центр моей истории помещено, пожалуй, величайшее чудо Египта, произведение искусства родом из далёкой давности, неповторимая в таинственном и мистическом значении, масштабнейшая в мире пирамида – наследие легендарного фараона Хеопса Первого. Годы, десятилетия и века утопали во мраке времён, выстраиваясь в нескончаемую вереницу, по мере того как вознёсшийся прямиком к небу островерхий колосс бережно хранил в бессветном, обложенном гигантскими кирпичами, пыльном чреве секреты, подобных которым не было и нет на Земле. Один из них, неназываемый и неугаданный, несущий разрушение, проявил себя в конце второго тысячелетия, отправив в страну мёртвых, в дорогу без возврата, приезжих исследователей, решивших, вопреки пугающим арабским сказаниям, проникнуть в святая святых громаднейшей гробницы, осеянной вниманием и заботой и находящейся под неусыпной охраной непобедимых, не ведающих гибели и сомнений богов. Амон-Ра, Анубис, Иштар и многие, многие иные – я ведаю об их существовании и потому верю в него; герою же повествования, смелому и отчаянному пришельцу из Америки, в ту забываемую нынче пору ещё только предстояло убедиться в правоте знания, истоки которого несравненно старше, чем неохватная и для взгляда, и для ума, необычайная и восхитительная египетская страна.

Американский историк, солидного вида мужчина лет сорока, со смоляными волосами, нежно опылёнными проседью, и мощными загорелыми руками и ногами, направлялся к земле египетской, юдоли песков и ветров. Учёный муж проделал немалую дорогу, как по сложности, так и по истраченным часам: бесстрашно сражаясь с необъятным солёным простором и его непредсказуемым суровым нравом, он пересёк на триреме Атлантический океан и через половину Европы, пользуясь то ослами, то конями, то верблюдами, тратя немыслимое количество долларов, неизменно подстёгивая себя и других и загоняя зверей – живой транспорт либо тягачей для разнообразных повозок, в течение десятков дней добрался до границы вожделенного Египта. Его встретило, с головой окунув в себя, лето, из-за здешних вольностей природы нестерпимо жаркое, – впрочем, только днём, тогда как ночью тут владычествовали лютые, безжалостные морозы. Пока же бесновалось вокруг разъярившееся тепло, которое будто стремилось выжечь дотла всё и вся вокруг, безразлично что: холодные ли камни, бессчётные крохи-песчинки, редкие, но стойкие и выносливые деревья или путешествующих под палящими лучами на «кораблях пустыни» темнокожих и темноволосых людей.

Точно сметённые с лица планеты невидимой титанической ладонью, оборвались скудные пейзажи с грязными одноэтажными домами, унылыми нечистыми речками и мрачными смуглыми жителями, взирающими на иностранного безумца недобрыми чёрными глазами, а вместо картины печальных окрестных трущоб открылась уводящая в бесконечность и там же теряющаяся, отрезаемая неподъёмным пресиним небосклоном пустыня, священная и дикая. Позже возникали ещё города: и пузатые кляксы на самодельной карте, и меньшего размера неровные круги, и точки-пуговички, и не обозначенные на бумаге, будто вовсе не касающиеся реальности или выпавшие из неё посёлки-лилипуты. Выехав из шумного и цивилизованного Нью-Йорка в компании друзей-учёных, отважный историк постепенно, однако неумолимо остался в одиночестве; по мере приближения к незабываемой пирамиде, средоточию веры и чуда, сбежал последний из попутчиков – охваченный первобытным, сверхъестественным ужасом абориген, узревший в смелости американца не достойную высшей похвалы смелость, а приводящее в трепет полубезумное состояние чрезмерно влюблённого в своё дело специалиста, влюблённого настолько, что грань между взбудораженной нормальностью и экстатическим сумасшествием практически стиралась.

Десять-пятнадцать миль, разделявших его и алкаемую цель, пирамиду Хеопса, искатель преодолевал полностью один; его запасы долларов истощились катастрофически, но храбреца не трогала денежная трагедия – по сравнению с тем, что ожидало в поминутно уменьшающемся числе ярдов, меркли и смерть, и жизнь, и неземные, божественные чудеса, и огненные кары преисподней. За полмили до пирамиды вконец загнанный верблюд разом рухнул, лишившись сил идти дальше и могущий разве что здесь же в неподвижности испустить дух, и путешественник был вынужден пешком бороться с гневным сопротивлением оранжево-жёлтого поля, с его обжигающим песком, пламенным и резким дыханием ветров и зависшим в зените, словно приколоченным к синеве неба беспощадным солнцем.

Достигнув каменного конуса-великана с косыми рёбрами, без боязни утыкающегося «шпилем» в считанные мелкие белые облака, в сторону бессменного жилища богов, американец облокотился о шершавую, почти не нагретую жарой стену и, задрав голову ввысь, сипло выкрикнул слова победы. Если кто и слышал сей отчаянно самозабвенный громкий возглас, смесь безмерной радости и изнуряющей усталости, то только лишь бессменная стражница и предвестница Хеопсовый пирамиды, крылатая Сфинкса, потрёпанная годами и утерявшая в них несколько важных частей тела-гиганта, и в их числе разрушившийся с течением эпохи, до удивительности правдоподобно высеченный нос. Отдышавшись, насколько позволяли порядком износившийся в путешествии организм и своевольная, жестокая природа, он двинулся вдоль тысячелетнего сооружения, отыскивая и глазами, и, что скорее, руками дверь ведущего внутрь хода. Вытоптав вдоль пирамиды узкую кривоватую дорожку протяжённостью около сотни шагов, он, радостный и усталый, начиная теряться в изматывающем пространстве и сбиваться в странно и значимо растянувшемся времени, наконец наткнулся на длинные, полускрытые песком, тёмные прямоугольные линии.

Сняв с пояса лом – наряду с факелом и кремнием, единственное из инструментов и оружия, к счастью, не потерявшееся на изнурительном пути к гробнице Хеопса, – он вставил металлический язычок в одно из вертикальных углублений, разграничивающее три массивные створки всё из того же многолетнего камня. Приналёг, потом надавил, нажал изо всех сохранившихся сил; со лба устремился вниз, в глаза, на щёки и к губам, не только образовавшийся на пятидесятиградусной смертельной духоте, но и вызванный могучими усилиями пот. Минули секунды – будто крохотные вечности; со стуком отлетел назад лом, и створка чуть приоткрылась. Сызнова переведя дух, историк оборотился за потерянной вещью, вернул её в расширенную дыру и, поборовшись, довёл ширину прохода до полуфута, а спрятав лом и уперевшись в многофунтовую створку ладонями – до полуярда. Американец шумно выдохнул, поправил сбившийся набок тюрбан и замер на секунду от какого-то спонтанного, необъясняемого волнения-предчувствия. Когда волна нежданного беспокойства схлынула, пожал плечами, запахнулся в полоскающиеся на ветру одежды и всё-таки заставил себя не мешкать перед столь близкой, манящей финишной чертой – прошмыгнул в плотную искусственную темноту, казавшуюся непроницаемой в ярких лучах беснующегося солнечного желтка.

Сперва ощущения пропали слаженно и мгновенно, точно их заставил растечься и схлынуть водопад непривычных образов, – вот только никаких образов не было, а кругом, застилая взгляд, мешая двигаться, сосредотачиваться и, пуще того, думать, стопоря желания и окуная в томительную неотгаданность, расплылась, расползлась чернильная темень. Он не двигался, тратя удлинившиеся в часы секунды на то, чтобы привыкнуть, успокоить сбитое дыхание, решиться идти вперёд, к цели, и в деталях осмыслить дальнейшие свои поступки. Зрение возвратилось, забирая в небытие непроизвольное волнение перед концентрированным мраком, то есть сыном и наследником ночи-прародетельницы, из которой появились на свет все живые существа; теперь касались взора новые, неизвестные доселе предметы, части обстановки, атмосфера древности и пыльности и словно бы сдавливающая со всех сторон матовая чернь. Кое-что проступало из-под плотной завесы, но слишком малое и слабое, чтобы говорить об оном с уверенностью и позволить страннику продолжить путь. Он достал из небольшой сумочки на поясе кремень и факел, поднёс факел к стене, тускло мерцающей по воле лучей, что пробивались из-за приоткрытой створки, чиркнул о стену кремнием – иначе неудобно, – высек искру и зажёг ей молчащее светило из дерева и соломы. Оно тотчас вспыхнуло, заиграло огнями и бликами, заплясало весёлым густо-оранжевым языком и, раскидав бойкие световые потоки в сковывающие глаза и движения тени, указало гостю с далёкого северо-американского материка спрятанную под угрюмым покровом дорогу.

С удовольствием, изумлением и необходимой любознательностью вертя головой, путник зашагал по хладным плитам, шуршащим мельчайшими осколками камней; он восстанавливал в голове план внутренностей пирамиды, скопированный с карты, принадлежащей одному из исторических музеев США. Копию он потерял – скорее всего, во время сумбурного пересечения границы Египта, когда договаривался со стражами и менял коней на верблюдов; благо, на память искатель приключений не жаловался, и это позволяло ему надеяться на удачный исход рискованной авантюры. Причина же, по которой всё затеялось, маячила где-то рядом, так близко, что сложно было поверить, и он шёл к ней, сопровождаемый пульсирующим полупрозрачным ореолом света, танцующей тьмой и вальяжно, непрерывно тянущимися стенами туннеля.

Чуть погодя он наткнулся на тёмные и от времени ещё более почерневшие, полые металлические трубки на стенах; трубки удерживались вделанными в камень кольцами того же происхождения и цвета. Сюда, в минувшую эпоху, древними египтянами – хранителями Великой пирамиды, помещались для гостей гробницы факелы, толстые деревянные палки с легко воспламеняющимся, собранным из соломы навершием, что прикрепляли проволокой к длинному основанию из дерева и смачивали в масле. Развешанные по всему пути внутрь гробницы и из её чрева, «устройства» дарили свет и чувство простанства, а также ощущение утекающих секунд, минут, часов; они заметно упрощали поиск нужной комнаты, в том числе самой посещаемой из них – царской усыпальницы. Сейчас, увы, держатели пустовали, и тому, кто проник в священные места, оставалось надеяться лишь на собственный факел, свою сообразительность и благоволеющую, переменчивую, строптивую госпожу Удачу.

По-прежнему тёмное до невидимости впереди и позади, рукотворное жерло каменного храма будоражило фантазию, увлекало и настораживало, пугало намёками светотени, правдивыми и выдуманными шорохами, иллюзорными изгибами пола, потолка и тропинки меж ними. Американец, впрочем, не спешил тревожиться – наоборот, жадно во всё вглядывался, схватывая и запоминая элементы небогатой, однако до дрожи впечатляющей обстановки.

Отнюдь не сразу заприметил он рисунки на песчаного цвета стенах, а, вернее, отвлёкся на них, перестав приглядываться, прислушиваться и приноравливаться к окружающему, выныривающему со дна омута великолепию. Застыв на полушаге, обернулся, приблизил пылающий факел и пробежал глазами по резным, простым, но невероятно насыщенным самобытностью и живостью фигуркам; испытав волнение, какое настигает подлинного художника или ценителя пред ликом неоспоримого шедевра, нагнулся к изображению, чтобы в подробностях ухватить абрисы, черты и линии. То, что он увидел, поражало: человеческая фигура с головой крокодила; другой человек, в одеждах фараона, со скипетром в руке; жук, держащий над головой круг солнца; несколько людей пред троном, на котором восседает обожествляемый правитель; череда фигур с главами животных – настоящие боги, равные по величию, уму и силе светлому владыке; последовательность картинок, являющихся подробными воспоминаниями о ритуальных казнях преступников, неверующих и еретиков; восхождение на престол очередного монарха… Американский мореплаватель и исследователь восхищённо покачал головой: сдержать эмоции не удавалось, да и не желалось; бросив взгляд налево и направо, по оси времени, где растекалась рекой предолгая история Египта, полная бурь, войн и свершений, он приказал себе отвернуться и вновь застучал в вековечной тишине сандалиями по гулким плитам коридора, уходя в спавшую до сих пор даль.

Напряжение, вначале мизерное, крепло от минут, если не от секунд; он двигался по вырубленным в бессловесном камне проходам – змеям-гигантам, что непрестанно вытягивались прямо, изворачивались под углами, пересекали друг дружку и уползали куда-то глубоко-глубоко. Хотелось перейти на бег, однако усилием таявшей воли удерживал себя; размеренно, уверенно, терпеливо одолевал он шаг за шагом и не забывал, подсвечивая факелом, окидывать внимательным взором стены и передний край тропки, выглядывая долгожданную арку, каковая не продлит нервного блуждания впотьмах, но приведёт в искомое помещение-склеп с фараоновым саркофагом.

Пыхающий огнём светильник померк, язычки пламени, колеблющегося на его деревянной макушке, укоротились и замедлились, а стародавняя ночь внутри пирамиды опять подступила к историку, когда он с замиранием сердца обнаружил перед собой каменную плиту с надписями и рисунками, скрывающую – он был наикрепчайше в том уверен – последнее пристанище божественного Хеопса. И на сей раз отважный человек применил грубую, но эффективную силу, вставив лом в прогалину между дверью и стеной и нажав посильнее. С шершавым, громогласным шумом отъехав в сторону, препона явила алкающему и восхищённому взору матовую, совсем чёрную ровную прорезь портала, тут же напомнившую раскрытый в беззвучном крике рот. За порогом просматривалась не хитрая путеводная тропка, ставшая уж привычной, – нет, там маячило четырёхугольное помещение, и что-то, кажется, продавливалось сквозь мрак, некое сооружение или больших пропорций предмет. С хрипом выдохнув и снова вдохнув, не веря, что нашёл гроб овеянного мифами Хеопса, совершил настоящий подвиг, претворил в жизнь мечту и закончил месяцы странствий, с ужасом и жаждой мужчина ступил внутрь помещения.

Тот, кто, удалившись в ночь вневременья, ныне отдыхал под тяжкой крышкой саркофага от сиюминутных, жизненых дел, среди прочих, будто равный, когда-то ступал по бренной земле Пустыни и дожил, на счастье своему народу, до лет весьма преклонных, по мнению любого из его подчинённых, которые немалым числом гибли и младенцами, и молодыми людьми, и зрелыми мужчинами и женщинами, не дождавшись старости, неспешной, но и томительной. На самой нижней границе слуха раздался хлопок, и факел погас – темнота мигом заполнила пространства, принуждая к цепким стальным объятиям. Выругавшись, исследователь присел, высек кремнием искру от пола и запалил похудевший «фонарь»; за поясом висело два запасных «светила», но хотелось уже, поскорее, подойти к посмертной обители фараона, а что американец попал в усыпальницу, не вызывало более сомнений.

Посередине помещения возвышался трёх-четырёхъярдовый короб из камня; подступив, искатель повёл факелом, и пламя высветило из мрачного нутра крышку с затейливой, искусной резьбой. Положив сверху, на саркофаг, догорающую головешку, он вынул лом, после недолгих поисков просунул язычок меж крышкой и собственно гробом, упал телом на ручку и стал открывать наводящий на сказочные образы и мистические чувства тайник-хранилище. Плита, прячущая от глаз тело Хеопса-долгожителя, с гулким скрежетом пошевелилась; отчего-то из-за звука пробрало до костей, однако учёный не остановился, отбросил лом, разбудив крепко спавшее эхо, и упёр в тяжеленную крышку ладони, после чего, шаркая сандалиями, отодвинул её, за десяток секунд освободив из плена невидения ссохшуюся мумию.

Американец посветил перед собой факелом, чтобы лучше, во всех подробностях разглядеть забальзамированного фараона, ушедшего к богам по окончании срока, который властители мира отпустили ему для новых и великих дел. Первыми обращали на себя внимание провалы глазниц – мутные моря, в коих плавали по дну хищники начала времён, иногда, за пропитанием, поднимающиеся на поверхность; следующим притягивало взгляд абсолютное отсутствие плоти, потерянной, а может, сгрызенной теми самыми водоплавающими монстрами; потом замечался худой череп, что по форме и излучаемым ощущениям напоминал округлый камень; худенькие, в ошмётках-обрывках бинтов ручки, ножки и туловище. Всё вместе же – будто бы жутковатая, но пародия, достойная жалости копия исследователя-вторженца именем Ллойд Кинг, да-да, именно его, жителя современной, активно растущей и развивающейся Америки; не человек с присущими ему теплом и страстями, а некое бездыханное, бездвижное и безразличное ссохшееся существо или, пожалуй, лишь тонкий намёк на оное. Чудесно! волшебно! ужасно! невообразимо! – метались и смешивались в голове эпитеты; путешественник не мог оторвать глаз от ступавшего вместе с ним по этой богатой всевозможными тайнами и секретами планете, почившего, однако не умершего, как умирают обыкновенные живые создания, человека и бога в едином лице, легенды и реальности.

Нечто, издавая слабый шорох и легковесный перестук, неожидаемо передвинулось позади; он отшатнулся от вскрытого саркофага, поводил факелом, поглядел на стены. Кто это бежал? Скарабей? Другое насекомое? Или какая-то тварь из прочих? А может, померещилось?… Не разгадав сей тайны, он повернулся было обратно, когда две незримые конечности обхватили снизу ноги и спину и прижали тело историка к саркофагу; бока, туловище и шею сковало, и мужчина оказался не в силах пошевелиться. Тем временем, из глубины фараонова гроба, собираясь по углам и бокам, стекала к телу пузырящаяся, подвижная, переливающаяся фиолетово-серыми бликами тьма; собравшись в солидный ком, она вытянулась вверх, в бугристую трубу. Следом труба завертелась, с каждым оборотом увеличивая скорость вращения, истончилась до предела и распахнула на уровне глаз парализованного человека воронку; то кружил вихрь, пустынный смерч цвета иссине-чёрного, помигивающий оттенками что посветлее и «ростом» три фута.

– Кто?… Что?… – попытался произнести американец, стиснутый в железной длани могущественной магической силы.

«Молчи! – донеслось в ответ, отскочило от стен склепа и попало прямиком в разум, словно прошуршал по кронам пальм порывистый ветер. – Молчи, Ллойд Кинг!»

Имя! Откуда оно знает его имя?!

«Ты коварен и алчен, Ллойд Кинг! Ты – незваный гость! Никто не имеет права тревожить сон императора поколений и времён, покуда здесь мы. А пребудем мы тут вовеки веков, соединённые через бренные останки, конструкцию пирамиды и остроносый её пик с прочими людьми. Мы живём в теле внесмертного Хеопса, охраняем фараонов покой, заслуженный делами и страданиями, и приглядываем за сокровищами Великой Пирамиды!»

Сокровища! – это слово на миг врезалось в сознание, но после ум заполонили гораздо более важные вещи: кто говорит с ним? Что им от него надо? Они угрожают или нет? И если грозят, то чем?…

«Мы не предупреждаем о расплате, – продолжал вихрь, – нет смысла предостерегать о том, что свершится неминуемо и вскорости. И всё ж в твоём праве выбрать для себя итог, поскольку мы не возносимся выше свободы людей, наших соседей по планете, – таков вечный закон Вселенной. Лишь для преступников делаем мы исключение».

«Соседей по планете?!»… Происходящее было настолько кошмарно и масштабно, что мозг отказывался верить; да что там – просто воспринимать события.

«Беспамятство, безумие или смерть, – прошелестел смерч. – Выбирай, Ллойд Кинг. Выбирай. Беспамятство, безумие или смерть».

Нет! – подумал он. А затем сказал вслух:

– Нет!

И мысли забегали с неуловимой быстротой. Потерять память? То есть забыть обо всём случившемся, об открытых тайнах колоссальной важности?! Никогда! Безумие? Нет, нет, нет! Даже подумать невыносимо страшно! Смерть? Но он не хотел умирать, не хотел – напротив, истово стремился жить!

«Рассуждая, ты не придёшь к решению, Ллойд Кинг, – «проговорил» трёхфутовый вихрь. – Мы чувствуем это, мы знаем. Совершив преступление, ты боишься расплаты. Потому мы решили за тебя».

И в то же мгновение нижний край смерча мелькнул, вскочив, и воткнулся в макушку американца, в место, где у новорожденных располагается родничок. Через голову, сквозь мозг, внутрь тела, втянулся чёрный хвост ужасающей тени – пришельца, чудовища или кто эта бешено вращающаяся воронка? Последним исчез перевёрнутый конус, а когда это случилось, голова Кинга будто бы вдруг, в крупицу секунды, наполнилась бешено, безумно вращающимися галактиками, галактиками, что сходились и расходились, неумолимо быстро запутывая друг в друге свои белёсые звёздные тела, чьи длина, ширина и высота исчисляются многими световыми годами. Факел пропал из поля зрения – только что-то тихо, приглушённо и неуверенно посвёркивало там, с краю, на тлетворной границе видимого пространства.

Ллойд Кинг схватился руками за голову, сжал её, словно в тисках, и, огласив усыпальницу беснующимся, сумасшедшим криком, поспешно, незряче, болезненно бросился прочь. Он метался во мраке, валился на пол, ударялся о стены, набивал синяки и ссадины, рассекал кожу до крови, нелепо падал в коридоры, дёргался в припадке на морозных плитах из камня, размахивал ногами и руками, доводя себя до изнеможения и окончательного исступления, ломал кости, исходил слюной… В конечном итоге, израненное и жалкое, мёртвое тело застыло на каменном языке коридора, в лабиринте ходов и порталов, – словно незримое, предпоследнее подтверждение беспощадной вселенской правоты, надёжно спрятанное непроглядным мраком.

Поставив точку в предыдущей фразе, от которой, вне всякого сомнения, веет запредельными холодом и страхом, соавтор-писатель, по моей просьбе, предостережёт вас кое о чём и обратится к вам с просьбой. Никогда – слышите? – никогда не покушайтесь на чудеса и загадки, созданные владельцами немыслимого могущества, вашими праотцами и предтечами! Нарушение высочайших неписаных законов, так же как и банальнейшее воровство, каралось из века в век, да будет наказываться и впредь. Мы, в некоем прошлом гости, а ныне жители планеты, названной людьми Землёй, способны навевать на других созданий неискоренимое безумство и мучительную гибель – либо безграничную гениальность и миллионы лет жизни в памяти поклонников. Нас тоже ограничивают преграды, в первую главу, умственного и чувственного свойства, и озадачивают, а порой и пугают – да-да, пугают – невыясненные обстоятельства, опасности вне нашего разумения. В повседневности мы встретимся вряд ли, а коли и так, не станем нести разрушение и гибель, если только вы не нарушите строжайших правил либо кто-то из нашего племени не выйдет за рамки дозволенного. Мы были вынуждены защитить пирамиду-гробницу младого полубога Хеопса и выполнили древнейшее предначертание, договор, заключённый с жителями Древней Страны.

Так и я очутился в ситуации без выбора, в положении, когда выполнял данные миру обязательства, – искал писателя не слишком известного, но и не брошенного всеми; не очень общительного, однако и не полного затворника; живущего на окраине города, и, тем не менее, посещающего иные, людные места. По завершении ночной, плодотворной, творческой беседы, я испарился, возвратившись к братьям и сёстрам в пирамиду; мы не перемещаемся мгновенно и не бессмертны, хоть всё-таки выносливее и здоровее вас, а может, храбрее и честнее тоже.

Если ж пока сомневаетесь и требуете бесповоротного, финального доказательства моих утверждений, то в следующий раз, когда прибудете в благословенный Египет, родину Аменхотепа-отца и наследника его Эхнатона, жены Эхнатоновой Нефертити и сына их Тутанхамона, лучистого Рамзеса и несравненной Клеопатры, и остальных оживших сказаний, отправьтесь с аборигеном, носителем изначального знания, к саркофагу в величайшей из пирамид. Не опасайтесь нашей мести – просто не трогайте крышку саркофага и не заглядывайте внутрь, а посмотрите на роспись стен внутри помещения. Зажжённый факел поможет хорошенько рассмотреть и запомнить рисунки, кои вы встретите только лишь здесь: кукольные фигурки жителей Древнего Египта – фараонов, их рабов, свободных людей и иноземцев – и чёрных вихрей чуть выше половины человеческого роста, парящих вокруг или забирающихся в людские головы, чтобы открыть путь к сведениям неизмеримого масштаба либо же воздать неминуемую кару за свершённое злодеяние.

А помимо того… да, боги. Ваши, земные боги, появившиеся у арабов после знакомства с нами, если и не обладают позаимствованными у нашего брата чертами и признаками, то наверняка изображают чуждых человеку существ, чем-то незаметно, неуловимо схожих со мной и моей семьёй-государством, общим разумом, без устали странствующим по неисчислимым мирам безгранично многоликой Вселенной.