Часть третья
Ведро синей краски

Во всех комнатах, кроме кухни, раздвижные двери, и над каждой – резная решетка для вентиляции летом. Окна вделаны так прочно, что не дребезжат и при самом сильном ветре. Холл второго этажа огражден округлыми перилами, лестница изящным поворотом выводит вниз, к входу. Полы деревянные, из старого каштана. Фурнитура медная, вся: и солидные ручки-шишаки на дверях и шкафах, и даже рогатины для шнуров от темно-синих льняных штор, что каждую весну извлекаются с чердака. В каждой комнате и наверху и внизу – потолочный вентилятор с деревянными лопастями, а на крыльце целых три. Вентилятор в холле – шесть с половиной футов в диаметре.

Миссис Брилл желала повесить в холле большую люстру – хрустальную, сверкающую, этакий перевернутый свадебный торт. Глупая баба. Джуниор разубедил ее, сославшись на непрактичность: из-за малейшей, мол, паутинки придется вызывать рабочего с шестнадцатифутовой лестницей, но при этом «забыл» упомянуть, что для другого клиента придумал весьма хитроумный механизм, опускающий при необходимости светильник. Не устраивало Джуниора, конечно, другое обстоятельство – люстра не годилась по стилю. Ведь дом был прост, как ящик, вручную обитый тканью, прост – но безупречен, о чем лучше всех знал Джуниор, который его построил. Он предусмотрел каждую мелочь и лично занимался всем, за исключением того, что лучше поручить специалистам. Мелкую черно-белую плитку в ванной, например, клали двое братьев из Маленькой Италии – района, где не говорили по-английски. Лестница, впрочем, и балясины, входящие в ступени сквозь вручную прорезанные отверстия, и раздвижные двери, почти беззвучно выскальзывавшие из стен, – это делал Джуниор. В обычной жизни он отличался нагловатостью и торопливостью, проезжал знаки «Стоп», не коснувшись педали тормоза и кончиком пальца, жадно заглатывал еду и питье, приказывал заикавшемуся ребенку «наконец разродиться», но при строительстве домов был терпелив как никто.

Миссис Брилл хотела еще бархатные обои в гостиной, ковровые покрытия в спальнях и полукруглый красно-синий витраж над входной дверью. Ничего этого она не получила. Ха! Джуниору практически всегда удавалось ее переспорить. Главным образом, как в случае с люстрой, он ссылался на непрактичность, но, если надо, не стеснялся намекнуть и на дурновкусие.

– Вот что, миссис Брилл, – говорил он, – я уж не знаю почему, но этак не делается. У Ремингтонов не так, и у Уорингов тоже.

Эти два гилфордских семейства пользовались особенным уважением миссис Брилл. И та отступа-да: «Что ж, полагаю, вам лучше знать», и Джуниор действовал по своей задумке. Ведь это, в конце концов, был дом всей его жизни (как у других мужчин бывает любовь всей жизни), и вопреки всякой логике он верил, что в один прекрасный день тут поселится. Семья Брилл въехала и захламила просторные комнаты пошлыми финтифлюшками, но Джуниор сохранял безмятежный оптимизм. А когда миссис Брилл начала жаловаться на изоляцию, на удаленность от центра города, когда устроила истерику, обнаружив на террасе воровские инструменты, Джуниор буквально услышал щелчок, с которым его мир повернулся и встал на положенное место. Наконец-то дом перейдет к нему.

К изначальному, истинному своему хозяину.

В те недели, что Джуниор приводил дом в порядок, прежде чем поселить здесь семью, он приезжал рано по утрам просто ради того, чтобы насладиться волшебно пустыми комнатами и нескрипучими половицами, полюбоваться крепенькими кранами в ванной. Миссис Брилл просила краны, которые видела в парижской гостинице, граненые хрустальные шишаки размером с шарик для пинг-понга. Однако, по мнению Джуниора, единственно разумным было выбрать пухлые белые фарфоровые крестики – их проще всего повернуть мыльной рукой, – и мистер Брилл для разнообразия осмелился высказаться в его поддержку.

Джуниору нравилось смотреть на лестницу и представлять, как по ней плавно спускается его дочь, элегантная молодая женщина в свадебном белом атласном платье. Перед его мысленным взором вставал обеденный стол: по обе стороны – внуки, внуки, в основном мальчики, сыновья его сына, продолжатели рода. Все они взирали на Джуниора, повернувшись к нему, как подсолнухи к солнцу, и слушали его ученые речи. (Возможно, имеет смысл назначать тему разговора на каждый вечер – музыка, искусство, политика.) Ветчина или жареный гусь стояли перед ним и ждали, пока он их разрежет, воду подали в винных бокалах, а салатные вилки заблаговременно охладили – он однажды подглядел, как это делала горничная Ремингтонов.

До сей поры все у него шло кое-как, тяп-ляп – взросление, тайный роман, хромоногий брак, жалкий съемный домишко в убогом районе, – но теперь все изменится. Жизнь начнется по-настоящему.

Но тут, естественно, Линии Мэй взяла да испортила качели на крыльце.

При Бриллах там стояло железное белое чудище с острыми зазубринами, царапавшими спину. Ржавые крюки восьмеркой жалобно скрипели, а тяжелые цепи при неосторожности больно прищемляли пальцы. Но миссис Брилл качалась на этих качелях еще маленькой девочкой, и по тому, с какой тоской она поведала об этом Джуниору, ясно было, что она ту девочку обожает, лелеет воспоминания о прелестном своем детском «я». С железным монстром пришлось смириться.

Бриллы переселялись из дома в квартиру, а потому мебель на крыльце оставили. Миссис Брилл грустно попросила Джуниора заботиться о ее качелях, и тот сказал:

– Конечно, мэм, непременно. – Но, едва Бриллы уехали, влез на лестницу и самолично чудище снял.

Он знал, что требуется взамен – качели с простым деревянным, медового оттенка, сиденьем, с реечными спинкой и подлокотниками. Он повесит их на специальной веревке, белее и мягче, приятнее для рук, чем обыкновенная, и при движении они не будут издавать ни звука – лишь еле слышный благородный шорох, как, представлялось ему, от яхтенных парусов. Джуниор видел такие качели в родном городе, у мистера Малдуна. Тот управлял слюдяными шахтами и жил в доме с длинным крыльцом из лакированных досок, и лакированными входными ступенями, и лакированными качелями.

В магазине и близко похожего не нашлось. Пришлось заказывать, и обошлось это в целое состояние. Он даже не сказал Линии сколько. Она спрашивала, поскольку с деньгами было не очень, первоначальный взнос за дом почти разорил их. Но он ответил:

– Да какая разница? Пусть лучше мир перевернется, чем на моем крыльце останется эта белая кружевная железяка.

Качели привезли не обработанными, как он и просил, чтобы на месте проморить их до нужного оттенка. Он поручил это Юджину, лучшему своему маляру. Другой работник, парень с Восточного берега, прикрепил веревки к тяжелым медным кольцам, он был дока в таких вещах, и присвистнул, увидев медь, но у Джуниора имелся личный запас, а что война идет, так не он ее развязал. Наконец качели повесили. Сквозь лак просвечивал древесный рисунок, бесшумные веревки шелковисто блестели белым – и Джуниор просиял от удовольствия. В кои-то веки его мечта стала явью во всех подробностях.

Линии Мэй почти не бывала в доме. Переезд увлекал ее явно не так сильно, как Джуниора. Он этого не понимал. Любая другая женщина прыгала бы от восторга! А Линии все не так: слишком дорого, слишком «футы-нуты», слишком далеко от подруг. Ну ничего, после дотумкает. Он не намерен тратить слова на объяснения. Но вот качели повесили, и ему сразу захотелось похвастать ими перед женой. В следующее же воскресенье утром, едва она с детьми вернулась из церкви, он повез их смотреть дом. О качелях молчал, хотел удивить. Лишь бросил вскользь, что коль скоро до переезда всего пара недель, то, наверное, стоит прихватить с собой несколько уже упакованных ящиков. Линии ответила: «Да, хорошо», но после церкви все медлила. Настаивала, что сначала надо пообедать.

– Пообедаем, когда вернемся, – сказал он.

– Тогда я хотя бы сниму хорошую одежду, – пробормотала она.

– Зачем еще? – недовольно буркнул он. – Езжай в чем есть.

Он пока не заговаривал с ней об этом, но считал, что после переезда Линии следовало бы следить за тем, как она одевается. А то ходит как дома было принято. И почти все сама шьет и себе, и детям, они вечно в чем-то мешковатом, кургузом.

Но Линии возразила:

– Не таскать же пыльные ящики в хорошем платье.

И ему пришлось ждать, пока она переоденется и переоденет детей. Он остался в воскресном костюме. До сих пор будущие соседи, случись им выглянуть из окон – а им случалось, он нисколько не сомневался, – видели его исключительно в комбинезоне, но теперь пора показать себя с лучшей стороны.

В грузовике Меррик сидела между Джуниором и Линии; Редклифф – у матери на коленях. Джуниор выбирал самые живописные улочки, будто надеясь поразить жену их красотой. Стоял апрель, и все вокруг цвело: азалии, рододендроны, багряники. Они подъехали к дому Бриллов – дому Уитшенков! – и он показал на белый кизил и предложил:

– Может, когда переедем, посадишь розы?

Но Линии отмахнулась:

– Какие тут розы! Сплошная тень.

Джуниор замолчал. И встал у парадного входа, хотя со всем, что предстояло выгрузить, разумней было подогнать грузовик к задней двери. Вышел и, дожидаясь, пока Линии высадит детей, смотрел на дом, пытаясь увидеть его ее глазами. Она обязана полюбить этот дом. Ведь весь его вид говорит: «Добро пожаловать», говорит: «Семья», говорит: «Здесь живут достойные люди». Но Линии направилась к кузову за коробками.

– Оставь, – сказал Джуниор. – Займемся ими попозже. Пойдем-ка лучше, познакомишься со своим новым домом.

Он, направляя, чуть подтолкнул ее ладонью в поясницу. Меррик взяла его за другую руку и пошла рядом, а Редклифф ковылял позади. Он тащил за собой самодельный деревянный трактор на веревочке. Линии негромко воскликнула:

– Ой, смотри, они оставили на крыльце мебель.

– Я тебе говорил, – ответил он.

– Они что, продали ее тебе?

– Нет. Отдали даром.

– Хм. Очень мило с их стороны.

Он не собирался показывать ей качели. Хотел дождаться, пока она сама увидит. И уже сомневался, что это произойдет, Линии порой бывала очень невнимательна, но тут вдруг она остановилась, и он тоже, и жадно следил за ее реакцией.

– Ах, до чего же красивые качели, Джуниор!

– Тебе нравится?

– Я теперь понимаю, почему ты не хотел железные.

Его рука скользнула выше, обняла ее талию, и он притянул Линии поближе.

– Они не в пример удобнее, скажу я тебе.

– А в какой цвет ты их покрасишь?

– Что?

– Можно они будут синие?

– Синие! – вскричал он.

– Да, такие, знаешь, средне-синие… Не знаю точно, как называется цвет, но темнее голубого и светлее, чем форма у морских офицеров. Средний синий, понимаешь? Наверное, можно назвать шведский синий. Или… интересно, бывает голландский синий? Нет, наверное, нет. У моей тети Луизы на крыльце были качели вот точно такого вот цвета, о котором я говорю. У жены дяди Гая. Они жили в Спрюс-Пайн в хорошеньком крошечном домике. Чудесные люди. Я все жалела, что родители у меня не такие. Мои были… ну ты и сам знаешь, а тетя Луиза и дядя Гай – добрые, общительные, веселые, и без детей, и я всегда думала: «Вот бы мне стать их ребенком». И летом по вечерам, когда тепло, они всегда сидели рядышком на качелях – таких вот очень красивого синего цвета! Может, это средиземноморский синий? Бывает средиземноморский синий?

– Линии Мэй, – наконец перебил он. – Качели уже покрашены.

– Да?

– Да. Они лакированы. Такими и будут.

– Ой, Джуни, а нельзя все-таки покрасить в синий? Пожалуйста? Я вот думаю, что это, наверное, небесно-синий, в смысле, как бывает настоящее небо, такое глубокое синее. Не нежно-голубой цвет, не морской волны и не бледно-голубой, а больше, как бы это сказать…

– Шведский, – сквозь зубы процедил Джуниор.

– Что?

– Шведский синий, ты правильно в первый раз сказала. Я знаю это, потому что на каждом проклятущем крыльце каждого проклятущего дома в Спрюс-Пайн стояла мебель оттенка «шведский синий». Как будто по закону полагалось. Такой простецкий оттенок. Пошлый. Простонародный.

Линии смотрела на него, открыв рот, а Меррик настойчиво тянула отца за руку к дому. Он вырвал пальцы и пошел вперед, оставив семью догонять. Если бы Линии произнесла еще хоть слово, он запрокинул бы голову и завыл, как раненый зверь. Но она молчала.

До переезда ему оставалось одно – пристроить заднее крыльцо. Сейчас там был лишь небольшой цементный пандус – результат одной из немногих битв, которые Джуниор проиграл, хотя неоднократно указывал Бриллам, что их архитектор не предусмотрел места для сумятицы обычной повседневной жизни: для зимней обуви, бейсбольных масок, хоккейных клюшек, мокрых зонтиков.

Джуниор всегда злобно шипел, когда слышал об архитекторах.

Из-за войны ему не хватало рабочих. Двое его людей сразу после Перл-Харбор ушли добровольцами, один переметнулся в «Спэрроуз-Пойнт Шипъ-ярд», и еще пару человек призвали. Поэтому Джуниор снял Додда и Кэри со строительства дома Адамсов и велел отциклевать крыльцо, а остальное доделывал уже сам. Приходил, как правило, вечером и до захода солнца занимался наружными работами, а после перебирался внутрь и трудился в пронзительном свете лампы, которую повесил его электрик.

Он любил трудиться один. Большинство подчиненных, как он подозревал, – молодежь, во всяком случае, – считали его человеком суровым и грозным. Он не возражал. Они обсуждали баб, хвастались, кто больше выпил в выходные, но, увидев его, сейчас же умолкали, и он внутренне усмехался: что вы обо мне знаете, дураки! Но пусть не знают и дальше. Он по-прежнему не гнушался взять в руки молоток, пилу и рубанок, нет, он не гордый, но обычно уединялся в другом месте – резал цоколь, например, пока остальные ставили пристройку. Все трепались, хохмили, подкалывали друг друга, но Джуниор, обычно такой разговорчивый, погружался в молчание. В голове у него наигрывал какой-нибудь мотивчик – для одних работ «Ты мое солнышко», для других «Черничный холм», – и он действовал в такт песне. Одну нескончаемую неделю, пока он устанавливал очень сложную лестницу, его преследовали «Белые утесы Довера», и он уже боялся, что все это никогда не кончится, до того медленно и похоронно тянулось дело. Правда, лестница в итоге вышла – загляденье. Нет радости выше, чем отлично выполненная работа, – великое счастье видеть, как шип точнехонько входит в паз или клин идеального размера, идеально обструганный и вогнанный куда нужно практически без усилий поворачивает шарнир.

Через пару дней после того, как он возил Линии смотреть дом, Джуниор приехал туда почти уже к вечеру, около четырех, и поставил машину у заднего входа. И, вылезая из грузовичка, увидел такое, отчего буквально окаменел.

Рядом с подъездной дорожкой на чехле для мебели стояли качели.

Синие.

О небо, синие! Того самого отвратительного, унылого, бессмысленного цвета; ни рыба ни мясо – шведский синий. Джуниор испытал настоящий шок. Чуть не замахал руками: нет-нет, это галлюцинация, жуткий отголосок юношеских воспоминаний. Потом как-то странно застонал, захлопнул дверцу машины, подошел к качелям. Синие, никуда не денешься. Он нагнулся, тронул подлокотник – палец слегка прилип. Неудивительно, краска явно свежая, пахнет ядрено.

Он быстро огляделся – показалось, что за ним следят. Кто-то затаился в тени, наблюдает за ним, хохочет. Но нет, никого.

Он уже достал из кармана ключ, когда понял, что задняя дверь открыта. Позвал:

– Линии?

Шагнул в дом и увидел у кухонной раковины Додда Макдауэлла – тот вытирал грязной тряпкой кисть.

– Какого черта тебе тут понадобилось? – рявкнул Джуниор.

Додд испуганно обернулся.

– Это ты покрасил качели?

– Ну да.

– На кой? Кто разрешил?

Додд, человек очень бледный, лысый, с белесыми бровями и ресницами, побагровел – веки покраснели, словно вот-вот заплачет – и пробормотал:

– Линии.

– Линии!

– Вы что, не знали?

– А где ты встречался с Линии? – грозно спросил Джуниор.

– Она вчера вечером позвонила. Попросила купить ведерко шведской синей, глянцевой, и покрасить качели. Я думал, вы в курсе.

– По-твоему, я сто лет охотился за твердой вишневой древесиной, платил невесть сколько и заставил тебя проморить ее ровно до того оттенка, что и пол на крыльце, только затем, чтобы потом замазать синей краской?

– Мне почем знать? Ну, думаю, бабы. Понимаете? – Додд развел руками с кистью и тряпкой.

Джуниор заставил себя глубоко вдохнуть.

– Точно, – сказал он. – Бабы. – Хихикнул, тряхнул головой. – Что ты с ними будешь делать? Только вот знаешь, Додд, – он вдруг словно протрезвел, – отныне ты подчиняешься исключительно моих приказам. Ясно?

– Понял, Джуниор. Я извиняюсь.

Додд по-прежнему чуть не плакал. Джуниор успокоил:

– Ладно, ничего. Поправимо. Бабы! – повторил он, хохотнул, развернулся, вышел и закрыл за собой дверь. Ему требовалось время, чтобы совладать с собой.

Она была его бич, его камень на шее. Той ночью в 1931-м, когда он приехал за ней на вокзал и увидел ее у входа – в сером пальто, неровно подшитом и слишком коротком для балтиморской зимы, и в шляпе с широкими волнистыми ПОЛЯМИ, даже и на его взгляд, жутко старомодной, – то ни к селу ни к городу подумал, что она похожа на древесную плесень. Кажется, всю соскреб, ан нет, снова вылезла.

Он почти уже не поехал за ней. Она позвонила ему в пансион, и он, услышав робкое «Джуни?» (больше никто его так не звал), сказанное тонким тягучим голосом, сразу понял, кто это, и сердце его оборвалось и упало куда-то вниз тяжелым камнем. Так и подмывало шваркнуть трубку. Но что толку – все равно попался. Она раздобыла телефон его хозяйки. Одному богу известно как.

Он буркнул:

– Что?

– Это я! Линии Мэй!

– Чего тебе?

– Я в Балтиморе, представляешь? На вокзале! Не мог бы ты меня забрать?

– Зачем?

Секундная пауза. А потом:

– Зачем? – переспросила она, сразу растеряв всю бойкость, и заныла: – Пожалуйста, Джуни, мне страшно. Тут кругом цветные.

– Цветные тебе ничего не сделают, – отрезал он. (В их краях цветных и не видывали.) – Притворись, что не замечаешь, и все.

– Что же мне делать, Джуниор? Как я тебя найду? Ты должен приехать за мной.

Ничего он ей не должен. Она не имеет права ничего от него требовать. Между ними ничего не было. Точнее, было, но – худшее, что случалось с ним в жизни.

Однако он уже понимал, что не сможет просто так бросить ее одну на вокзале. Она же беспомощная, как цыпленок.

Кроме того, в нем крохотным росточком уже пробивалось любопытство. Человек из родных мест! Здесь, в Балтиморе, где ему и поговорить-то не с кем.

Поэтому в конце концов он все же сказал:

– Ну… жди тогда.

– Ой, Джуни, скорее!

– Стой у входа. Выйди через главную дверь и жди, когда я подъеду.

– У тебя машина?

– Естественно. – Джуниор постарался, чтобы это прозвучало небрежно.

Он поднялся к себе за пиджаком. А когда спускался обратно, хозяйка высунула голову из двери своей гостиной. Ее странно золотые волосы вились совершенно непонятными кудряшками – круглыми и плоскими, будто пенни, прилепленные к вискам.

– Все в порядке, мистер Уитшенк? – спросила она.

– Да, мэм. – Джуниор в два шага пересек холл и вышел.

В то время его пожитки целиком укладывались в небольшой чемодан, однако он владел каким-никаким автомобилем. «Эссекс 1921». Купил у коллеги-плотника за тридцать семь долларов еще в самом начале трудных времен, когда всех их поувольняли с работы. Он оправдывал расход тем, что машина поможет в поисках заработка, и так оно и вышло, несмотря на бесчисленные поломки и выкрутасы «эссекса». Сейчас, возрождая к жизни холодный мотор, Джуниор жалел, что не посоветовал Линии ехать на трамвае. Хотя она не справилась бы. Трамвай ей в диковинку. Обязательно заплутала бы где-нибудь. Он и не представлял, как она сумела самостоятельно добраться сюда на поезде – с пересадкой в Вашингтоне, и до этого еще сколько!

Он жил в районе мельниц, к северу от вокзала, – довольно далеко к северу, говоря правду. И теперь срезал к улице Сент-Пол и словно бы вразвалку потрусил между двумя рядами тускло освещенных домов, время от времени наклоняясь вперед и протирая ветровое стекло, запотевавшее от его дыхания. Наконец миновал Пенн-стейшн и повернул направо, на улочку, идущую вдоль внушительных колонн здания вокзала. Линии он заметил сразу – она стояла там одна, испуганная, бледная, и нервно вертела головой. Но Джуниор не остановился. Почти не сознавая, что делает, он прибавил скорость, еще раз свернул направо, на Чарльз-стрит, и направился обратно домой. Однако в середине первого же квартала представил, как при встрече разгладился бы ее лоб, как она сразу успокоилась бы и каким бывалым и опытным он представился ей, подъехав в своем красном «эссексе». Развернулся, опять проехал вдоль колонн и на этот раз подкатил к стоянке. Медленно затормозил, сидел и смотрел на Линии. Та подхватила картонный чемодан и торопливо открыла дверцу машины.

– Ты уже проезжал мимо меня? – едва сев, спросила она возмущенно.

Вот так. Раз! – и он мигом лишился всех преимуществ.

– Я уже собирался спать, – произнес он почему-то жалобно. – Я ужасно сонный.

– Ой, бедный Джуни, прости. – Она перегнулась через чемодан и поцеловала его. Губы были теплые, но пахло от нее морозом. И еще, смутно, чем-то, для него прочно связанным с домом, вроде как жареным беконом. Настроение вдруг упало.

Но потом он запустил двигатель, стал переключать передачи и вновь обрел контроль над собой.

– Не понимаю, зачем ты приехала, – сказал он.

– Не понимаешь, зачем я приехала? – эхом повторила она.

– И не знаю, куда тебя девать. У меня нет денег тебе на гостиницу. Или, может, у тебя есть?

Если и были, она не призналась в этом.

– Отвези меня к себе домой. – Линии как будто требовала.

– Нет уж. Моя хозяйка сдает комнаты только мужчинам.

– Проведи тайком.

– Что? Провести тайком в свою комнату?

Она кивнула.

– Да ни за что, – бросил он.

Но продолжал ехать к пансиону, поскольку не представлял, что еще делать.

Они достигли перекрестка. Он нажал на тормоз и повернулся к ней. Почти пять лет минуло, а она нисколько не изменилась, вполне можно принять за тринадцатилетнюю. Кожа на лице натянута все так же сильно, как будто ее маловато, не хватает, губы бесцветные, тонкие. Точно ее заморозили в тот день, когда он уехал. И почему он считал ее симпатичной? Линии, очевидно, не сумела прочитать его мысли, потому что улыбнулась, глянула исподлобья и сообщила:

– На мне туфли, которые тебе так нравятся.

Это еще какие? Он не помнил никаких туфель. Посмотрел на ее ноги: темные лодочки на высоких каблуках и с ремешком, большие и неуклюжие, лодыжки в них кажутся тоненькими, как стебельки клевера.

– Как ты узнала, где я живу?

Она перестала улыбаться. Села прямее, поставила свою большую сумку на самый краешек колен.

– В общем. – Она резко кивнула по своей старой привычке, о которой он позабыл. Жест говорил: «К делу». Или: «Слушай сюда». – Четыре дня назад, – сказала она, – мне исполнилось восемнадцать.

– Поздравляю, – скучно отозвался он.

– Восемнадцать, Джуни! Совершеннолетие!

– Совершеннолетие – двадцать один, – поправил он.

– Ну, чтобы голосовать, да… Но я давным-давно собрала чемодан и накопила денег. Заработала: каждую осень с твоего отъезда собирала галакс. Правда, помалкивала обо всем до восемнадцати, а то вдруг бы помешали. А назавтра после дня рождения попросила Марту Моффет отвезти меня на лесосклад в Перривилле и там у ребят спросила, куда ты уехал.

– Прямо у всей толпы?

Она снова кивнула.

Он живо представил, что они подумали.

– И один парень сказал, что ты, видать, уехал на север. Он вспомнил, как ты однажды спрашивал, не знает ли кто, куда делся плотник, которого вы все звали Беда, потому что его фамилия Бедль. И тебе сказали, что Беда уехал в Балтимор. Получается, и ты туда отправился работу искать. Тогда я и попросила Марту отвезти меня в Маунтин-Сити, а там купила билет в Балтимор.

Джуниору вспомнились мультфильмы, где Боско или еще кто-нибудь делает шаг с обрыва и сначала даже не понимает, что висит в воздухе. Неужто Линии не сознавала, как это рискованно? Он давно мог переехать. Перебраться, например, в Чикаго или вообще во Францию, в Париж.

И тут, совершенно без оснований, он показался себе полным неудачником: столько лет прошло, а он все еще здесь. А Линии к тому же заранее знала, что с ним иначе и не будет.

– Марта Моффет теперь Шафорд, – говорила Линии. – Ты слышал, она замуж вышла? За Томми Шафорда. А Мэри Моффет до сих пор одинокая, и ее это прямо убивает, сразу видать. Вечно срывается на Марту по всякой ерунде. Но они, правда, никогда не ладили, а навроде должны бы.

– Вроде бы, – поправил он.

– Чего?

Он сдался.

Они ехали через центр, где дома лепились один к другому и светили уличные фонари, но Линии почти не смотрела в окно. Он думал, что вид города произведет на нее больше впечатление.

– Потом я сошла с поезда в Балтиморе, – рассказывала она, – и первым делом – к телефону. Стала искать тебя в справочнике, но не нашла. И решила: обзвоню всех по фамилии Бедль. То есть обзвонила бы, да только Бедля зовут Дин, а по алфавиту это почти в начале. В общем, он сказал, что ты действительно к нему приходил и спрашивал насчет работы. Но нашел или нет, он не знал, и где ты живешь – тоже. Разве только, говорит, он так и остался у миссис Бэсс Дейвис, у ней, мол, работяги обычно поселяются, когда на север приезжают.

– Тебе бы к Пинкертону наняться, – проворчал Джуниор. Ему не понравилось, что его так легко разыскать.

– Я боялась, ты уже переехал, нашел квартиру или еще что.

Он нахмурился и напомнил:

– Вообще-то сейчас Депрессия. Не слышала?

– Меня пансион не смущает. – Она похлопала его по запястью, он отдернул руку, и Линии на какое-то время замолчала.

Джуниор поставил машину на некотором расстоянии от пансиона миссис Дейвис, в темном конце квартала. Не хотел, чтобы их видели.

– Ты рад, что я здесь? – спросила Линии.

Он заглушил мотор. И начал:

– Линии…

– Но, бог ты мой, нам не обязательно снова начинать все сразу! – воскликнула Линии. – Ой, Джуниор, как же я соскучилась! Я с твоего отъезда ни на когошеньки и не поглядела ни разу.

– Тебе было тринадцать, – сказал Джуниор.

Подразумевая: «И с тринадцати лет у тебя не было парня?»

Но Линии не поняла и просияла:

– Да.

Она взяла его руку, все еще лежавшую на рычаге, и зажала в ладонях, очень теплых, несмотря на погоду И видимо, его руки показались ей ледяными.

– Холодные руки, горячее сердце, – проговорила она. И затем: – И вот я здесь! Представляешь: наша первая ночь в жизни вся целиком!

Казалось, она нисколько не сомневается, что он поведет ее к себе.

– Первая и единственная, – подчеркнул он. – Завтра тебе придется поискать что-то другое. И так это ужас до чего рискованно. Если миссис Дейвис узнает, обоих на улицу вышвырнет.

– Ну и пусть, – ответила Линии. – Мне все равно, лишь бы с тобой. Такая романтика!

Джуниор отнял руку и тяжело вылез из машины.

Он велел ей подождать у крыльца, тихо открыл входную дверь, проверил, нет ли поблизости миссис Дейвис, и только потом показал Линии: заходи. При каждом скрипе ступеньки на лестнице он на мгновение замирал от ужаса, но, к счастью, их не застукали. Поднявшись на четвертый этаж – для слуг, как он всегда думал из-за крохотных комнаток с низкими скошенными потолками, – он показал подбородком на полуоткрытую дверь и шепнул: «Туалет», потому что не хотел, чтобы она бегала туда-сюда ночью. Она помахала ему пальчиками и исчезла там, а он пошел дальше. Свою дверь приоткрыл на пару дюймов, осветив ей путь; Линии вошла и закрыла ее за собой. Шляпу она держала в руке, и волосы на висках, он видел, были влажными. И короче, чем раньше. Тогда они спадали по спине, а теперь доходили лишь до подбородка. Запыхавшаяся Линии коротко рассмеялась.

– У меня ни мыла, ни полотенца, ничего, – прошептала она. Но ее резкий шепот далеко разносился, и он, нахмурившись, прошипел: «Ш-ш-ш».

Пока она отсутствовала, он разделся до кальсон. В углу стояло небольшое квадратное кресло, а перед ним не сочетавшаяся по стилю оттоманка – вся его мебель, не считая узкой кровати и маленького комода с двумя ящиками, – и он кое-как устроился в этом кресле и накрылся зимней курткой, как одеялом. Линии, застыв посреди комнаты с открытым ртом, смотрела на него.

– Джуни? – позвала она.

– Я устал, – сказал он. – Мне завтра на работу.

Отвернулся и закрыл глаза.

Какое-то время он не слышал ни звука. Потом зашелестела ее одежда, щелкнули застежки чемодана, еще что-то зашуршало – наверное, простыни. Она выключила лампу, и он расслабил крепко сжатые челюсти, открыл глаза, уставился в темноту.

– Джуниор?

Он понял, что она лежит на спине. Ее голос плыл куда-то вверх.

– Джуниор, ты злишься на меня? Что я сделала?

Он прикрыл веки.

– Что я сделала, Джуниор?

Но он глубоко и размеренно задышал, и она не повторила вопроса.

ЧТО ЖЕ СДЕЛАЛА ЛИНИИ?

Для начала, не сказала, сколько ей лет. Когда он увидел ее впервые, она сидела на одеяле для пикника с близняшками Моффет – Мэри и Мартой, старшеклассницами, вот он и посчитал, что она их ровесница. Болван. Мог бы догадаться по ее простенькому, без румян, лицу, распущенным длинным волосам и по тому, как откровенно она гордилась своей недавно обретенной взрослостью – и в особенности грудью, которой Линии иногда осторожно касалась кончиками пальцев, словно проверяя: на месте ли? Но это была весьма основательная грудь, крепко натягивавшая ткань платья в горошек, а еще, конечно, его ввели в заблуждение большие белые босоножки на высоких каблуках. Удивительно ли, что она показалась ему старше? Джуниор не знал ни одной тринадцатилетней, носившей каблуки.

Он пришел с Тилли ІОДЖ, но только потому, что та попросила, и не считал, что у него есть перед ней какие-то особенные обязательства. Он взял со стола, уставленного едой, дырчатое печенье из черной патоки и подошел к Линии Мэй. Согнулся в пояс – выглядело, вероятно, как поклон – и предложил ей угощенье:

– Тебе.

Она подняла глаза, оказавшиеся почти бесцветноголубыми, наподобие банок «Мэйсон».

– О! – воскликнула тихо, покраснела и взяла печенье.

Сестры Моффет навострили ушки, выпрямили спинки и ждали, что будет дальше, но Линии лишь опустила тонкие бледные ресницы, изящно откусила кусочек и облизала пальцы по одному. У Джуниора пальцы тоже были липкие – следовало, конечно, взять имбирное. Он достал из кармана платок и обтер руку, но смотрел при этом на Линии. Предложил платок ей. Она приняла, не глядя ему в глаза, затем протянула обратно и откусила еще.

– Ты тоже баптистка? – спросил он. (Пикник устроила церковь в честь Первого мая.)

Она кивнула, деликатно жуя, не поднимая глаз.

– Я раньше здесь не бывал, – сказал он. – Покажешь, что у вас есть?

Она опять кивнула, и на мгновение показалось, что на этом все и закончится, но она вдруг поднялась, суетливо, неловко – сидела на платье, и каблук слегка зацепился за подол, – и пошла рядом с ним, даже не взглянув на близняшек. Она все жевала. Остановилась там, где кончался церковный двор и начиналось кладбище, переложила печенье в другую руку и вновь облизала пальцы. И он еще раз предложил ей платок, и она приняла его. Джуниора слегка позабавила мысль, что так может продолжаться бесконечно, но она промокнула жирные пятна, аккуратно, будто посылку, завернула остатки печенья в платок и отдала ему Он сунул сверточек в левый карман, и они пошли дальше.

Сейчас, вспоминая эту сцену, он четко осознавал: каждая деталь, каждое ее движение буквально кричали: «Тринадцать!» Но, честное слово, тогда ему подобное и в голову не пришло. Он не интересовался малолетками.

И все же, надо признать, он обратил на нее внимание ровно в тот момент, когда она коснулась своих грудей. Жест, казалось бы, соблазнительный, но на самом деле очень детский. Линии, вероятно, просто изумлялась их – такому недавнему! – наличию.

Она впереди него зашагала через кладбище – тонкие лодыжки вихляли в босоножках – и показала могилы родителей своего папы, Джонаса и Лоретты Кэрол Инман. Так, значит, она из Инманов, этих высокомерных задавак.

– А звать тебя как? – поинтересовался он.

– Линии Мэй. – Она опять покраснела.

– А я Джуниор Уитшенк.

– Знаю.

Интересно, откуда и что она о нем слышала?

– Скажи, Линии Мэй, а можно зайти внутрь вашей церкви?

– Если хочешь.

Они повернули, оставив кладбище позади, пересекли двор, где земля почти превратилась в камень, и поднялись на крыльцо молельни «Откуда придет мое спасение». Та представляла собой единственный плохо освещенный зал с прокопченными стенами, пузатой печью и деревянными стульями в несколько рядов перед столом, накрытым салфеткой. Линии и Джуниор остановились в дверях, смотреть там было нечего.

– Ты верующая? – спросил он.

Она пожала плечами:

– Не так чтобы.

Он немного замялся, поскольку такого ответа не ожидал. Видно, девочка не настолько проста, как он думал. Джуниор ухмыльнулся.

– Ты девушка прямо для меня, – проговорил он.

Она неожиданно прямо встретила его взгляд. Он вновь поразился бледности ее глаз.

– Что ж, думаю, надо найти мою подругу, с которой я пришел, а то я ее совсем забросил, – шутливо сказал он. – Но, может, завтра вечером сходим посмотрим какую-нибудь картину?

– Хорошо. – Она кивнула.

– А где ты живешь?

– Давай встретимся у аптеки, – предложила она.

– Ага.

Она стесняется его перед своими? Ну и черт с ними. Он спросил:

– В семь?

– Давай.

Они вышли обратно на солнце, и Линии, не поглядев на него, стрелой метнулась к близняшкам Моффет. Те, разумеется, внимательно наблюдали за происходящим, повернув к ним свои остренькие личики, точно два воробья.

Они встречались уже три недели, когда он узнал, сколько ей лет. Специально Линии не говорила, просто однажды вечером упомянула, что завтра ее старший брат заканчивает восьмой класс.

– Старший брат? – переспросил он.

Она сначала не поняла. Она рассказывала, что ее младший брат очень сообразительный, а старший, наоборот, нет. Он умоляет, чтобы ему разрешили уйти из школы прямо сейчас и не учиться дальше в Маунтин-Сити, как хотят родители.

– Он, знаешь, не любит за учебниками сидеть. Больше охоту и всякое такое.

– А сколько ему? – полюбопытствовал Джуниор.

– Что? Четырнадцать.

– Четырнадцать, – повторил он. – А тебе?

И тут до нее дошло. Она покраснела. Но все-таки попыталась выкрутиться. Сказала:

– В смысле, он старше, чем мой другой брат.

– Так тебе-то сколько? – не отставал он.

Она вздернула подбородок:

– Тринадцать.

Его как будто пнули ногой в живот.

– Тринадцать! – вскричал он. – Да ты же… ты же вполовину младше меня!

– Но я рано созрела, – возразила Линии.

– Господи боже милосердный, Линии Мэй!

Потому что они уже занимались этим. С третьего свидания. Они больше не ходили в кино, не ели мороженое и уж точно не встречались с друзьями. (Да откуда бы им и взяться, тем друзьям?) Они садились в грузовик его зятя и ехали прямиком к реке, кое-как расстилали под деревом одеяло и стремительно сплетались телами. Как-то ночью лил дождь, но их это не остановило ни на секунду; после всего они валялись навзничь и ловили раскрытыми ртами капли. Но не он был инициатором. Первый шаг сделала Линии – однажды ночью в припаркованном грузовике вдруг отстранилась от него и торопливо, трясущимися руками принялась расстегивать пуговицы спереди на платье.

А теперь его могут арестовать.

Ее отец выращивает табак Берли и владеет землей. Мать родом из Вирджинии, а всем известно, что тамошний народ ставит себя выше прочих. Они без малейших колебаний сдадут его шерифу. Какая же безмозглая дура эта Линии, дура, дура! Встречаться с ним вот так, у аптеки, посреди родного городка, в нарядном платье и на высоких каблуках! Да, он живет в шести-восьми милях от Перривилля, возможно, в Ярроу его и не знают, но наверняка ведь замечали, обращали внимание. Взрослый мужик с однодневной, а то и двухдневной щетиной, обычно в старье и видавших виды рабочих башмаках. Его нетрудно будет вычислить. Он спросил:

– Линии, ты кому-нибудь про нас рассказывала?

– Нет, Джуниор, клянусь.

– Ни сестрам Моффет, никому?

– Никому.

– А то ведь, Линии, меня могут посадить.

– Ни одной живой душе.

Он решил прекратить с ней встречаться, но не сказал сразу – еще разнюнится, начнет умолять передумать. Что-то было в ней липучее, в этой дуре Линии. Она вечно твердила об их «необыкновенном романе», клялась в любви, хотя он ни о какой любви и не заикался, без конца спрашивала, симпатичнее ли такая-то и сякая-то ее самой. Видно, потому, что ей это все в новинку, догадался он.

Господи, связался черт с младенцем. Он не мог поверить, что оказался настолько слеп.

Они сложили одеяло, сели в грузовик, и Джуниор повез ее назад в город. Он молчал всю дорогу, а Линии Мэй без умолку болтала о предстоящем выпускном ее брата. Остановившись у аптеки, Джуниор предупредил, что не сможет встретиться с ней завтра вечером: обещал помочь отцу с кое-каким плотницким делом. Ей не показалось странным, что он собирается плотничать вечером.

– Тогда послезавтра? – спросила она.

– Если получится.

– Но как я узнаю?

– Я дам знать, когда буду свободен.

– Я буду безумно скучать, Джуниор!

Она порывисто обвила его шею руками, но он расцепил их:

– Тебе уже пора, иди.

Разумеется, он не дал ей знать. Даже интересно, как, в ее представлении, он бы это сделал, когда сам же запретил вовлекать в их историю других людей? Он безвылазно сидел на своей территории под Перривиллем – два акра красной глины, огороженные бревенчатыми ежами, где стояла трехкомнатная лачужка, которую делил с отцом и последним неженатым братом.

Так случилось, что они трое действительно всю следующую неделю были заняты: меняли крышу сарая у одной женщины с их улицы. Выезжали утром в фургоне, с жестяным ведерком пахты и ломтем кукурузной лепешки на обед, выпускали своего мула на пастбище миссис Ханикатт, залезали на крышу и там под палящим солнцем трудились весь день. К вечеру Джуниор до того уставал, что насилу мог проглотить ужин. После смерти матери готовку взял на себя его брат Джимми – он жарил дичь, которую удавалось добыть, на небольшом кусочке топленого сала, всегда хранившемся в котелке на дровяной печи. В восемь – полдевятого они, как истинные люди труда, уже лежали по кроватям. За три дня в таком режиме Джуниор вспоминал о Линии Мэй от силы два раза. Когда Джимми позвал его вечером в город кадрить девчонок, Джуниор ответил: «Не-а» – вовсе не из-за Линии. Просто он совершенно измотался.

Потом с крышей закончили, работы больше не стало. Джуниор день проторчал дома, но чуть с ума не сошел от скуки, да и отец все что-то выкамаривал, и Джуниор решил завтра идти на лесосклад. Там привыкли к его внезапным появлениям и исчезновениям, и лишние руки обычно бывали кстати.

Он сидел на крылечке с собаками и курил. Сумерки еще не сгустились, и мотыльки только-только появлялись. Внезапно подъехал незнакомый старенький «шевроле», за рулем – парень в фуражке магазина семян. Из пассажирской двери выпорхнула девушка, подошла:

– Привет, Джуниор.

Одна из близняшек Моффет. Собаки подняли было головы, но вновь уткнулись мордами в лапы.

– И тебе привет, – ответил Джуниор, не называя имени, потому что не знал, которая это из сестер.

Она протянула ему записку на белой бумаге. Он развернул, но в темноте не мог ничего разглядеть.

– Что это? – спросил.

– От Линии Мэй.

Он поднес письмо под свет тусклого фонарика, что висел за сетчатой дверью и прочел: «Джуниор, мне надо с тобой поговорить. Моффеты отвезут тебя к моему дому».

В груди словно образовался огромный кусок льда. Когда девчонке «надо поговорить»… О господи. Частью сознания он уже прикидывал, куда бежать, как смыться прежде, чем она успеет сообщить новость и захомутать его навеки. Но близняшка Моффет поторопила:

– Так ты едешь?

– Что, сейчас?

– Да. Мы отвезем.

Он встал и затоптал сигарету:

– Ладно. Поехали.

Он направился вслед за ней к машине – закрытой, четырехдверной. Девушка устроилась на переднем сиденье, а ему предоставила сесть назад, рядом со своей сестрой, которая сказала:

– Привет, Джуниор.

– Привет.

– Ты знаком с нашим братом Фредди?

– Привет, Фредди. – Джуниор не помнил, чтобы они встречались.

Фредди что-то буркнул в ответ, переключил передачу, вырулил со двора на Севенмайл-роуд и дал газу.

Следовало бы о чем-то поговорить, но Джуниор мог думать только об одном: что скажет Линии и что ему с этим делать. Впрочем, есть ли выбор? Он не такой мерзавец, чтобы отрицать свою причастность. Хотя и такое приходило ему в голову.

– Родители Линии устраивают сегодня вечеринку в честь Клиффорда, – сообщила первая близняшка.

– А кто это?

– Ее брат. Он окончил восьмой класс.

– А.

Странно – столько суеты по ерундовому поводу. Когда Джуниор окончил восьмой класс, весь шум был вокруг того, продолжать ли учебу. Отец хотел привлечь его к работе, а вот он сам полагал, что не все еще изучил.

Неужели Линии рассчитывала, что он придет на вечеринку? Совсем, что ли, тупица?

Но близняшка сказала:

– Ей будет проще потихоньку уйти, раз в доме много народу. Никто даже и не заметит.

– Ясно, – отозвался он. От сердца слегка отлегло.

На этом темы для разговоров оказались исчерпаны.

Они не поехали через Ярроу, а срезали на Сойер-роуд – видно, ферма Инманов лежала к северу от города. В окно пахнуло свежим навозом. Гравий хрустел под колесами, и всякий раз, как «шевроле» подпрыгивал на кочке, фары мигали – казалось, вот-вот погаснут. Из-за этого он нервничал. Черт, он вообще из-за всего нервничал.

Не ловушка ли это? Может, у дома Инманов поджидает шериф? Тот его не жалует. Мальчишкой Джуниор чуть не устроил аварию, когда с друзьями ехал на грузовике, – они показали автомобилю сзади, что их безопасно обогнать. И потом еще за годы набралось несколько случаев.

Сойер-роуд упиралась в Пикрик-роуд, там Фредди взял влево. По мощеной дороге катилось куда спокойнее. Спустя некоторое время они повернули на грязную дорожку, ведущую к дому – огромному, показалось Джуниору, выкрашенному в белый, а может, светло-серый цвет. Все окна светились. На газоне перед главным входом под разными углами приткнулись легковые машины и грузовички. Фредди, впрочем, подъехал сзади: Джуниор различил темные силуэты нескольких сараев и амбаров.

– Вот мы и приехали, – сказала одна из близняшек.

От ближнего амбара отделилась тень – Линии в каких-то бледных одеждах – и двинулась к машине. Джуниор спросил:

– Вы как, подождете меня?

Никто не успел ответить: Линии приблизилась к его окну и шепнула:

– Джуниор?

– Привет, – пробормотал он.

Она наклонилась ближе – но не думала же, что он станет перед людьми с ней нежничать? Он отстранил ее, открыв дверь, и попросил Моффетов:

– Ждите меня. Мне ведь и обратно нужно.

Линии сказала:

– Спасибо, Фредди. Привет, Марта, привет, Мэри.

– Привет, Линии, – хором отозвались сестры.

Джуниор вышел из машины, захлопнул дверцу. Фредди тут же переключил передачу и начал сдавать назад.

– Куда это они? – спросил Джуниор.

– Ой, ну куда-нибудь, я не знаю.

– Как же я попаду домой?

– Они вернутся! Не трусь.

Она схватила его за руку и повела к амбару, откуда появилась. Он упирался:

– Я на минутку. Зря они не остались.

– Давай же, Джуниор. Не то тебя увидят!

Он сдался и вошел в амбар. Линии закрыла дверь, и вокруг сделалось черным-черно.

– Пойдем на сеновал, – прошептала она.

Вот это точно неправильно. Там он мигом окажется в ловушке.

– Поговорим здесь, внизу. Я сюда ненадолго. Мне надо домой. Ты уверена, что Моффеты за мной приедут? Зачем ты им о нас рассказала? Ты клялась, что ни одна живая душа не знает.

– А я никому! Только близняшкам. Они думают, что все это очень романтично. И очень за нас рады.

– Боже милосердный, Линии.

– Пойдем на сеновал, говорю. Там удобнее, там сено.

Он, не слушая, двинулся в конец амбара по скрипучему, засыпанному соломой полу.

– Не понимаю, чего ты сегодня упрямишься, – произнесла Линии.

Она потянулась, нашарила что-то в темноте, дернула, и под потолком вспыхнула лампочка. Глазам сделалось больно. Черт, у этих людей даже в сараях электричество. Джуниор увидел рядом ржавый плуг, а позади него в углу – лежанку из примятого сена. Лицо Линии на ярком свету казалось каким-то жеваным, и его, наверное, тоже. На ней было платье с вырезом – с его точки зрения, чересчур откровенным. Удивительно, как мать ей позволяет? Линии вечно твердит, что у нее очень строгая мама. Ее грудь двумя холмами распирала ткань, но на него это сейчас не действовало. Он достал из кармана рубашки пачку «Кэмел».

– О чем ты хотела поговорить?

– Здесь нельзя курить!

Он убрал сигареты:

– Говори же.

– Что говорить?

– Зачем ты меня сюда притащила?

Она распрямила спину:

– Джуниор, я знаю, почему ты перестал со мной встречаться. Ты думаешь, я для тебя маленькая.

– Что? Погоди.

– Но возраст – это дата в календаре, больше ничего. Так нечестно. Я тут не виновата, а ты от меня отказываешься. Ты же видишь, я женщина. Разве я не веду себя как женщина? Разве на ощупь я не женщина?

Она взяла его руку и приложила чуть выше круглого выреза платья, там, где начиналась грудь. Он проворчал:

– Именно это ты и хотела сказать?

– Я хотела сказать, что это предрассудки.

– Стоп, Линии. Так ты не… попала в беду?

– В беду? Нет!

Он не знал, чем она так шокирована, они не всегда бывали осторожны. Но с души свалилась огромная тяжесть, и он громко рассмеялся и прильнул к ее губам, а рука его скользнула глубоко в вырез платья, и на Линии не оказалось лифчика, хотя тот, безусловно, требовался. Линии тихо вскрикнула; он прижал ее спиной к стене амбара и уложил на сено, не отрываясь от ее губ. Скинул, непонятно как, башмаки. Одним движением снял и комбинезон, и «би-ви-ди». Линии лихорадочно стаскивала трусы, и он хотел помочь, но тут… раздался крик, нет, даже не крик, а что-то вроде рева быка, и кто-то завопил:

– Господи боже милосердный!

Джуниор скатился с Линии и, буксуя ногами, вскочил. Тощенький человечек бросился на него и попытался схватить, но Джуниор шагнул в сторону Человечек наткнулся на плуг и поспешно выпрямился.

– Клиффорд! – взвыл он. – Брендон!

Казалось, человечек пробует угадать, как зовут Джуниора, но тут от дома послышалось:

– Папа?

– Сюда, быстро! Тащи ружье!

– Папочка, подожди, ты не понимаешь, – залепетала Линии.

Но тот, ничего не слушая, пытался задушить Джуниора. «Вообще-то мог бы дать сначала одеться, иначе я в проигрышном положении», – подумал Джуниор. Он без особого труда отцепил от себя пальцы мистера Инмана и потянулся за трусами и комбинезоном, но человечек опять в него вцепился. Кто-то завопил: «Ни с места!» – и Джуниор, обернувшись, увидел в дверном проеме двух парней, нацеливших в него винчестеры.

Он замер.

– Дай-ка мне, – приказал мистер Инман.

Младший сын шагнул вперед и протянул ему винтовку. Мистер Инман чуть-чуть отступил, почти упер в Джуниора дуло, взвел курок и приказал:

– Кругом.

Джуниор развернулся к парням, чьи лица выражали скорее любопытство, нежели ярость. Он чувствовал их взгляды на своей промежности. Идеальный кружок холодного дула уперлся ему прямо в середину шеи.

– Пошел, – велел мистер Инман.

– Слушайте, можно я…

– Пошел!

– Сэр, можно я оденусь?

– Нет, нельзя. Оденется он! Чеши отсюда. Вон из моего амбара и с моей земли и вообще из штата, понял? Если завтра к утру ты не очутишься за два штата отсюда, я тебя сдам, ответишь по закону, богом клянусь. Я бы прямо сейчас вызвал полицию, да только позорить семью не хочу.

– Но, папочка, он же голышом почти, – сказала Линии.

– А ты заткнись! – рявкнул мистер Инман и сильнее ткнул Джуниора винтовкой в шею.

Того так и бросило вперед. Он в последний раз отчаянно глянул на свою скомканную одежду и носок ботинка, торчащий из-под сена.

Во дворе царил мрак, но лампочка над задней дверью, очевидно, прекрасно его освещала, потому что народ, толпившийся на крыльце, заахал и забормотал – женщины, пара мужчин и целая толпа каких-то детей. Они таращили глаза, мальчишки пихали друг друга локтями в бок.

Показалось спасением ступить из круга света в глубокую бархатную черноту. Толкнув напоследок Джуниора винтовкой, мистер Инман остановился, а Джуниор похромал дальше. Он не ходил босиком с малых лет и сейчас болезненно кривился от каждого сучка и камешка.

За двором Инманов начиналась низкая поросль с колючками и шипами. Они царапали голую кожу, но здесь было все-таки лучше, чем на дороге, где в любую минуту его могли высветить фары автомобиля. Джуниор набрел на невысокое деревце, спрятался за ним и сквозь кусты наблюдал за освещенными окнами Инманов. Надеялся, что Линии Мэй принесет ему вещи.

Зудели комары, квакали древесные лягушки. Он переминался с ноги на ногу и отмахивался от насекомых. Сердце успокоилось, забилось почти нормально.

Линии не пришла. Заперли, значит.

Не дождавшись ее, он снял рубашку и повязал вокруг пояса фартуком. Вышел из своего укрытия и направился к дороге. Обочины были каменистые, так что он зашагал по асфальту, гладкому и еще теплому после жаркого дня, постоянно прислушиваясь: не едет ли машина? Если это Моффеты, придется их остановить. Он почти воочию видел, как, разглядев его, осклабятся эти идиотки близняшки.

Послышался неясный шум, и на горизонте что-то засияло. Он на всякий случай нырнул в кусты и внимательно следил за дорогой, но никто не появился, и сияние исчезло. Свернули куда-то. Джуниор опять переместился на асфальт.

Если Моффеты таки появятся, узнает ли он их машину? Или перепутает и предстанет с голым задом перед чужими людьми?

Да уж, ситуация. Анекдот вроде тех, что любят травить мужики, с которыми ему приходится работать. Вот только он свою историю вряд ли осмелится рассказать. Для начала, девчонке тринадцать. И это уже совсем другой коленкор.

Сойер-роуд все не появлялась, и Джуниор забеспокоился. Давно бы уже пора. Он перешел на другую сторону шоссе, чтобы точно не пропустить, хотя там, в полях с чем-то низкорослым, заметить его было проще. Над головой что-то зашуршало, ухнула сова, и от этого почему-то стало спокойнее.

Много-много позже, чем он рассчитывал, из мрака проступила узкая бледная полоска Сойер-роуд. Он свернул на нее. Гравий больно колол ноги, но Джуниор даже не морщился. Брел тяжело, грузно, упрямо и с извращенным удовольствием представлял, в какой фарш превратились его подошвы.

Он надеялся, что Линии уже вырвалась из заточения и теперь стоит во дворе, зовет: «Джуниор? Джуниор?» – и заламывает руки. Удачи ей и попутного ветра, потому что больше она его в жизни не увидит. Если б не при ней его застукали в чем мать родила, он, может, и смог бы ее простить, но после фразочки «Папочка, он же голышом почти!» то немногое, что он к ней чувствовал, умерло, пропало навсегда.

Вот наконец и Севенмайл-роуд. Он зашагал прямо посередине, где асфальт казался мягче, но для разбитых ног и это было пыткой.

Когда он подходил к дому, небо уже светлело, а может, он успел обрести ночное видение. Джуниор отпихнул ногой спавшую собаку, открыл сетчатую дверь и шагнул в тесную, несвежую тьму, где рокотал храп. В спальне он содрал с себя рубашку, ощупью пробрался к шифоньеру, извлек трусы. Надел, испытал невиданное блаженство. Рухнул на мятые простыни рядом с Джимми. Закрыл глаза.

Но не заснул. О нет! Всю дорогу домой умирал от желания спать, но теперь был стопроцентно, наэлектризованно бодр. Перед глазами мелькали яркие, живые картинки. Гости, глазеющие на него с крыльца. Он сам без трусов, его тощие белые ноги. Глупая физиономия Линии с раскрытым ртом.

«Голышом почти!»

Он ее ненавидел.

Первые месяцы в Балтиморе, вспоминая об этом, он морщился и резко вздергивал головой, точно пытаясь вытрясти оттуда постыдные сцены. Но постепенно память о случившемся меркла. Джуниору и без того было о чем подумать. Как преуспеть в жизни, например. Разобраться, как оно все здесь устроено. Свыкнуться с тревожным горизонтом новых краев – всюду, куда ни глянь, скопища низких, тесно слепленных домов вместо плечистых фиолетовых гор, что служили ему раньше верной защитой.

К тому времени он уже понял, что мистер Инман вряд ли сдал бы его полиции. Сам же сказал: не желает позорить семью. Джуниору всего-то и требовалось, что держаться подальше от Инманов, ну и может, пару раз пустить в ход кулаки, случись очутиться где не надо. Но, даже осознав это, он не собрал вещи и не отправился домой. Во-первых, он на удивление легко забыл своих родных. По-настоящему любил одну только мать, но та умерла, когда ему едва исполнилось двенадцать. Отец после ее смерти озлобился, а с братьями и сестрами, старшими, причем намного, Джуниор никогда не был близок. Искал ли он, по существу, предлога сбежать от них от всех? Но что гораздо важнее, он успел узнать, что такое настоящая работа – та, которой гордишься, ради которой охотно вскакиваешь по утрам с кровати.

Расспрашивая на лесоскладе про Беду, Джуниор втайне рассчитывал найти хоть какую-то работенку Беда всегда казался ему интересной личностью. Он очень серьезно относился к древесине и прозвище свое получил неслучайно. Лишь завидев его грузовик, рабочие принимались добродушно ворчать, знали: сейчас он начнет осматривать каждую доску так дотошно, будто выбирает ее себе в жены. Будет проверять, чтобы нигде ни сучка ни задоринки, дырки, грубо обломанного торца или убожистого рисунка. (Такое он использовал слово: «убожистый».) Беда изготавливал красивую мебель, потому и привередничал. Работал сначала на фабрике в Хайпойнт, но ему не понравилось, и он уволился, обосновался в Перривилле, где жила семья его жены. Однако не раз и не два говаривал мужикам на лесоскладе, что взаправду подумывает уехать из Перривилля и махнуть на север – там, дескать, лучше спрос на его товар.

Тем утром Джуниор пешком дошел до дома своего зятя – в шнурованных ботинках, которые обычно надевал в церковь и в которых разбитые ноги болели еще сильнее – и попросил по пути из города завернуть на лесосклад. Добился, правда, всего лишь упоминания о Балтиморе, чем и пришлось удовольствоваться. Он влез обратно в кабину, и они с зятем покатили к бензоколонке на 80-й автостраде.

– Скажи моим, что пришлю открытку, как только где-нибудь обоснуюсь, – сказал Джуниор, выходя из грузовика.

Реймонд поднял руку в знак прощания и вырулил на дорогу, а Джуниор пошел узнавать на автозаправке, не едет ли кто на север. С собой у него был бумажный пакет с двумя сменами одежды, бритвой и расческой и двадцать восемь долларов в кармане.

Следовало, впрочем, предвидеть, что Беда не захочет его нанять. Тот любил работать один, а может, и не имел денег платить помощнику. Джуниор два дня разыскивал его мастерскую, но Беда не предложил ему и стакана воды, хотя разговаривал довольно любезно.

– Работа? В смысле, столярная? – спросил он, ни на секунду не отрывая глаз от дверцы комода, с которой снимал фаску.

Джуниор ответил:

– Что-нибудь, где требуются особые навыки. Руки у меня откуда надо растут. И я хочу делать то, чем потом можно гордиться.

Беда на минутку прервался. Посмотрел на Джуниора, проговорил:

– Ладненько. Есть тут человечек один, дома строит, и по мне, так очень и очень знатные получаются. Звать Клайд Уорд, я иногда шкафы для него делаю. Сейчас растолкую, как найти. – Также он порекомендовал пансион миссис Дейвис, чем весьма Джуниору помог – тот успел поселиться у гавани в гостинице для моряков, и его каждый вечер пытались заставить петь гимны.

Беду он больше никогда не видел. Зато снял у миссис Дейвис комнату в четырехэтажном доме в Хэмпдене (дом явно раньше принадлежал владельцу мельницы или как минимум ее управляющему) и начал трудиться на Клайда Уорда, самого скрупулезного строителя, какого только встречал в жизни. Именно мистер Уорд научил его наслаждаться хорошо сделанной работой.

Несколько погодя он отправил своим открытку, но те не ответили, и он тоже больше писать не стал. Это казалось нормальным: он даже не вспоминал о них. Не вспоминал и о Линии Мэй. Ее размытый образ хранился где-то на задворках сознания рядом с образом еще одного человека – того, кем он был раньше, кто прожигал по выходным жизнь и выбрасывал деньги на сигареты, нехороших девочек, нелегальный виски. К новому Джуниору тот тип не имел ни малейшего отношения. У нового Джуниора имелся план. Он собирался однажды открыть собственное дело. Его жизнь стала прямой сияющей дорогой с точно заданным пунктом назначения, и за то, что он ступил на эту дорогу, пожалуй, следовало поблагодарить Линии.

Попав в Балтимор, Линии с места в карьер умудрилась сделать так, что их выкинули из пансиона.

Ночью Джуниор просыпался дважды. В первый раз сердце вдруг забилось сильно-сильно: он почувствовал в комнате постороннее присутствие, но потом сообразил, что лежит в кресле, и подумал: «A-а, да это же просто Линии» – не самое страшное с учетом всех обстоятельств. Во второй раз он очнулся, как ему казалось, от беспробудного сна и резко сел, внезапно осознав, что имела в виду Линии, когда упомянула о своем совершеннолетии. Она теперь может выйти замуж. «Вот ведь… обезьянка шарманщика, – подумал он. – Уцепилась за шею обеими лапками». Сон как рукой сняло.

Впрочем, невзирая ни на что, он встал рано: по природе был жаворонок, да и в ванную по утрам выстраивалась очередь. Оделся и пошел бриться, а вернувшись, постучал Линии по острому плечику:

– Вставай.

Она перевернулась на спину и посмотрела на него. Казалось, она давно бодрствует, широко распахнутые глаза смотрели ясно.

– Тебе нельзя здесь, пока я на работе, – объяснил он. – Придется уйти. Уборщица скоро явится.

– Понятно, – ответила Линии. – Хорошо.

Села, откинула одеяло, быстро спустила ноги на пол. Ее ночная рубашка годилась скорее для лета – хлопчатобумажная, тонкая, белая, с чем-то вроде юбочки, еле прикрывавшей колени. Он только сейчас увидел Линии без объемистой зимней одежды и понял, что она изменилась гораздо больше, чем показалось вначале. По-прежнему худющая, это да, но уже без жеребячьей неуклюжести, руки округлились, и ноги тоже.

Линии встала. Он отвернулся, чтобы не смотреть, как она одевается, и отошел к столу. Там стояла консервная банка из-под овсянки; Джуниор открыл ее и достал ломоть хлеба, который прятал от мышей. Поднял оконную раму, вытащил молоко.

– Завтрак, – сказал он Линии.

– Это весь твой завтрак? Хозяйка тебе разве не готовит?

– Мне – нет. Кое-кому да, кто может себе позволить трехразовое питание, а мне нет.

Он закрыл окно, снял крышку с бутылки и сделал глоток. Было почему-то приятно показывать, что лишения ему нипочем. Потом протянул молоко Линии, по-прежнему избегая на нее смотреть, и ощутил, как руке стало легко – она забрала бутылку.

– А как же в жару? – спросила Линии. – Как мы будем хранить молоко, оно ведь прокиснет?

Мы?! Его опять охватила паника – обезьянка шарманщика! – но он ответил невозмутимо:

– В жаркую погоду я пью пахту С ней уж точно ничего не делается.

Бутылка уткнулась ему в локоть. Он взял ее и передал Линии хлеб, упрямо глядя в окно, за которым дымили трубы. Клубы повисали в воздухе, будто застывая от холода, и не рассеивались. Вечером надо переставить молоко внутрь, не то заледенеет.

Линии Мэй, судя по звуку, раскрывала застежки чемодана.

Джуниор свернул свой кусок хлеба вчетверо, чтобы съесть быстрее, откусил побольше и стал жевать, как собака, прислушиваясь к шорохам за спиной. И резко обернулся на щелчок дверного замка: Линии поворачивала дверную ручку. Джуниор бросился и загородил собой дверь. Она явно испугалась. Попятилась, будто опасаясь, что он ее ударит. Он бы, конечно, так не поступил, но все равно хорошо, что она поняла: он это серьезно.

– И куда это ты собралась? – осведомился он.

– В туалет.

– Нельзя. Увидят.

– Но, Джуниор, я писать хочу. Очень-очень.

– На улице есть кафе, а там туалет, – сказал он. – Надевай пальто, мы уходим. Я провожу тебя.

На ней было летнее платье с поясом и короткими рукавами. У них в городе что, зиму отменили? И опять эти туфли на высоких каблуках!

– Туфли надо бы потеплее, – заметил он.

– У меня других нет.

Чем, черт побери, набита ее дурацкая башка?

– Ладно, иди в этих, – разрешил он. – В туалет здесь слишком рискованно, сейчас туда рвутся разом шесть мужиков.

Линии взяла из шкафа пальто и долго и обстоятельно в него облачалась, как будто специально стараясь вывести его из себя, потом взяла с полки свою сумочку. Джуниор между тем выставил молоко за окно, натянул куртку и шагнул к кровати, где лежал бесстыдно распахнутый чемодан. Закрыл его и задвинул под кровать подальше к стенке. Оглядел напоследок комнату.

– Ну все, двинулись.

Но прежде осторожно выглянул за дверь, убедился, что в коридоре пусто. Жестом велел Линии выйти первой, запер дверь. Они прошли по коридору и вниз по лестнице, никого не встретив. Пересекли вестибюль, самую опасную зону, но дверь в гостиную оказалась закрыта. Оттуда доносилось звяканье фарфора, пахло кофе. Джуниор кофе не любил, но от запаха ему всегда казалось, что хочется чашечку, – а может, не чашечку, а просто завтракать вместе с народом, и чтобы луч утреннего солнца косо падал на скатерть.

На улице холод поначалу порадовал: на четвертом этаже всегда было не продохнуть. Джуниор остановился и показал на перекресток с Датч-стрит, на вывеску кафе.

– А если там еще закрыто? – Линии больше не понижала голос, хотя они стояли прямо под окном гостиной миссис Дейвис.

– Открыто, открыто. Здесь рабочий район.

– А потом что? Куда я пойду?

Он пожал плечами:

– Куда хочешь.

– А нельзя мне с тобой на работу? Я и помочь могу. Я немножко умею пилить и забивать гвозди.

– Нет, это плохая мысль, – отрезал он.

– Ну тогда я подожду в твоей машине! Как я буду на морозе весь день?

Она стояла слишком близко, подняв к нему лицо. Облачко ее дыхания долетало до него, и он чувствовал его заспанное тепло. И видок у нее: волосы растрепались, нос красный.

– Что бы тебе раньше обо всем этом подумать, а потом уж сюда тащиться, – ворчливо сказал он. – Иди на вокзал, сиди там, или еще куда. Покатайся на трамвае. Встретимся около кафе чуть позже пяти.

– Пяти?

– Тогда и обсудим твои планы.

По тому, как разгладился ее лоб, он понял, что она подумала: их планы. Но не потрудился внести ясность.

На той неделе он работал у пожилой пары из Хоумленда, настилал пол на недостроенном чердаке и менял решетчатое окошко на большое окно. Этот заказ он нашел так же, как и другие в последнее время, – выезжал на машине в богатые районы и стучался в двери. В бардачке у него лежало рекомендательное письмо от мистера Уорда, которое тот выдал, когда компании «Уорд Билдерз» пришел конец, но люди обычно верили Джуниору на слово, что он дока в своем деле. Он следил за внешностью – брился каждый день и всегда одевался в чистое, – разговаривал вежливо и насколько мог грамотно. Получив работу, ехал за материалами: ему открыли кредитную линию в магазине стройтоваров в Локаст-пойнт. Загружал машину под завязку, так что она напоминала муравья под непосильной хлебной крошкой, и возвращался на объект. Какой же он молодец, что купил «эссекс»! Многие рабочие возили стройматериалы в трамвае, платили дополнительно за нестандартный багаж – длинные трубы или доски и просили кондуктора помочь привязать груз снаружи, – многие, но не Джуниор.

Этот конкретный заказ был не особенно интересен, зато куда нужнее вырезанных вручную каминных досок и встроенных стеллажей для безделушек, которыми приходилось заниматься у мистера Уорда. Взрослая дочь пожилых супругов переезжала обратно домой вместе с четырьмя детьми и мужем, потерявшим работу; детям предстояло спать на чердаке. Но главное, Джуниор знал, что рано или поздно ситуация улучшится. И народу в этих краях тоже захочется каминных полок и стеллажей с безделушками, и тогда непременно вспомнят именно о нем.

Люди в Хоумленде отличались замкнутостью, но его заказчики оказались вполне дружелюбными, и хозяйка иногда кричала снизу, от подножия лестницы, что оставила Джуниору кое-что на обед, сегодня – сэндвич с яйцом, разрезанный по диагонали. Джуниор съел половину, а половину завернул в носовой платок для Линии. Да, он мечтал от нее избавиться, но мысль, что его кто-то ждет, скорее грела, нежели отвращала.

Джуниору, правду сказать, не особенно везло с девушками в Балтиморе. На севере с ними труднее. Разгадать труднее, и характеры жестче.

Словом, с работы он ушел пораньше, ближе к половине пятого, чем к пяти.

Место для парковки нашлось в середине квартала за пансионом миссис Дейвис – вот что значит возвращаться рано. Пока он ставил машину, случайно глянул на пансион – и что увидел? Старомодную шляпу со свисающими полями, а под ней – Линии Мэй в огромной джинсовой куртке, без зазрения совести восседавшую на крыльце миссис Дейвис. Непонятно, что хуже – что она нагло выставилась у всех на виду или что умудрилась раздобыть свою шляпу, хотя утром уходила без нее, и эту куртку, висевшую у него в шкафу, дожидаясь теплых деньков. Как ей это удалось? Как она проникла к нему в комнату? Вскрыла замок? Как?

Он громко хлопнул дверцей автомобиля. Линии повернула голову, и лицо ее озарилось.

– Это ты! – вскричала она.

– Какого дьявола, Линии?

Она встала, кутаясь в его куртку. Снизу торчало ее пальто.

– Джуни, только не злись, – умоляюще произнесла она, когда он подошел поближе.

– Ты должна была ждать на углу.

– Я и хотела, но там совершенно негде сесть.

Джуниор взял ее за локоть, отнюдь не ласково, и потащил прочь от крыльца. Они остановились перед соседним домом.

– Почему ты в моей куртке? – спросил он.

– Ну, – начала она, – дело было так. Сначала я зашла в кафе в туалет, но меня не пустили, потому что я ничего не заказала. Тогда я говорю, ладно, я сначала забегу, а потом закажу горячий шоколад, и потом сидела с ним и сидела, отпивала по маленькому-маленькому глоточку раз, наверное, в полчаса. Но они там ужасно злые, Джуниор. Нам, говорят, нужно ваше место. Я и ушла, ходила, ходила, ходила и нашла деревянную скамейку, посидела, разговорилась со старушкой. Она сказала, что за три улицы оттуда раздают бесплатное питание, и позвала идти с ней, очередь надо занимать рано, а то еда быстро заканчивается. Было всего десять или пол-одиннадцатого, но она понукала, бежим, бежим, займем место. Я ей говорю: «Бесплатное питание? Благотворительность?» Но все равно пошла с ней, подумала, что ж, хотя бы посижу в тепле. В очереди мы стояли, по-моему, целую вечность, и с нами толпа людей, причем там было полно совсем малышей, Джуниор, и у меня ноги совершенно застыли, прямо в ледышки превратились. Потом заведение открылось, и знаешь, что было? Нас не пустили внутрь. Просто вышли на крыльцо и раздали всем по сэндвичу в вощеной бумаге, два ломтя хлеба, а посередке сыр. Я спросила у старушки, которая меня туда привела: «А посидеть нам что, не дадут?» А она говорит: «Посидеть! Да повезло еще, что есть чем голод забить. Нищим выбирать не приходится» – так она сказала. А я подумала: «Ну да. Мы и есть нищие». И еще подумала: «Я стою в очереди за бесплатной едой» – и заплакала. Бросила эту старушку и побрела сама не знаю куда, жевала сэндвич, плакала и уже не понимала, где я и где кафе, у которого мы договорились встретиться, и, представляешь, сэндвич был сухой как опилки, и пить ужасно хотелось, и ноги болели, как будто их ножом режут. А потом вдруг смотрю – что это? Пансион миссис Дейвис. И мне после всех этих ужасов показалось, будто я дома. И я подумала: Джуни говорил, что уборщица приходит по утрам. Но сейчас уже не утро, поэтому…

Джуниор застонал.

– …поэтому я вошла, а в вестибюле тепло, уютно! Я поднялась по лестнице, меня никто не видел, и я пошла к твоей комнате и хотела открыть, но было заперто.

– Ты же это знала, – сказал Джуниор. – Ты видела, как я запирал дверь.

– Да? Не помню даже, видать, зазевалась. Ты меня так быстро выпихал… Ну, думаю, хорошо, посижу в холле, подожду. Хотя бы в тепле. Так я подумала и села прямо на пол у твоей комнаты.

Он опять застонал.

– И тут вдруг: «Ой!» Я, кажись, задремала. «Ой!» – кто-то кричит, а я смотрю: надо мной нависла цветная девушка, смотрит, а глаза как блюдца. «Миз Дейвис! – вопит. – Скорей сюда! Тут воровка!» А ведь видела прекрасно, что я прилично одета. Миссис Дейвис услыхала и примчалась снизу по лестнице, топает как слон, вся запыхалась, и говорит: «Объясните, что вы тут делаете?» Я решила, раз она женщина, то у нее доброе сердце. Понадеялась на ее милосердие. Миссис Дейвис, говорю, я вам честно все объясню: я приехала из дома повидать Джуниора, потому что мы с ним влюблены. А на улице холодно, не поверите, просто жуть как холодно, а я за весь день только чашечку горячего шоколада и выпила, да еще бесплатный сэндвич для нищих, и глоточек молока, которое Джуниор держит за окном, и кусочек его магазинного хлеба…

– Боже милостивый, Линии! – Джуниор похолодел от ужаса.

– Ну а что еще говорить? Я думала, раз она женщина… А ты бы по-другому подумал? Я надеялась, она скажет: «Господи, бедненькая девочка, ты, видно, промерзла до костей». А она, Джуниор, повела себя хуже мегеры. Мне бы сразу догадаться – патлы эти ее крашеные. Она закричала: «Вон!» Закричала: «Оба с ним – вон! Я-то еще думала, что Джуниор Уитшенк приличный молодой человек, труженик. И ведь могла бы взять плату побольше, коль скоро человек питается в комнате, но не стала, я с ним по-христиански, и какую получаю благодарность? Вон, – вопит, – у меня здесь не публичный дом!» Схватила ключи со связки на поясе, отперла твою дверь и велела: «Собирай вещи, и свои и его, и выметайся!»

Джуниор схватился за голову.

– А потом висела надо мной, Джуниор, как будто я преступница какая, и следила, пока я собиралась. И цветная девушка так и стояла с вытаращенными глазами. Что я могла украсть? И зачем? Я не нашла чемодана для твоих вещей и спросила, ну прямо вот очень вежливо. «Миссис Дейвис, – спрашиваю, – не одолжите картонную коробку? Обещаю, я потом верну». А она мне: «Ха! Так я тебе и поверила!» Как будто картонная коробка драгоценность великая. В общем, пришлось мне увязать все в твой комбинезон, другого ничего не было.

– Ты собрала все мои вещи? – спросил Джуниор.

– Да. Увязала в мешок, как у бродяги. А потом мне пришлось…

– И жестяную банку «Принц Альберт»?

– Да, все до мелочи, говорю же.

– И жестяную банку «Принц Альберт», Линии?

– Да, и жестяную банку «Принц Альберт». Что в ней такого особенного? Я думала, ты куришь «Кэмел».

– Я совсем теперь не курю, – с горечью бросил он. – Это слишком дорого.

– Тогда зачем?..

– Подожди, я хочу кое-что прояснить, – перебил он. – Значит, мне теперь негде жить, это ты хочешь сказать?

– Негде, и мне тоже. Можешь представить? Ждал ты от нее такой жестокости? И потом еще мне пришлось волочь все по улице – и мой чемодан, и этот огромный узел, и банку с хлебом… Ой! Джуниор! Бутылка с молоком! Я забыла твое молоко! Ой, прости, мне так жаль!

– Этого тебе жаль?

– Я куплю! Я проходила мимо магазина, видела, молоко стоит десять центов. Десять центов у меня точно есть.

– Короче, сегодня я сплю на улице, – сказал Джуниор.

– Нет, подожди, я еще не дорассказала. Тащу я, значит, наши пожитки по улице, плачу и выглядываю вывеску «Сдается комната», но ни одной нету. Взяла и постучала в дверь к какой-то женщине и говорю: «Пожалуйста, помогите, мы с мужем лишились дома, и нам негде жить».

– Ну, подобные номера здесь не проходят, – заявил Джуниор, решив пока проигнорировать «мужа». – Полстраны в таком положении.

– Это верно, – весело согласилась Линии. – Ни с ней не прошло, ни с хозяйкой соседнего дома, и потом еще соседнего, хотя все они были очень добрые. «Прости, милая», – говорили, а одна леди даже угостила четвертинкой имбирного пряника, но я тогда еще не хотела из-за бесплатного сэндвича. Прошла я до самого конца Датч-стрит. У кафе свернула налево, там, конечно, спрашивать не стала – как они со мной обошлись! Но леди в следующем доме согласилась нас приютить.

– Что?

– И комната у нее гораздо лучше. Кровать шире, так что в кресле тебе спать не придется. Комода нет, зато есть тумбочка у кровати с ящиками и еще шкаф. Эта женщина меня пустила, потому что у нее мужа уволили, и она уже сама собиралась переселить их маленького сына в комнату к сестре, а его комнату сдавать. Пять долларов в неделю.

– Пять долларов! – закричал Джуниор. – Что так дорого?

– Это дорого?

– Миссис Дейвис я платил четыре.

– Да?

– С питанием? – уточнил Джуниор.

– М-м… нет.

Джуниор с тоской посмотрел на пансион миссис Дейвис. Хотелось взбежать на крыльцо, позвонить в звонок. Может, удастся упросить? Он вроде бы всегда ей нравился. Она даже настаивала, чтобы он называл ее Бэсс, но это было бы чересчур, ей ведь точно за сорок. А в Рождество она пригласила его к себе в гостиную выпить бокал кое-чего особенного (так она сказала), купленного ею в малярной лавке. Да только получилось неловко, потому что Джуниор, хоть ему и не хватало собеседников, с миссис Дейвис не мог связать и двух слов.

Сделать вид, что пришел отдать ключи? А там уж ввернуть между прочим, что он едва знает Линии Мэй (это, в сущности, правда) и она ему никто – так, девушка из родных мест, которую он пожалел, потому что ей негде остановиться.

Но как раз когда Джуниор глянул на дом, в окне сердито задернули занавески, и он понял, что не стоит и пробовать.

Он направился к «эссексу». Линии бодро, почти подпрыгивая, шагала рядом.

– Тебе понравится Кора Ли, – пообещала она. – Кора Ли из Западной Вирджинии.

– Ах, она уже Кора Ли, надо же.

– Она считает, что мы молодцы и храбрецы, что решились уехать одни так далеко от своих семей.

– Линии Мэй, – он резко остановился, – почему ты сказала, что я твой муж?

– Ну а что еще говорить? Кто бы нам комнату сдал, если б знал, что мы не женаты? И потом, я чувствую себя замужем. Мне не кажется, что я байки людям рассказываю.

– Здесь это называется «врать». Здесь не принято жеманничать и притворяться, будто «рассказываешь байки».

– А я вот так не могу. У нас дома слово «врать» считается грубое, и тебе это очень даже прекрасно известно. – Линии шутливо толкнула его в бок, и они двинулись дальше. – В любом случае, – продолжала она, – тут ни «сказки», ни «враки» не подходят. У меня и правда ощущение, что мы всегда были муж и жена, давно, еще до рождения.

Джуниор не смог придумать, как это можно оспорить.

Они подошли к его машине. Он сел на водительское сиденье и завел двигатель, предоставив Линии Мэй самой открывать дверь. Она единственная на свете знала, где находятся его вещи, иначе он с наслаждением бросил бы ее прямо на улице и уехал куда глаза глядят.

Новая комната, в приземистом рабочем домишке, обшитом досками, в пяти кварталах от пансиона миссис Дейвис, была нисколько не лучше старой. И даже меньше размером. Кровать – односпальная с продавленным матрасом, шире, безусловно, чем койка в пансионе, но ненамного; на потолке у окна водяные разводы. Кора Ли, пухлая шатенка едва за тридцать, впрочем, оказалась вполне любезна и почти сразу, показывая помещение, сказала:

– Знаете, если что не так, сразу говорите, потому что раньше мы жильцов не брали и не знаем, как это делается.

– Ну, – закинул пробный шар Джуниор, – на старой квартире я платил четыре доллара. Мы платили четыре доллара.

Но по тому, как исказилось и застыло лицо их новой хозяйки, понял, что она твердо нацелилась на пять. Человек похитрее все равно бы поторговался, однако Джуниор этого не умел и сменил тему: стал спрашивать, как они будут пользоваться ванной. Кора Ли вновь повеселела. Теперь, когда муж не работает, ответила она, Джуниор по утрам может принимать ванну первым. Линии между тем бесцельно суетилась, поправляя покрывало на кровати. Разговоры о деньгах ее явно смущали.

Как только Кора Ли ушла, Линии встала перед Джуниором и обняла его за шею, словно они молодожены, но он высвободился и начал проверять шкаф.

– Где моя банка «Принц Альберт»?

– Рядом с бритвенными принадлежностями.

Он достал с полки мятый бумажный пакет. Действительно, банка на месте, а в ней и деньги, свернутые трубочкой. Он положил пакет обратно и сказал:

– Надо купить что-нибудь на ужин.

– Сегодня мы ужинаем в кафе. Я приглашаю.

– Куда это?

– Видел на углу «Столовую Сэма и Дэвида»? Кора Ли говорит, там чисто. Вечером у них спец-предложение – мясной рулет, двадцать центов порция.

– Значит, всего сорок центов, – подытожил он. – А в магазине банка лосося, такая, знаешь, высокая, всего двадцать три цента, и мне ее хватает на полнедели.

Хотя им обоим на полнедели банки не хватит, осознал он, и как-то испугался при мысли, что теперь придется кормить двоих, а не одного.

– Но я хочу отпраздновать, – настаивала Линии. – Это наш первый вечер вместе, вчерашний не в счет. И я хочу сама заплатить.

Он спросил:

– А сколько у тебя вообще денег?

– Семь долларов пятьдесят восемь центов! – ответила Линии таким тоном, словно речь шла о миллионе.

Он вздохнул:

– Ты уж лучше прибереги.

– Но один разочек, Джуни? Только сегодня, в наш первый вечер?

– Не могла бы ты, пожалуйста, не называть меня Джуни? – попросил он.

Но сам уже надевал куртку.

На улице Линии всю дорогу чуть ли не танцевала, висела у него на руке и болтала обо всем подряд. И заодно поведала, что Кора Ли выделила им половину полки в леднике.

– В холодильнике, – поправилась она. – У них «Келвинатор». Мы можем держать там молоко и сыр, а когда поближе познакомимся, я попрошу разрешения воспользоваться разочек плитой. Но так за собой отчищу, что Кора Ли разрешит мне и дальше готовить, а потом, не успеешь оглянуться, у нас будет почти своя кухня. Я знаю, как все устроить.

Джуниор легко в это верил.

– И я пойду работать, – продолжала Линии. – Завтра же найду место.

– Интересно, каким это образом? Здесь на улицах, знаешь ли, тысячи мужчин ищут работу, любую, какая только попадется.

– Ой, я что-нибудь придумаю. Вот увидишь.

Он отстранился и пошел отдельно. Она как ириска: отлепишь от одного пальца, пристанет к другому. Но нельзя злиться, ведь без комнаты, которую нашла Линии, ему не обойтись. Если, конечно, не удастся уломать миссис Дейвис принять его обратно.

«Столовая Сэма и Дэвида» была крошечная, всего четыре столика и стойка с шестью стульями; меню дня написано мелом на запотевшем стекле. К мясному рулету за двадцать центов прилагались хлеб и стручковая фасоль. Линии выбрала столик, хотя Джуниор свободнее чувствовал бы себя за стойкой. Там сидели мужчины в рабочей одежде, а за столами – одни парочки.

– Тебе не обязательно заказывать мясной рулет, – сказала Линии. – Можешь выбрать чего подороже.

– Рулет сгодится.

Женщина в фартуке подошла и наполнила их бокалы водой. Линии, поглядев на нее, просияла:

– Здравствуйте! Я Линии Мэй, а это вот – Джуниор. Мы только-только сюда переехали.

– Неужели, – обронила женщина. – Ну а я Берта. Жена Сэма. Вы, видать, жильцы Мерфи, да?

– Ой, а откуда вы знаете?

– Кора Ли заходила, сообщила. Прямо вся сияет от счастья, что нашла такую милую молодую пару. Я ей говорю: «Дорогая, это им надо от счастья сиять». У нас в округе лучше людей, чем Кора Ли и Джо Мерфи, не сыскать.

– А я сразу так и подумала, – сказала Линии. – Так вот сразу и поняла. Увидала ее чудесную улыбку и поняла. Она точь-в-точь как люди у нас на родине.

– Мы тут все как люди у вас на родине, – улыбнулась Берта. – Мы все и есть у себя на родине. Вот такой вот наш Хэмпден.

– Ой, ну, значит, нам страшно повезло!

Джуниор, пока они разговаривали, изучал цены в меню на стене за стойкой.

Мясной рулет оказался очень вкусным, Джуниор давно такого не ел. За едой Линии объявила, что у нее есть идея, как снизить плату за комнату.

– Ты приглядывайся хорошенько, что там надо починить, любую мелочь, – говорила она. – Может, доска на полу где отстает или петли провисли, всякое такое. Спроси у Коры Ли: мол, не возражаете, если я починю? А про деньги молчок, чтоб она даже не задумывалася.

– Не задумывалась, – поправил он.

Линии испуганно закрыла рот.

– Хватит разговаривать как деревня, если желаешь тут освоиться.

– Ага. А через денек-другой еще чего почини. Только уж на тот раз не спрашивай, а бери да чини. Она услышит молоток, прибежит. А ты: «Надеюсь, вы не против? А то вот заметил и не выдержал, решил поправить». Она, конечно, скажет, что не против. Сам видишь по пятну на потолке, что ее муж ничего не делает. А потом ты скажешь: знаете, я вот подумал, похоже, вам нужен человек за домом приглядывать, чинить там, подкрашивать, все такое. Коли так, мы могли бы договориться.

– Линии, по-моему, им монеты нужны больше, – возразил он.

– Монеты?

– Лучше пусть дом развалится, лишь бы еда на столе была.

– Да как же это так? Крыша над головой тоже дело важное! Причем которая не протекает.

– Вот скажи: в округе Янси людям сейчас что, легко? – спросил Джуниор.

– Да ты что! Очень даже трудно. Половина магазинов позакрывалась, и работы ни у кого нет.

– Тогда почему ты не понимаешь про Мерфи? Может, им только раз деньги за дом не внести – и его отнимут.

– Ой, – пискнула Линии Мэй.

– Времена переменились, – назидательно заговорил он. – Никто больше не в состоянии ничего нам заказывать. И никто не предложит тебе работу. Ты потратишь свои семь долларов, и на этом все закончится. И я тебе помочь не смогу, даже если б хотел. Знаешь, что в моей банке «Принц Альберт»? Сорок три доллара. Сбережения за всю жизнь. А до кризиса было сто двадцать. Я много без чего обходился, даже и в лучшие времена, – курить бросил, пить, ел хуже, чем собаки у моего отца. А когда живот от голода подводило, шел в магазин и покупал бочковой огурец за пенни, кислый огурец в маринаде с укропом, видишь ли, здорово отбивает аппетит. Я дольше всех продержался у миссис Дейвис не потому вовсе, что мне нравится сражаться с пятью мужиками за право посетить сортир, а из-за амбиций. Я хотел открыть свое дело. Хотел строить красивые дома тем, кто умеет это ценить, – с крышей из настоящего шифера, с настоящей плиткой на полу, никакого тебе толя с линолеумом. Я набрал бы хороших ребят, Додда Макдауэлла, скажем, и Гэри Шермана из «Уорд Билдерз», и у меня был бы собственный грузовик с названием моей компании на бортах. Но мне нужны заказчики, а заказчиков сейчас нет. И я теперь понимаю, что ничего этого у меня никогда не будет.

– Как, очень даже будет! – воскликнула Линии. – Джуниор Уитшенк! Ты думаешь, я не знаю, а я вот знаю: ты закончил среднюю школу в Маунтин-Сити, и ты всегда получал только лучшие оценки. И ты плотничал с отцом с малых лет, и на лесоскладе всем известно, что ты на любой вопрос ответишь, какой тебе ни задай. Конечно же, у тебя все получится!

– Нет, – он покачал головой, – такие штуки здесь больше не проходят. – И добавил: – Ты должна уехать домой, Линии.

Она захлопала глазами:

– Домой?..

– Ты разве среднюю школу окончила, а, Линии? Нет ведь, верно?

Она вздернула подбородок, что само по себе было ответом.

– И родные твои волнуются, где ты.

– Мне все равно, пусть волнуются. Но вообще-то им наплевать. Ты же знаешь, с мамой мы никогда не ладили.

– Тем не менее, – сказал он.

– И папа не разговаривает со мной уже четыре года и десять месяцев.

Джуниор положил вилку:

– Как? Ни слова?

– Ни словечка. Вот нужна ему соль, он говорит маме: «Скажи ей, чтоб передала соль».

– Да это просто жестоко, – возмутился Джуниор.

– Джуниор, а как ты думал? Что меня застукали на сеновале с парнем, а назавтра уже все позабыли? Я тогда ждала, что ты за мной приедешь. Представляла, как это будет. Я иду по Пикрик-роуд, а ты подъезжаешь на грузовике твоего зятя и говоришь: «Садись. Я тебя отсюда забираю». Потом я ждала, что, может, ты письмо пришлешь с деньгами на билет. Я б собралась и умчалась в одну секунду! Ведь со мной не только папа не разговаривал, вообще почти никто. Даже братья вели себя по-другому, а девочки, которые стали подлизываться ко мне в школе, оказалось, просто хотели вызнать подробности. Я думала, вот перейду в старшую школу, там никто ничего не будет знать, начну с чистого листа. Но там все знали от тех, кто перешел со мной. Это Линии Мэй, говорили они, та самая, она со своим парнем разгуливала голышом на празднике в честь выпускного ее брата. Потому что к тому времени нашу историю так рассказывали.

– Ты так говоришь, будто я во всем виноват. А ведь ты сама все затеяла.

– А я и не говорю, что я ни при чем. Я была дрянная. Но я была влюблена. Я и сейчас влюблена! И знаю, что и ты влюблен.

Он начал:

– Линии…

– Пожалуйста, Джуниор, – умоляюще произнесла она. Губы ее улыбались, но в глазах непонятно почему стояли слезы. – Дай мне шанс. Пожалуйста, разве это трудно? И давай сейчас не будем ни о чем говорить, давай просто поужинаем. Правда, еда очень вкусная? Рулет замечательный?

Он посмотрел в свою тарелку:

– Да. Замечательный.

Но так и не взял со стола вилку.

Они шли домой, и она расспрашивала, чем он живет – что делает по вечерам, по выходным, есть ли у него друзья. И хотя за ужином он пил только воду, но шагал как будто навеселе, в странно приподнятом настроении. Оттого, видно, что излил все, что накопилось за долгое время. У него не осталось друзей: «Уорд Билдерз» закрылись, и контакт с тамошними рабочими утерян. Да и потом, для дружбы нужны деньги – во всяком случае, мужчине. На выпивку, гамбургеры, бензин. Нельзя же просто сидеть и болтать, как бабы. Он признался Линии, что по вечерам не делает ничего, разве что стирает в ванне свою одежду, и, когда она засмеялась, заверил:

– Истинная правда! А по выходным я отсыпаюсь.

Ему было не до стеснения, он открылся как на духу, не пытаясь казаться преуспевающим, бывалым, всеми любимым. Они поднялись на крыльцо нового жилища, открыли дверь своим ключом, миновали закрытую гостиную, где играло радио – какой-то оркестр, что-то танцевальное – и беззлобно спорили двое детей. «Ты подсматривал, я видела!» – «Ничего я не подсматривал!» Чужая гостиная, и детей этих Джуниор в глаза не видел – и все-таки почувствовал себя дома.

Несколько ступенек по лестнице – и они оказались в своей комнате (без замка). Джуниор тотчас забеспокоился: что дальше? Будь он один, сразу завалился бы спать, ведь он всегда очень рано встает, но вдруг Линии не то подумает? Она, кажется, и так думает не то: ясно по тому, как застенчиво она сняла пальто и с какой тщательностью его повесила. Сняла и шляпу, положила на полку в шкафу. Волосы Линии растрепались, и она осторожно пригладила их кончиками пальцев, держась к нему спиной, будто бы подготавливаясь для него. Пряди случайно разделились сзади, обнажив бледную, нежную шею, и ему вдруг стало ужасно ее жалко. Он кашлянул и позвал:

– Линии Мэй.

Она обернулась:

– Что? – И затем: – Снимай куртку, что же ты? Ты дома.

– Слушай, давай по-честному, – сказал он. – Я хочу, чтоб между нами не было вопросов.

На ее лбу пролегла чуть заметная вертикальная складка.

– Плохо, конечно, что ты из-за меня столько пережила, – заговорил он. – Несладко тебе пришлось. Но если подумать, Линии, как мы будем вместе? Мы же едва знаем друг друга! Встречались меньше месяца! А я пытаюсь как-то устроить свою жизнь. Здесь и одному нелегко, а вдвоем так и вовсе невозможно. Там у тебя хотя бы семья. Не дадут голодать, как бы ни относились. Я считаю, ты должна уехать домой.

– Ты так говоришь только потому, что злишься на меня.

– Что? Нет, я не…

– Злишься, что я не сказала, сколько мне лет, но почему ты сам не спросил? Почему не спросил, учусь я в школе или работаю и чем занимаюсь, когда я не с тобой? Почему ты мной не интересовался?

– Что? Я интересовался!

– Ой, мы оба прекрасно знаем, чем ты интересовался!

– Постой-ка, – бросил он, – по-моему, так нечестно. Кто первый начал раздеваться, я или ты? Кто затащил меня в сарай? Кто чуть не силой прижал к себе мою руку? Разве ты интересовалась, как я провожу свое время?

– Да, интересовалась. И спрашивала у тебя. Только ты не отвечал, потому что слишком был занят, на спину меня укладывал. Я говорила: «Ну же, Джуниор, расскажи о своей жизни, давай. Я хочу знать о тебе все». Но разве ты рассказывал? Нет. Ты в ответ расстегивал мои пуговицы.

Джуниор почувствовал, что проигрывает в споре, который не затевал. Он хотел донести до Линии совсем другое.

– Ладно, Линии Мэй. – Сжав кулаки, он глубоко засунул руки в карманы куртки и наткнулся на что-то в левом кармане. Достал, посмотрел. Половинка сэндвича, завернутая в носовой платок.

– Что это? – спросила Линии.

– Это… сэндвич.

– Какой?

– С яйцом? Да, с яйцом.

– Где ты его взял?

– Женщина, у которой я сегодня работал, угостила, – сказал он. – Половину я съел, а половину принес домой тебе, но ты уперлась с этой своей столовой.

– Ой, Джуниор, – так и растаяла она, – какой ты милый!

– Нет, я просто…

– Но ты же ужасно добрый! – И она забрала у него сэндвич вместе с платком. Ее щеки порозовели, и она вдруг сделалась очень хорошенькой. – Мне очень, очень, очень приятно, что ты принес мне сэндвич. – Она благоговейно развернула платок и долго смотрела на мятый сэндвич, а потом подняла на Джуниора мокрые глаза.

– Он, правда, немножко раздавился… – заметил он.

– Это ерунда, правда! Я очень рада, что ты думал обо мне, пока работал. Ой, Джуниор, до чего же мне было одиноко все эти годы! Ты просто не представляешь, до чего одиноко. Я всегда, всегда была одна-одинешенька!

И Линии с сэндвичем в руках бросилась к нему на шею и расплакалась.

Через пару мгновений Джуниор поднял руки и тоже ее обнял.

Работу она, естественно, не нашла. Эта часть ее плана провалилась. Зато совместное пользование кухней удалось вполне. Они с Корой Ли подружились и готовили бок о бок, болтая обо всем, о чем обычно болтают женщины, и довольно скоро обе семьи сочли разумным садиться за стол вместе. Затем настало лето, и женам пришла идея закупать фрукты-овощи у фермеров, грузовиками привозивших свою продукцию в Хэмпден, и делать консервы. Они трудились целыми днями – кухня чуть ли не взрывалась от жара, – а потом именно Линии набиралась смелости и шла продавать консервы соседям. Много денег это не приносило, но все-таки кое-что.

А Джуниор действительно починил одно-другое-третье в доме – иначе никто бы не починил, – однако платы не требовал и не пытался договориться об уменьшении ренты.

Ситуация улучшилась, и Уитшенки переехали в дом на Коттон-стрит, но Линии и Кора Ли остались подругами. Впрочем, Линии дружила со всеми подряд, так, во всяком случае, казалось Джуниору. Порой он задумывался: не те ли годы, что она провела изгоем, породили в ней это почти неестественное стремление постоянно с кем-то общаться? Он приходил домой, и в кухне вечно толпились женщины, а многочисленные их отпрыски дружно играли во дворе.

«А поужинать не дадут?» – спрашивал он, и женщины разбегались, гоня перед собой детишек, как стадо. Но Линии не лентяйничала, нет-нет. Они с Корой Ли по-прежнему занимались своим маленьким консервным бизнесом, а когда у Джуниора стало больше заказчиков, Линии отвечала на телефонные звонки, занималась счетами и тому подобным. В сущности, договариваться с заказчиками у нее получалось лучше, она никогда не жалела времени на беседы о погоде, здоровье и прочих пустяках, умело сглаживала конфликты, сочувственно выслушивала жалобы.

К тому времени Джуниор уже купил грузовик – подержанный, но в хорошем состоянии, – имел в подчинении несколько рабочих и владел коллекцией превосходных инструментов, приобретенных у мастеров, от которых временно отвернулась фортуна. Это были достойные солидные инструменты старого образца, невероятно красивые. Пила, например, с засаленной деревянной рукоятью, а по ней изящно и очень точно вытравлена веточка розмарина. Конечно, рукоять потемнела от пота чьих-то чужих предков, но Джуниор все равно испытывал гордость сродни фамильной. Он всегда тщательно заботился о своих инструментах. И всегда ездил на те лесосклады, где мог лично, доска за доской, выбрать дерево. «Ну вот что, парни, я враз пойму, если мне попытаются всучить дрянь. Мне не нужны доски рассохшиеся, погнутые, заплесневелые…»

– Что, если б я был женат? – вздумалось ему спросить у Линии годы спустя. – Что, если б ты приехала на север, а у меня жена и шестеро ребятишек?

– Ой, Джуниор, – отмахнулась она, – да никогда бы!

– С чего ты так уверена?

– Ну, для начала, откуда за пять лет возьмутся шестеро детей?

– Ты же знаешь, что я не об этом.

Она лишь улыбалась в ответ.

В чем-то Линии вела себя, как женщина много старше его, но иногда – так, словно ей по-прежнему тринадцать: вздорно, дерзко, на редкость упрямо. Однако его неприятно поразила легкость, с которой она порвала все связи с семьей. Это свидетельствовало о злопамятности, которой он за ней никак не подозревал. И она не проявляла ни малейшего желания исправить свою деревенскую речь. Так и говорила «орать» вместо «звать», «ухайдакаться» вместо «устать» и «прямком» вместо «прямо». И упорно называла его «Джуни». И у нее была неприятная привычка тихо хихикать, прежде чем рассказать смешное, будто подначивая его смеяться. И она слишком тесно прижималась к нему, когда пыталась в чем-то убедить. И дергала за рукав, отвлекая от разговора с другими.

Ах, это тяжкое, гнетущее, изнурительное бремя – люди, считающие вас своей собственностью!

И если из них двоих именно Джуниор был вроде бы дик и необуздан, как же вышло, что в неприятности он влипал именно из-за Линии Мэй с самого первого дня их встречи?

Он был костляв, с узкой грудной клеткой, без лишнего грамма жира и в еде настоящий аскет. Но иногда он возвращался с работы и, увидев, что Линии во дворе болтает с соседкой, бросался к холодильнику и съедал остатки свиных котлет, венские сосиски с холодным картофельным пюре, зеленый горошек и вареную свеклу. Ничего этого он не любил, но пожирал как голодающий, как несчастный, которому никогда не дают того, чего ему действительно хочется, и Линии потом спрашивала:

– Ты не видел, у меня тут оставался горошек? Где он?

Он хранил каменное молчание. А она наверняка знала, ведь не думала же, что это малышке Меррик приспичило холодненького горошка? Но ни разу ни словом не обмолвилась. И он был благодарен ей за это – и одновременно страшно на нее злился. Снисходит к его слабостям, видите ли! Неужто и правда полагает, что раскусила его?

В такие минуты он в подробностях вспоминал свою давнишнюю поездку на вокзал, но только в этот раз все делал иначе. Проезжал по темным улицам, у вокзала сворачивал направо и опять направо на Чарльз-стрит и рулил назад к пансиону. Входил к себе в комнату, запирал дверь. Падал на койку. И засыпал – в одиночестве.

Джуниор велел Юджину отвезти качели к братьям Тилман, чье заведение располагалось у моря и куда «Уитшенк Констракшн» отсылали жалюзи клиентов, слишком густо покрашенные и оттого похожие на обсосанную ириску У братьев Тилман, говорили, имелся гигантский чан какой-то едкой жидкости, растворяющей краску и вообще все до самой древесины.

– Скажи, что качели нужны ровно через неделю, – наказал Джуниор.

– Ровно через неделю? Считая сегодня?

– Именно так.

– Босс, эти ребята иногда по месяцу возятся. И ой как не любят, чтобы их подгоняли.

– Говори: экстренный случай. И что мы доплатим за срочность. Переезд через два воскресенья, и я хочу, чтобы качели уже висели.

– Ладно, босс, постараюсь, – пробормотал Юджин, явно думая: «Столько суеты из-за каких-то качелей», но у него хватало ума вслух ничего не говорить.

Юджина Джуниор взял в качестве эксперимента, в первый раз нанял цветного на место одного своего маляра, призванного в армию. И пока что Юджин проявлял себя идеально. Настолько, что на прошлой неделе Джуниор нанял еще одного цветного.

Линии Мэй все сильнее тревожилась, что Джуниора самого призовут. Он напомнил, что ему сорок два, но она отмахнулась:

– Ну и что? Со дня на день призывной возраст могут повысить. Да и с тебя станется пойти добровольцем.

– Добровольцем! – вскричал он. – Я что, по-твоему, ненормальный?

Иногда ему казалось, что его жизнь – железнодорожный вагон, долго стоявший на запасном пути, очень долго, всю шальную, зря потраченную юность и годы Депрессии. Он отстал от времени, он бежал, догоняя, и катил наконец по нужным рельсам, – так разрази его гром, если он позволит какой-то европейской войне помешать ему.

Качели вернули девственно-деревянными, чудо из чудес. Ни крупицы синего ни в одной из тончайших трещинок. Джуниор обошел их кругом, дивясь.

– Господи, страшно представить, что за черт побери у них в этом чане, – сказал он Юджину.

Тот хихикнул и спросил:

– Хотите, чтобы мне крыть их лаком?

– Нет, – ответил Джуниор. – Я сам.

Юджин глянул изумленно, но промолчал.

Они вдвоем внесли качели на крыльцо и поставили вверх ногами на тряпку, чтобы Джуниор сначала залакировал низ и дал ему высохнуть и только потом качели перевернул. Стоял теплый майский денек, дождя не обещали, и Джуниор решил, что может спокойно оставить все на ночь и доделать утром.

Как большинство столяров, он очень не любил красить и к тому же знал, что не слишком в этом хорош. Но почему-то важно было выполнить задачу самостоятельно, и он аккуратно и терпеливо водил кистью, невзирая на то, что низ качелей никто никогда не видит. Работалось в охотку. Солнце просвечивало сквозь деревья, ветерок холодил лицо, и в голове наигрывала «Чатануга-чу-чу».

Закончив, он вымыл кисть, убрал лак и уайт-спирит и отправился домой ужинать, чрезвычайно довольный собой.

А наутро вернулся, чтобы закончить труд. Лак высох, но низ сиденья покрывала тонкая пленка пыльцы. Следовало это предвидеть! Неудивительно, что он ненавидит красить! Чертыхаясь про себя, он потащил тряпку с качелями к задней веранде. Расстелил в закрытом отсеке другую тряпку, втащил туда качели, поставил как положено. Все будет тип-топ, бог свидетель. Когда он поднимал качели, подлокотники снизу шершавили пальцы, но Джуниор заставил себя об этом забыть.

Отсек изнутри Юджин покрасил совсем недавно, в начале недели, и от смешанного запаха лака и краски у Джуниора слегка закружилась голова. Он сонно водил кистью по дереву. Разве не забавно: структура древесины буквально рассказывает историю – ведешь по волокнам и удивляешься, как далеко тянется одно и неожиданно обрывается другое.

Он думал, что, возможно, однажды на этих качелях кто-то сделает Меррик предложение, а дети Редклиффа так раскачаются, что их мать в испуге схватится за веревки, замедляя движение.

Узнав, что способен чувствовать к своим детям мужчина, Джуниор затаил глубокую злость на своего отца. Подумать только, шестеро сыновей и дочь, а он забыл о них легче, чем собака забывает подросших щенят. Чем старше становился Джуниор, тем меньше это понимал.

Он быстро, резко тряхнул головой, словно отгоняя мошкару, и вновь окунул кисть в лак.

Тот цветом напоминал гречишный мед, выявлял характер дерева, добавлял глубины. Все, больше никакого шведского синего из родимых мест! Никаких грубо сплетенных ковриков и проржавевших металлических качалок! Долой нежно-голубые, в цвет неба, потолки на крыльце и серый, как боевой корабль, пол!

В день переезда Линии пойдет по дорожке к дому и у крыльца воскликнет: «Ой!» И уставится на качели. «Ой, а как же!..» А может, и нет. Может, скроет удивление, она и хитрить умеет. Но сам-то Джуниор поднимется по ступеням, не сбивая шага, ничем не покажет, что здесь что-то изменилось. «Идем в дом?» – предложит он и повернется к ней, гостеприимно указывая на входную дверь.

Приятная сцена, да, однако чего-то недостает. Линии ведь не поймет до конца, что за всем этим стоит, не поймет, что за ужас он испытал от ее поступка, не поймет ни ярости его, ни обиды, ни ощущения страшной несправедливости, ни даже того, сколько тяжкого труда ушло на переделку. Поездка Юджина к братьям Тилман; заоблачная сумма, которую те запросили за срочную работу (ровно вдвое больше обычного); две поездки Джуниора, чтобы покрыть качели лаком, и еще одна в пятницу утром – вкрутить на место болты, прикрепить веревки к петлям-восьмеркам и подвесить качели назад к потолку Обо всем этом Линии не узнает. Что, если вдуматься, повторяет узор их совместной жизни – сколько тайн от нее он хранит, несмотря на острое искушение сознаться. Она никогда не узнает, как страстно все эти годы он мечтал освободиться и остается с ней лишь потому, что иначе она пропадет, как трудно ему жить вот так, день за днем, день за днем, вечно исправляя ошибку молодости. Нет, Линии свято верит: он с ней по любви. А если он и докажет обратное – сумеет убедить, что попросту жертвует собой, – то она будет уничтожена, и жертва его окажется ни к чему.

Джуниор обводил кистью каждую ось, давал лаку проникнуть в каждое сочленение и нежно, будто лаская, промазывал каждую впадинку каждой рейки.

В пятницу, отправляясь вешать качели, он захватил с собой из дома очередные коробки и игровой стол со стульчиками из детской, чтобы уж заодно переправить на новое место побольше. Он поставил грузовик у заднего крыльца и через кухню отнес все наверх. А попутно позволил себе насладиться обзором владений. Замер у перил в коридоре и восхищался сверкающим холлом внизу, потом зашел в супружескую спальню и буквально пожирал глазами этот простор. Его с Линии кровати, доставленные на прошлой неделе из «Шофере», уже на месте – две одинаковые кровати, наподобие тех, что были у Бриллов. Линии не понимала, почему нельзя и дальше спать на старой двуспальной, но Джуниор сказал:

– Подумай и поймешь, что так разумнее. Ты же знаешь, я вечно кручусь-верчусь.

– Но меня это не тревожит, – возразила Линии.

– Ну давай хотя бы попробуем, почему нет? Мы же, в конце концов, старую кровать не выбрасываем. Если передумаем, всегда можем перенести обратно из гостевой комнаты.

Хотя в глубине души он знал, что переносить не станет. Ему нравилась сама идея кроватей-близнецов – это отдавало голливудским шиком. И потом, ему еще в детстве хватило, вечно приходилось спать с кем-то из братьев.

В дальнем конце спальни стоял шифоньер Бриллов, который тоже воплощал для Джуниора шик и гламур. Правда, он до сих пор краснел, вспоминая, что раньше думал, что правильно говорить «шкафанер».

– Миссис Брилл, говорят, вы не собираетесь забирать на новое место свой шкафанер, – выдал он тогда. – Может, мне продадите?

Миссис Брилл недоуменно нахмурилась.

– Мой?.. – переспросила она.

– Шкафанер в спальне. Ваш мальчик говорит, он слишком большой.

– Ах да! Разумеется. Джим! Джуниор спрашивает, не продадим ли мы ему наш шифоньер.

Только тогда он понял свою ошибку. И озлился на миссис Брилл, ставшую свидетельницей его позора, пусть и признавая, что она повела себя на редкость тактично.

Собственно, этот ее такт, наверное, его и взбесил.

Вечно, вечно так было: «мы – и они». Городские дети в средней школе или богачи из Роланд-парка – вечно кто-то указывал Джуниору, что он не вполне вписывается, не дотягивает до планки. Причем само собой разумелось, что виноват в этом он, ведь он живет в стране, где теоретически мог бы и дотянуть, ничто не мешало. Ан нет, что-то все же мешало, и он никогда не мог в точности угадать, что именно. Но из-за какой-нибудь ничтожной оплошности, в одежде ли, в речи ли, он всегда будто бы стоял снаружи и заглядывал в окна к ним.

Все. Хватит. Теперь у него есть гигантское, обшитое кедром хранилище только и исключительно для шерстяных вещей. Обои в спальне привезли из самой Франции. Окна такие высокие, что если подойти, то с улицы тебя увидят от макушки и почти до колен.

Но тут Джуниор заметил, что в углу подоконника облупилась краска. Бриллы, должно быть, оставили окно открытым в дождь. Или это из-за конденсата, тогда совсем нехорошо.

И на обоях под окном швы видны. Расходятся, в сущности. На стыке с подоконником бумага отгибается и даже чуточку отстает от стены.

По субботам он обычно ездил оценивать предстоящую работу, в этот день мужья были дома, так что дом навестить не удалось. Но с делами он закруглился пораньше: завтра переезд, кое-что нужно еще упаковать. Вернулся около трех, вошел через кухню. Линии доставала из оранжевой корзинки под раковиной чистящие принадлежности. Стояла на коленях на полу, Джуниор видел ее подошвы, серые от грязи.

– Я пришел, – сообщил он.

– А, хорошо. Можешь достать с холодильника вон то блюдо? Начисто про него забыла! Еще бы чуток, и оставила бы.

Он потянулся за блюдом, снял, поставил на шкафчик.

– Я чего думаю… Может, съездить, отвезти еще вещи до темноты? – сказал он ей. – Утром будет полегче.

– Ой, да не нужно! Измотаешься. Погоди до завтра – Додд с ребятами подсобят.

– Я не стану брать тяжелое. Так, пару коробок и прочую ерунду.

Она не ответила. Лучше бы вылезла из своей корзинки и хоть глянула на него! Но она, вся деловая-деловая, не переставала шуршать, поэтому через минуту он вышел.

В гостиной дети строили что-то из пустых картонных коробок. Точнее, строила Меррик. Редк-лифф, еще очень маленький, сам ничего не умел, но, благоговея перед Меррик, снизошедшей до игры с ним, ходил вперевалку туда-сюда и перетаскивал коробки, куда она велела. Ковер уже скатали для переезда, и детям на голом полу было привольно.

– Смотри, какой у нас замок, папочка, – сказала Меррик.

– Потрясающе, – восхитился Джуниор и направился в спальню переодеваться. Стоимость работ он всегда ездил оценивать в хорошем костюме.

Потом он вернулся на кухню. Линии складывала разную бытовую химию в коробку из-под отбеливающего порошка «Даз».

– Муж миссис Эббот отказался от половины из того, что она хотела, – пожаловался Джуниор. – Прямо по списку: «А это почему так дорого? А это?» Мне бы раньше узнать, а то провозился с расчетами!

– Плохо, – отозвалась Линии Мэй. – Может, она его все-таки уговорит?

– Нет, она со всем согласилась. Только ойкала с похоронным видом каждый раз, когда он что-то вычеркивал.

Он ждал, что Линии ответит, но та молчала, усердно заворачивая бутылку с аммиаком в кухонное полотенце. Джуниору хотелось, чтобы она посмотрела на него. Ему уже становилось неуютно.

Линии Мэй была не из тех, кто в гневе кричит или обиженно дуется, она не швырялась вещами – нет, она просто избегала на него смотреть. То есть взглядывала коротко, если нужно, но не рассматривала его. Разговаривала вежливо, улыбалась, вообще вела себя как обычно, и все-таки создавалось впечатление, что ее внимание поглощено чем-то другим. И он в такие моменты сам удивлялся, до чего ему необходим ее взгляд. Он вдруг осознавал, насколько привык, что она его изучает, льнет к нему глазами, словно наслаждаясь одним его видом.

Сейчас, впрочем, он совершенно не понимал, чем мог ее разозлить. Это он должен злиться – что и делает. Но все-таки он не выносил неопределенности. Он подошел и встал прямо перед ней; их разделяла лишь коробка из-под «Даз». Спросил:

– Хочешь, поужинаем сегодня в дайнере?

Они редко ужинали не дома. Для этого требовался особый повод. Но Линии и сейчас на него не посмотрела. Сказала только:

– Придется. Все, что было в холодильнике, я сегодня отвезла в новый дом.

– Правда? – удивился он. – Как это?

– Ну, за детьми присматривала Дорис, чтобы я успела собраться, и я подумала: почему бы мне не съездить в новый дом? Ты же знаешь, я его еще ни разу не видала. Наложила две сумки еды и поехала на трамвае.

– Еду можно было отвезти завтра на грузовике. – Мысли Джуниора лихорадочно скакали. Она видела качели? Судя по всему, да. – Не знаю, зачем ты таскала тяжести.

– Я подумала, раз уж все равно еду, могу заодно и прихватить чего, – ответила она. – И теперь можно будет позавтракать самим, без рабочих.

Она сосредоточенно пристраивала банку чистящего порошка «Бон Ами» в угол коробки.

– И что же, – спросил он, – как тебе там понравилось?

– Там хорошо. – Она приспособила щетку с длинной ручкой в другой угол. – Дверь, правда, заедает.

– Дверь?

– Входную.

Значит, точно вошла с парадного входа. Ну да, естественно, коль скоро шла от трамвайной остановки.

– Ничего не заедает! – возразил он.

– Я нажала на защелку, а она не поддалась. Ну, думаю, неправильно отперла. А потом потянула дверь на себя и опять нажала, и тогда все открылось.

– Это герметик, – объяснил Джуниор. – Там отличный густой герметик, в этом дело. А дверь не заедает.

– Мне так показалось.

– Не заедает, нет.

Он ждал. И чуть было не спросил. Так вот прямо: «А качели ты заметила? Удивилась, что они опять лакированные? Согласна, так гораздо лучше?»

Но это значило бы совсем раскрыться, показать, что его волнует ее мнение. Точнее, позволить ей думать, что волнует.

И вдруг она ответила бы, что качели выглядят нелепо? Что сразу видно: человек из кожи вон лез, чтобы сделать как у богачей, рядился в чужую шкуру?

Поэтому он лишь заявил:

– Ты еще скажешь спасибо за герметик, когда придет зима, уж поверь мне.

Линии пристроила коробку мыльных хлопьев рядом с «Бон Ами». Джуниор мгновение спустя вышел из кухни.

Направляясь в сумерках к дайнеру, они проходили мимо домов соседей, и все – знакомые и незнакомые – говорили им с крылец «Добрый вечер» или «Чудная погодка». Линии сказала:

– Надеюсь, на новом месте соседи с нами тоже будут здороваться.

– Конечно, будут, а как же, – ответил Джуниор.

Он нес на плечах Редклиффа. Меррик ехала впереди на старом деревянном детском автомобильчике, отталкиваясь от земли ногами. Автомобильчик был для нее мал, но трехколесный велосипед они купить не могли из-за дефицита резины.

– Вот миссис Брилл, – продолжала Линии. – Помнишь, она всегда говорила: «мой» зеленщик, «мой» аптекарь? Как будто она их купила! И в Рождество, когда заносила нам нашу корзинку. «Ах, я купила у моего флориста омелу!» А я думала: «Вот бы он удивился, если б узнал, что он твой!» Хорошо бы наши новые соседи так не важничали.

– Да она же про другое. – Джуниор прибавил шагу, обернулся и пошел спиной вперед, заглядывая жене в лицо. – Она имела в виду, что у нашего флориста омелы нет, а у ее вот есть.

Линии засмеялась:

– У нашего флориста! Можешь себе представить?

Но глядела она на старого мистера Эрли, который с крыльца поливал сад из шланга. Помахала, крикнула:

– Как дела, мистер Эрли?

Джуниор сдался и снова пошел нормально.

Дольше всего она на него не смотрела, когда захотела родить ребенка, а он запрещал. Она твердила об этом уже несколько лет, а он отнекивался – мало денег, время неподходящее, – и она соглашалась. Но потом он признался: «Линии Мэй, если честно, я детей не хочу вовсе». Ее это потрясло. Она плакала, спорила, убеждала, что ему так кажется из-за матери, которая умерла родами, вместе с младенцем. Но при чем тут!.. Честное слово! Все давно пережито и оставлено в прошлом. И вот мало-помалу Линии разонравилось на него глядеть, а ему, надо признать, этого ужас как не хватало. Он всегда знал, хоть она и не говорила, что жена считает его красивым. Не то чтобы такие вещи его волновали! Но все равно, он это сознавал, и теперь у него словно украли что-то.

Тогда он сдался первый. Продержался с неделю. А потом сказал: «Слушай. Если у нас и вправду появится ребенок…» Она встрепенулась, внезапно мазнула взглядом по его лицу, и он почувствовал себя как почти уже высохшее растение, которое наконец полили.

За ужином он объяснял Меррик и Редклиффу, что у них теперь будет по отдельной комнате. Ред-клифф и ухом не повел – он лущил лимскую фасоль, но Меррик ответила:

– Скорей бы! Мне плохо с Редклиффом в одной комнате! Он писается, и от него по утрам пахнет.

– Ну-ка, веди себя прилично, – прикрикнула на нее Линии Мэй. – И от тебя раньше пахло.

– Нет!

– Пахло, когда ты была малявка.

– Редклифф малявка! – пропела Меррик, дразня брата.

Тот вскрыл очередной стручок.

– Кто хочет мороженого? – осведомился Джуниор.

Меррик обрадовалась:

– Я!

И Редклифф тоже пискнул:

– Я!

– Линии Мэй? – спросил Джуниор.

– Неплохо бы, – отозвалась Линии Мэй.

Но занималась Редклиффом, счищала с его пальцев фасолевую шелуху.

У них была традиция слушать радио после того, как дети лягут спать, – Линии шила или латала что-нибудь, а Джуниор обдумывал план работ на следующий день. Но сейчас в гостиной царил хаос, радио уже упаковали в коробку, и Линии решила:

– Пожалуй, пойду спать.

Джуниор ответил:

– Я через минутку приду

Он собрал свои деловые бумаги, потушил свет и пошел наверх. Линии в ночной рубашке все еще возилась с вещами, раскладывала стопки с комода по ящикам. Спросила:

– Завести будильник?

– Нет, я точно сам проснусь.

Он разделся до белья, повесил рубашку и комбинезон в шкаф, на крючки с внутренней стороны дверцы, хотя обычно вешал на спинку стула – все одно завтра надевать.

– Наша последняя ночь в этом доме, Линии Мэй, – сказал он.

– М-м-м.

Она взяла дорожку с комода, свернула и убрала в верхний ящик.

– И в этой кровати тоже.

Она прошла к шкафу и захватила горсть пустых вешалок.

– Но я буду навещать тебя в новой кровати. – И он игриво шлепнул ее по заду, когда она проходила мимо.

Она чуть-чуть подобралась, отчего шлепок будто соскользнул с нее, и наклонилась убрать вешалки в ящик комода.

– Джуниор, – заговорила она, – скажи правду: откуда взялись те воровские инструменты?

– Воровские инструменты? Какие еще воровские инструменты?

– Ну, те, у миссис Брилл на веранде. Ты же знаешь, о чем я.

– Представления не имею.

Он лег в постель, накрылся одеялом, отвернулся к стене, закрыл глаза. Было слышно, как Линии опять прошла к шкафу и со скрежетом сняла оттуда еще сколько-то вешалок. За открытым окном проехал автомобиль – старой марки, судя по пыхтению, – залаяла чья-то собака.

Через пару минут она босыми ногами прошлепала к кровати, и он почувствовал, как она устраивается на своей половине. Легла, отвернулась; слегка натянулось одеяло. Щелкнул выключатель, лампа на ее тумбочке погасла.

Интересно, как она отреагировала, увидев лакированные качели? Заморгала? Ахнула? Вскрикнула?

Он представил, как она тащится вверх по дорожке с двумя сумками еды, – Линии Мэй Инман в деревенской соломенной шляпке с деревянными вишенками на полях, в ситцевом платье с короткими рукавами фонариком, открывающими костлявые руки и шершавые локти. И ему почему-то стало… больно. Физически больно за нее. Совсем одна, бредет в горку меж гигантских деревьев к этому широченному крыльцу. Одна, самостоятельно выяснила, какой трамвай нужен, – раньше ведь ни разу никуда не ездила, кроме магазинов на Ховард-стрит, – сама сообразила, в какую сторону свернуть на углу возле остановки. А шагая мимо соседних домов, наверняка гордо вздергивала подбородок – вдруг на нее смотрят.

Он открыл глаза и лег на спину.

– Линии Мэй, – сказал в потолок. – Ты не спишь?

– Не сплю.

Он переместился на бок, и его тело ложкой обняло ее, и он обхватил ее руками сзади. Линии не отстранилась, однако напряженно застыла. Он глубоко вдохнул ее солоноватый, дымный запах.

– Прости меня, пожалуйста, – попросил он.

Она молчала.

– Я так стараюсь, Линии, очень! Наверное, слишком стараюсь. Чтобы соответствовать. Я просто хочу, чтобы все было как надо, больше ничего.

– Что ты, Джуниор! – Она повернулась к нему. – Джуни, милый, конечно. Я это знаю. Я знаю тебя, Джуниор Уитшенк.

В темноте он не понимал, смотрит она на него или нет, но почувствовал ее ладони на своих щеках, и ее губы приникли к его губам.

Додд Макдауэлл, Хенк Лотиан и новый рабочий, цветной, должны были появиться в восемь – Джуниор позволял своим людям начинать чуть позже, если они работали в выходные. В семь он повез Линии, детей и несколько ящиков с кухонными вещами в новый дом. По плану Линии оставалась там все распаковывать, а он возвращался обратно помогать грузить мебель.

Когда они выруливали на дорогу, из соседнего дома выскочила Дорис Найверс в домашнем халате и с цветочным горшком в руках. Линии опустила окно и крикнула:

– Доброе утро, Дорис!

– Я боюсь разрыдаться, иначе никогда не остановлюсь, – сказала ей Дорис. – Без вас тут будет все не то! Вот гляди: этот цветок сейчас, может, на вид не ахти, зато через несколько недель расцветет, подарит вам роскошные циннии.

«Зиннии», произнесла она на балтиморский манер и передала растение через окно. Линии взяла горшок обеими руками и сразу сунулась нюхать, как будто оно уже расцвело.

– Я не стану говорить спасибо, чтобы не завяло. Но теперь, Дорис, буду на него смотреть и всегда вспоминать тебя.

– Да уж, пожалуйста! До свидания, детки! До свидания, Джуниор! – Дорис отступила на шаг и помахала рукой.

– Пока, Дорис! – ответил Джуниор.

Дети еще толком не проснулись и в каком-то ступоре глазели на соседку, но Линии тоже замахала и высовывала голову из окна, пока их грузовик не свернул за угол.

– Я буду так по ней скучать! – воскликнула Линии, устраивая растение у себя в ногах и садясь нормально. – Я будто сестру теряю.

– Ничего ты не теряешь, ты переезжаешь за какие-то две мили. Сможешь приглашать ее в гости когда захочешь.

– Нет, я уж наперед все вижу. – Линии указательным пальцем промокнула под правым глазом, затем под левым. – Допустим, я позову ее на ланч. Ее, Кору Ли, всех. Если угощу чем-нибудь особенным, то они решат, что я много о себе возомнила. А подам что обычно, заявят, что считаю их хуже новых соседей, и меня в ответ не пригласят, скажут, что они мне теперь не ровня, и потихоньку перестанут принимать мои приглашения, и вся наша дружба закончится.

– Линии Мэй, переезжать в большой дом не преступление. За это не расстреливают.

Линии Мэй достала из кармана носовой платок.

Он остановился у нового дома, и она спросила:

– А не надо было сзади подъехать? Нам же столько всего носить.

– Я подумал, может, сначала перекусим, – ответил Джуниор.

Глупое объяснение – позавтракать с тем же успехом они могли и припарковавшись сзади. Но он хотел чем-то ознаменовать их прибытие. И Линии, очевидно, это поняла, потому что сказала:

– Вот и славно. Видишь, теперь ты рад, что я привезла еду.

Пока она возилась – искала на полу кабины сумочку и подбирала горшок с растением, – он успел открыть для нее дверцу. Она глянула удивленно, но передала ему Редклиффа и затем сама вышла из грузовика.

– Ну, дети, – объявил Джуниор, поставив Редклиффа на землю, – давайте торжественно войдем в новый дом.

И они вчетвером зашагали вверх по дорожке.

Утреннее солнце не проникало под шатер деревьев перед домом, но крыльцо от глубокой тени казалось только уютнее, и медово-золотистые качели, еще не видные сквозь балюстраду, уже радовали сердце Джуниора. Он с трудом удержался, чтобы не сказать Линии: «Смотри, смотри, какие они стали красивые!»

Когда впереди мелькнуло что-то синее, он решил, что это обман зрения – безумный отголосок недавнего кошмара.

Посмотрел еще раз и замер в ужасе.

По плитам дорожки тянулись следы краски – синие брызги от самых ступенек постепенно собирались в широкий ручеек и вновь сужались до редких капель у его ботинок. Краска лежала толстым слоем – казалось, ее можно отколупнуть ногтем. И блестела так, что он инстинктивно отдернул ногу, хотя, приглядевшись, понял, что краска высохла. Однако любой человек – или все-таки один только Джуниор? – сразу понял бы, что се разбрызгали со злости.

Линии между тем высвободила руку и пошла вперед, крича:

– Тише, Меррик, тише, Редклифф! Папе еще нужно отпереть дверь.

Его рабочим понадобится много дней, чтобы это отчистить. Нужны абразивы и химикаты – навскидку непонятно даже какие, – потом оттирать, скрести и долбить, и все равно следы синей краски останутся. Этот синий толком не исчезнет никогда, известковый раствор навеки впитает микроскопические остатки – возможно, не заметные посторонним, но для Джуниора очевидные. Перед глазами кинолентой развернулось его будущее: он пробует метод за методом, консультируется со специалистами, ночью лежит без сна, как сумасшедший ищет хитрые решения. Закончится, без сомнения, тем, что дорожку придется снять и положить заново. А если не выйдет, шведский синий заклеймит ее навеки, до конца времен.

Линии Мэй шла себе вперед с очень прямой спиной и очень ровно сидящей шляпой – сама невинность и беззаботность. И ни разу не оглянулась узнать, как он вообще, не остолбенел ли.

И почему он не бросил ее на вокзале? Она обошлась бы без него прекрасно. Замечательно устроилась бы где угодно.

Она задалась целью получить его – и преуспела без всяких усилий. Она в одиночку вынесла пять лет публичных унижений. Она проехала на тысяче поездов с тысячей пересадок и нашла его в два счета. Он видел, как она выгибает шею и выглядывает его у вокзала; как с чемоданом и бродяжническим узлом звонит в двери незнакомых женщин; как смеется на кухне с Корой Ли. Она схватила его жизнь, выдернула, словно мокрый свитер из корыта, разложила и заново придала форму.

И за это, очевидно, он должен ее благодарить.

Редклифф споткнулся, но устоял. Меррик бежала вперед.

– Подождите! – закричал Джуниор, потому что они уже подходили к крыльцу.

Все трое остановились и обернулись. И он зашагал быстрее, торопясь нагнать их. В кронах тюльпанных деревьев пели птицы. Маленькие белые бабочки кружили над единственным солнечным пятачком. Джуниор подошел к Линии, взял ее за руку, и они вчетвером поднялись по ступеням. Пересекли крыльцо. Он отпер дверь. Они вошли в дом.

Их жизнь началась.