Глава 5

Метель днем поутихла, но к вечеру снег повалил с новой силой. В свете фонарей, точно в вальсе, кружились огромные белые мухи и, обессилев, медленно падали на утопавший в сугробах город.

Владимир стоял в эркере, сооруженном когда-то из балкона, возле огромного окна и с высоты девятого этажа напряженно следил за тем, что происходило внизу — возле подъезда и во дворе. Он не боялся, что кто-то увидит его в столь неприглядном виде — в трусах и голым по пояс. Свет в мастерской он выключил, как только остался один, а пыльные шторы раздвинул. С улицы, если даже сильно задрать голову, не рассмотреть, что происходит на верхних этажах, а уж вглядываться в темные стекла тем более никому не нужно.

Наблюдая, как падает снег на детскую площадку под окнами, на машины возле подъезда, на деревья, кусты, фонари, Владимир думал, куда могла подеваться его недавняя гостья? Как могла миновать двор незаметно? Прокралась, прижимаясь к стене, под окнами? Глупо и бессмысленно. Гораздо проще рвануть мимо хоккейной коробки, нырнуть в проход между домами и броситься к автобусной остановке, ближе к людям, свету, безопасности. И желательно мчаться во весь дух, если ты чудом, по собственному мнению, вырвалась из цепких рук безумца, да еще в полицию заявить, для полного счастья.

Он шепотом выругался. Только ментов ему не хватало! Но, может, и на этот раз обойдется, ведь та, что прокусила ему руку неделю назад, тоже грозила полицией, правда, угроз не сдержала. Надо признать, он и сам виноват: зачем было сразу, без объяснений, без подготовки предлагать обнажиться даме за сорок? Но, черт побери, очень уж она была соблазнительна, с великолепной грудью и пышными, словно выточенными на токарном станке, бедрами.

Владимир провел языком по пересохшим губам и перевел взгляд в глубь мастерской, где белели холсты. На них темными пятнами проступали женские образы. Все это эскизы, наброски к будущему полотну — картине всей его жизни. Квинтэссенции ума, души и рук творца, альфы и омеги его существования, экстракта из его чувств и ощущений. И, конечно же, страданий…

Чего скрывать, мучился он изрядно, в какие-то минуты изводился от осознания своей бездарности, в другие, что не выдержит искушения и сломается в тот самый миг, когда, казалось, все уже предрешено… А еще его посещали страхи, безотчетные и внезапные, отчего Владимир покрывался холодным потом, руки тряслись и не могли удержать кисть. И поэтому, наверное, он все чаще и чаще прикладывался к бутылке, заливал алкоголем то, что втайне терзало и подтачивало его душу.

Он еще раз окинул взглядом двор. И чего, спрашивается, он паникует, торчит возле окна, как одинокий тополь? Ничего страшного не произошло! Ну, приобнял за талию, ну, коснулся груди… Что в этом преступного? В полиции лишь посмеются. Впрочем, дама — не дура, зачем ей огласка? Наверняка держала в секрете, что подвизалась в натурщицах…

Владимир помрачнел и нащупал кофейную чашку с остатками водки. Сделав глоток, поморщился, поставил чашку на подоконник, но промахнулся, и она, грохнувшись на пол, разлетелась вдребезги. Хотел было собрать осколки, но махнул рукой. Обойдется! Завтра придет Лидочка и все подберет. Лидочка на все согласна: наводить порядок в мастерской, мыть грязные пепельницы, кисти, грунтовать холсты, вдыхать запахи растворителя, табачного дыма и перегара, бегать за бутылкой в ближайший гастроном, варить пельмени в закопченной кастрюльке на старой плите. И все ради того, чтобы лишний раз побыть рядом с учителем. Она была молчаливой и старательной, а круглые кукольные глаза на гладком, как у пупса, лице смотрели на Владимира преданно и с восхищением. При взгляде на его полотна они загорались восторгом, и Лидочка вполне искренне выдыхала: «Владимир Маркович, вы — гений!»

Гений? Владимир Кречинский тяжело вздохнул. Эта дурочка, возомнившая себя художником, тем не менее понимала его, как никто другой. Поэтому он терпел ее рядом и даже научился не слышать сдавленного сопения за спиной, когда работал над полотном.

Над полотном? Он снова вздохнул. Работы впереди непочатый край. Для будущей картины требовалась масса эскизов, набросков, а натурщиц не хватало. Нет, ему не приходилось долго упрашивать женщин, чтобы пришли позировать. Все эти дамы, так или иначе, о Владимире Кречинском слышали, бывали на выставках, читали статьи в газетах и почти немедленно соглашались навестить его в мастерской. Им было лестно и жутко интересно, почему выбор художника пал именно на них, но Владимир и сам не знал почему. Просто муза вилась над ухом, надсадно зудела, тыкала пальцем в сторону той или иной фемины и умоляла: «Возьми ее! Именно ее!» И он не сопротивлялся, вмиг понимая, что только лицо и тело очередной избранницы способны оживить холст, на котором валькирии будут летать над полем боя, подбирать души павших храбрецов и переносить их в Асгард — небесную крепость скандинавских богов.

Там, в волшебном замке Валгалле, где кровля из чистого золота и свет дают не лампы, а обнаженные мечи, от зари и до заката воины участвуют в поединках и турнирах, готовясь помочь богам защитить небесный город от великанов. Затем они прекращают сражение и вместе с богами усаживаются за пиршественные столы. Валькирии прислуживают им, подносят мясо бессмертного вепря и никогда не пустеющие рога с хмельным медом…

Владимир маялся и никак не мог решить, изобразить ли валькирий на поле боя, или больший успех вызовут их живописные утехи с бесстрашными воинами в Валгалле. Но в последние дни все больше склонялся ко второму варианту. Темные мысли грызли мозг, ввинчивались штопором в черепную коробку, неприятное томление мешало сосредоточиться.

Подтянув ветхие «семейные» трусы, Владимир поскреб вялую грудь, заросшую седыми волосами, прихрамывая, прошлепал босыми ногами к холсту и схватился за кисть — так утопающий хватается за проплывающее мимо бревно.

Лицо его покраснело, лоб вспотел, в уголках губ скопилась слюна. Он в исступлении работал и работал кистью, покрывая полотно жирными небрежными мазками, словно швырял на холст свое безумие, сквозь которое проступал лик женщины… Той, последней, что ускользнула от него сегодня и не позволила завершить образ прекрасной и воинственной валькирии, не исполнившей волю грозного Одина.

Владимир отступил на пару шагов, окинул взглядом портрет женщины в сверкающих доспехах, которые лишь условно прикрывали пышное тело, и с досадой бросил кисть на столик, заставленный пустыми пивными бутылками. Огурцы в стеклянной банке подернулись белесой плесенью, горку почерневшей жареной картошки на сковороде венчал окурок, а в консервной банке из-под шпротов покоилась зажигалка, которую он напрасно искал утром.

Замысел картины он вынашивал давно, но с исполнением не получалось. Поначалу он хотел писать валькирию с Веры, но, как ни старался, ничего не выходило. Одутловатое, тонкогубое лицо жены и ее коротконогая коренастая фигура никак не вязались с образом отважной воительницы. В отчаянии он отложил проект в долгий ящик, пока неожиданно муза не подсказала ему решение.

Валькирий должно быть много. И все — очень разные!

Первой натурщицей стала молоденькая тренер по фитнесу. Ее не пришлось долго упрашивать. Девушка не стеснялась своего тела и с готовностью его демонстрировала. Лицо и фигура этой хорошенькой брюнетки стали своеобразным ориентиром, определяющим общее настроение картины, ее смысловую нагрузку.

Затем появилась жилистая блондинка — продавец табачного киоска, следом — молодая женщина, которую он приметил в супермаркете. Та сразу согласилась позировать, но потребовала тысячу рублей за сеанс без постели, а ежели с постелью, гонорар увеличивался до трех тысяч. Тысячу заплатила Лида, крайне возмущенная этим обстоятельством, и выставила девицу за дверь. На смену ей пришла миловидная сотрудница пенсионного фонда, а совсем недавно, уже после Нового года — работница железной дороги… Она-то и прокусила ему руку до крови…

Владимир сплюнул на грязный пол и мрачно выругался. Дура! Для чего, спрашивается, приперлась? Не девочка уже, чтобы стесняться нагого тела! Где ей понять, что он — художник! И ему нужно коснуться, почувствовать, ощутить… Но некультурной девке, ничего не смыслившей в живописи, было все равно, что он мог смотреть на женское лицо, как на горы или на море, часами. Ведь женщина — лучшее произведение природы. И все в ней неповторимо прекрасно! Глаза, губы, волосы, ушко, выглядывающее из-под них, шея, грудь… И кожа — бархатная или шелковистая, и тепло от нее, и легкий аромат духов, смешанный с запахом здорового тела…

Но все эти образы были наметками второго плана, фоном для главной героини — валькирии Сигрдривы. Верховный бог викингов Один лишил ее права участвовать в битвах в наказание за то, что, повинуясь чувству любви, она отдала победу в бою не тому воину. Суровый бог погрузил ее в сон и окружил огненным кольцом, и никто из смертных не мог его преодолеть. Только отважный воин Сигурд сумел пройти препятствие и своим поцелуем разбудить прекрасную деву. Владимир подумывал назвать картину «Валькирия в огне». Но Сигрдрива среди местных дев никак не находилась.

Накануне Нового года Вера правдами и неправдами заполучила приглашение на губернаторский бал. Пришлось брать смокинг напрокат, подстригать бороду, а изрядно отросшие волосы стягивать в «конский хвост». Владимир на подобных приемах чувствовал себя не в своей тарелке, но Вере, хлебом ее не корми, дай потереться среди местной знати. Гости губернатора недоуменно косились на странную даму в платье «а-ля рюс», в котором она смахивала на самовар, расписанный под хохлому, пожимали плечами и старались держаться от нее подальше. Но Вера, кажется, нисколько не переживала по этому поводу, лезла в разговоры, которые ее не касались, порывалась кокетничать с местными олигархами и даже пыталась пригласить губернатора на танец, но ее невежливо оттеснили в угол и посоветовали знать свое место. Да еще пригрозили отнять фотоаппарат, если она им воспользуется.

Владимир сразу пристроился к столу с закусками и алкоголем и, улучив момент, быстро, один за другим, опрокинул пару стаканов виски, сдобрив их армянским коньяком. Согрев душу, он несколько успокоился, обвел взглядом зал и увидел неподалеку жену известного богатея, красавицу Юлию Быстрову — бывшую журналистку, которую Вера жгуче, всеми печенками ненавидела.

Сердце его встрепенулось и свалилось вниз, куда-то в область коленей. Сама Сигрдрива держала в руке бокал с шампанским и наблюдала за Кречинским с ироничной усмешкой. Едва передвигая ноги, он направился к ней и, одергивая слегка короткие рукава смокинга, предложил Быстровой стать героиней его нового полотна, в перспективе — шедевра.

— Вы изумительный человек, Владимир! — произнесло надменно земное воплощение Сигрдривы. — Сначала деньги выпрашиваете на выставку, затем ваша супруга о наших салонах гадости пишет. А сейчас, под коньячок, хотите втянуть меня в какую-то мутную аферу? Не пройдет, сударь мой! Ищите героинь в других местах!

— Я всего-то предложил пару раз попозировать, — холодно ответил Владимир.

— Много чести позировать халтурщикам от искусства! — Глаза Юлии полыхнули огнем, и он отшатнулся, зная о ее способностях испепелять человека словом и взглядом.

После он долго корил себя, что подошел к этой змеюке без подготовки. Видно, виски притупило чувство опасности. А он мог бы многое сказать, если бы не косноязычие, вызванное алкоголем. У кого-то алкоголь порождал поток красноречия, а Владимир, наоборот, впадал в ступор, не мог связать пару слов, и, чтобы забыть об унижении и насмешливых улыбках, вновь и вновь напивался мертвецки, в хлам, до белой горячки. Ну почему так бывает, вроде хочешь поведать женщине самое сокровенное, но нужных слов не хватает, и произносишь банальное, как она прекрасна, великолепна, ослепительна. Только все это не то, потому что язык не способен вместить все слова, которые могли бы описать истинную красоту женщины. Лишь женский портрет обладает подобной силой. Но и здесь не все подвластно кисти художника. Женщину нужно понимать, а для того мало таланта, мало техники, нужны вкус и чутье…

Но, удирая от Быстровой, он там же, на приеме, столкнулся с другой женщиной, не менее красивой, но более уступчивой, чем бывшая журналистка. Она быстро поняла, что к чему, и согласилась позировать вечерами, так как днем состояла на государственной службе. Единственно, не назвала свое имя, но оно мало интересовало Владимира. Он уже был одержим ею. И едва дождался конца новогодних праздников, после которых она появилась в его мастерской, ни дать ни взять, королева в хижине бедного живописца.

С той поры сеансы позирования проходили чуть ли не каждый вечер, затягивались не на один час, а женское лицо на холсте становилось все более и более живым и выразительным. Неудивительно, что в какой-то момент Кречинский почувствовал себя Пигмалионом, не совсем понимая, то ли он оживил Галатею, то ли она пробудила его ото сна.

Работа близилась к концу, когда Владимир робко попросил свою богиню открыть грудь. И женщина, нисколько не смутившись, спустила с плеч махровую простыню, в которую куталась во время сеансов, обнажая по мере надобности то плечо, то красивое бедро. Реакция Владимира была почти первобытной, будто камертон, настроенный в лад с его нервной системой, заставил все инстинкты сработать на форсаже, включил адреналин и вздыбил каждый волосок на коже. Художник отбросил кисть, на ходу стянул с себя длинную рабочую блузу и бросился к натурщице. Она вскрикнула от неожиданности, попыталась оттолкнуть, но запуталась в простыне и едва не свалилась на пол.

Владимир обхватил ее за талию и потащил к продавленному дивану, накрытому протертым до дыр выцветшим пледом. Но женщина уже пришла в себя. Хрупкая на вид, она оказалась сильнее, чем он думал. Ловко вывернувшись из его рук, недолго думая отвесила крепкую пощечину, а когда он попытался ее удержать, ударила кулаком под ребра, отчего он сложился пополам, рухнул на диван и, хватая ртом воздух, с трудом отдышался. Женщина в это время быстро оделась, сорвала шубу с вешалки и бросилась вон из мастерской.

Бормоча ругательства, Владимир погасил свет и с трудом, но добрался до эркера. И вовремя, чтобы разглядеть в свете дворового фонаря, как его Галатея выскочила из подъезда. Полы шубы развевались на ветру. Женщина накинула на голову шарф, и, словно почувствовав, что на нее смотрят, вдруг обернулась, уставилась взглядом, казалось, прямо в лицо Владимиру и резко выбросила вверх руку с оттопыренным средним пальцем. Он невольно отшатнулся назад и в этот момент потерял ее из виду…

Владимир обвел тусклым взглядом свое незавидное обиталище: вылинявшие обои, закопченный потолок, заплеванный пол. Ярость ударила в голову. Где же Лидочка?! Почему не пришла? Водка закончилась накануне, и он терпел (несколько глотков не в счет), не пил, ради прекрасной незнакомки, как оказалось — напрасно! Но сейчас требовалось выпить! Немедленно! Только лишь денег не было совсем! И Лидочки не было!

Рыча и грязно ругаясь, он потянулся к лежавшему на столе телефону, но потерял равновесие, уронил стул. Телефон упал на пол, развалился на части, а аккумулятор и вовсе отлетел под диван.

— А-а-а, чтоб тебя! — рявкнул Кречинский, подхватил заляпанную краской табуретку и принялся крушить направо и налево все подряд: посуду, бутылки, жалкое подобие мебели. Пострадали даже подрамники. Единственное, чего он не коснулся в припадке ярости, — наброски и эскизы будущей картины. Хотя некоторые ему очень хотелось порвать на куски…

Обессилев, он свалился на диван, уткнулся лицом в подушку, но тут зазвонил домашний телефон. Трезвонил он долго и требовательно. Владимир с трудом поднялся и взял трубку, в которой тотчас заверещал женский голос. Вера! Она что-то кричала ему в ухо, но он плохо понимал, что именно. В этом голосе сконцентрировалось все самое худшее, что было в его жизни: некрасивая и склочная жена, полоумная теща, которая все жила и не собиралась помирать, вечное безденежье и жалкие перспективы на будущее.

— Хорошо, понял! — Он наконец сумел вклиниться в поток звуков, исторгаемых трубкой. — Скажи, куда подойти? — и через пару мгновений опустил трубку на рычаг.

А еще через какое-то время уже крепко спал на диване и видел во сне нагую красавицу валькирию, которая неистово отдавалась ему на медвежьих шкурах в чертогах Валгаллы.

Владимир стонал, скрипел зубами, хватался за спинку дивана, затем затрясся, как в лихорадке, сник и затих, а вскоре разразился могучим храпом.