Глава 63.
ПИТУ-КОНСПИРАТОР

События, которые являются для человека великим счастьем или великой честью, по большей части происходят оттого, что человек либо всей душой жаждал этих почестей, либо презирал их.

Если захотеть приложить эту аксиому к историческим событиям и деятелям, станет видно, что она не только глубока, но еще и истинна.

Мы не будем ее доказывать и ограничимся тем, что применим ее к нашему герою Анжу Питу и нашей истории.

В самом деле, если мы отступим на несколько шагов назад и вернемся к сердечной ране, которую нанесло Питу открытие, сделанное им на опушке леса, то увидим, что потрясенный Питу ощутил большое презрение к мирской славе.

Он надеялся взрастить в своем сердце драгоценный и редкий цветок, что зовется любовью; он вернулся в родные края с каской и саблей, гордый тем, что соединит Марса и Венеру, как выражался его прославленный земляк Демутье в «Письмах к Эмилии о мифологии», и был весьма сконфужен и опечален, когда убедился, что в Виллер-Котре и его окрестностях есть и другие влюбленные.

Он принял столь деятельное участие в крестовом походе парижан против аристократов, но мог ли он тягаться с деревенской знатью в лице г-на Изидора де Шарни!

Увы! Ведь г-н Изидор был красавец, покоряющий с первого взгляда, кавалер в кожаных штанах и бархатной куртке.

Можно ли соперничать с таким человеком? С человеком, у которого есть ботфорты со шпорами, с братом самого Оливье де Шарни, которого многие по-прежнему называли «ваша светлость»!

Можно ли соперничать с таким человеком? Как не испытывать стыда и восхищения разом, двух чувств, которые для ревнивого сердца двойная пытка, такая ужасная, что трудно сказать, что лучше для ревнивца: соперник, который выше его, или соперник, который ниже его!

Итак, Питу узнал, что такое ревность, эта незаживающая рана, причиняющая простодушному и честному сердцу нашего героя неведомые доселе муки, это ядовитое растение, которое самочинно вырастает там, где дотоле не было и следа пагубных страстей, где не уродилось даже себялюбие, этот сорняк, заполоняющий самые бесплодные участки почвы.

Чтобы в таком опустошенном сердце вновь воцарился покой, нужна очень глубокая философия.

Был ли Питу, который на следующий день после того, как узнал это ужасное чувство, охотился на кроликов и зайцев герцога Орлеанского, а через день произносил пышные речи, которые мы только что воспроизвели, философом?

Было ли его сердце твердым как кремень, из которого любой удар высекает искру, или мягким, как губка, которая впитывает слезы и не разбивается под ударами судьбы?

Время покажет. Не будем предвосхищать события, расскажем все по порядку.

Показавшись арамонцам и поразив их своими речами, Питу, которому аппетит напоминал о низменных заботах, поджарил и съел своего крольчонка, не переставая сожалеть, что он не заяц.

И правда, если бы Питу поймал не крольчонка, а зайца, он не стал бы его есть, а продал.

Это было бы весьма выгодно: заяц стоил от восемнадцати до двадцати четырех су. Конечно, у Питу еще оставалось несколько луидоров доктора Жильбера и он не был скуп, как тетушка Анжелика, но все же он унаследовал от своей матери большую тягу к бережливости; Питу присоединил бы эти восемнадцать су к своей казне и тем самым не уменьшил бы ее, а, напротив, увеличил.

Ибо, рассуждал Питу, человеку нет никакой нужды тратить на обед ни три ливра, ни даже восемнадцать су, ведь он не Лукулл, и на восемнадцать су, вырученные за зайца, он мог бы кормиться целую неделю.

Кроме того, если бы он поймал зайца в первый же день, то за оставшиеся шесть дней, вернее, шесть ночей, он успел бы поймать еще трех зайцев. Таким образом за неделю он заработал бы себе пропитание на целый месяц, а сорока восьми зайцев ему хватило бы на целый год; все остальное составило бы чистую прибыль.

Питу производил свои экономические расчеты, жуя крольчонка, который не только не принес ему барыша, но, напротив, потребовал от него расходов, Питу пришлось потратить одно су на масло и еще одно су на сало. Что касается лука, то его он просто подобрал в поле.

После еды либо камелек, либо за порог, гласит народная мудрость. Питу пошел поискать в лесу живописное местечко, чтобы соснуть.

Само собой разумеется, что как только несчастный переставал говорить о политике и оставался один, перед его мысленным взором вставала мучительная картина: г-н Изидор де Шарни любезничает с мадмуазель Катрин.

От его вздохов дрожали дубы и буки; природа, которая всегда улыбается сытым желудкам, казалась Питу большой черной пустыней, населенной лишь кроликами, зайцами да косулями.

Когда Питу укрылся под высокими деревьями родного леса, их сень и прохлада помогли ему укрепиться в героическом решении исчезнуть с глаз Катрин, дать ей свободу, не убиваться оттого, что она предпочла другого, не позволять унижать себя обидными сравнениями.

Чтобы отказаться от встреч с Катрин, Питу пришлось совершить над собой мучительное усилие, но надо было быть мужчиной.

Впрочем, тут была одна тонкость.

Речь, собственно, шла не о том, чтобы Питу больше не видел Катрин, но о том, чтобы Катрин больше не видела Питу.

Что могло помешать отвергнутому поклоннику время от времени смотреть из надежного укрытия, как неприступная красотка едет мимо? Ничто.

Сколько было от Арамона до Писле? От силы полторы мили, то есть рукой подать.

Насколько неловко было Питу искать встречи с Катрин после того, что он видел, настолько ловко было ему продолжать наблюдать за ее поступками и жестами с помощью упражнений, весьма полезных для здоровья Питу.

К тому же в лесах, растущих за Писле и тянущихся до самого Бурсона, в изобилии водились зайцы.

По ночам Питу будет ставить силки, а по утрам – озирать равнину с вершины какого-нибудь холмика и поджидать, когда выедет мадмуазель Катрин. Это его право; это в некотором смысле его долг, зиждущийся на полномочиях, данных папашей Бийо.

Решив бороться с собой таким оригинальным способом, Питу перестал вздыхать, пообедал громадным куском хлеба, который принес с собой, а когда наступил вечер, расставил дюжину силков и улегся на вереск, еще теплый от дневного солнца.

Заснул он сном отчаявшегося человека, иными словами, – как убитый.

Разбудила его ночная прохлада; он обошел силки, в них пока никто не попался; но Питу всегда рассчитывал только на утро. Однако он чувствовал некоторую тяжесть в голове, поэтому он решил вернуться домой, а в лес наведаться завтра.

Меж тем если Питу провел этот день мирно и спокойно, то местные жители посвятили его раздумьям и обсуждению планов.

Не успел Питу удалиться в лес помечтать, как лесорубы подперли щеку рукой, молотильщики застыли с цепами в воздухе, а столяры перестали стругать доски.

Все это время было потрачено зря по вине Питу, это он стал семенем раздора, брошенным в солому, которая невнятно зашелестела в ответ.

А он, заваривший эту кашу, даже не вспоминал о ней.

Но возвращаясь домой в десять часов – в пору, когда обыкновенно все свечи в деревне были погашены и все глаза закрыты, он заметил вокруг своего дома непривычное оживление. Люди сидели и стояли кучками, расхаживали взад и вперед.

Поведение каждой кучки было исполнено непривычной значительности.

Питу почему-то заподозрил, что эти люди говорят о нем.

И когда он показался в конце улицы, все засуетились, как от электрического удара, и стали показывать на него друг другу.

– Что это с ними? – недоумевал Питу. – Ведь я без каски.

И он скромно вошел в свой дом, обменявшись с несколькими людьми приветствием.

Не успел он закрыть за собой плохо пригнанную дверь, как услышал стук.

Питу не зажигал перед сном свечу; свеча была слишком большой роскошью для человека, который имел всего одну кровать и, следовательно, не мог заблудиться, и который не имел книг и, следовательно, не мог читать.

Но он явственно услышал, что в дверь стучат.

Он поднял щеколду.

Двое молодых людей, местные жители, запросто вошли к нему.

– Смотри-ка, у тебя нет свечи, Питу? – удивился один из них – Нет, – ответил Питу. – А на что мне она?

– Да чтобы видно было.

– А я и так вижу в темноте, – заверил Питу и в доказательство произнес:

– Добрый вечер, Клод; добрый вечер, Дезире.

– Да, это мы.

– Добро пожаловать; чего вы от меня хотите, друзья мои?

– Пойдем-ка на свет, – сказал Клод.

– На какой свет? Луны-то нет.

– На свет неба.

– Ты хочешь со мной поговорить?

– Да, мы хотим поговорить с тобой, Анж.

И Клод многозначительно посмотрел на Питу.

– Идем, – сказал Питу. Все трое вышли.

Они дошли до околицы и углубились в лес; Питу по-прежнему не понимал, чего от него хотят.

– Ну что? – спросил Питу, видя, что его спутники остановились.

– Видишь ли, Анж, – сказал Клод. – Мы двое: я и Дезире Манике, заправляем во всей округе, хочешь быть с нами?

– Зачем?

– Ну как, для того, чтобы…

– Для чего? – переспросил Питу, распрямляясь.

– Чтобы вступить в заговор, – прошептал Клод на ухо Питу.

– Заговор! Прямо как в Париже! – усмехнулся Питу. На самом деле он боялся этого слова и его эха, даже посреди леса.

– Послушай, объясни все толком, – сказал он наконец.

– Прежде вот что: подойди-ка сюда, Дезире, ты браконьер в душе, ты знаешь все шорохи дня и ночи, равнины и леса, погляди, не следят ли за нами, проверь, не подслушивают ли нас.

Дезире кивнул головой, обошел вокруг Питу и Клода так тихо, как волк обходит вокруг овчарни, потом вернулся.

– Говори, – сказал он, – мы одни.

– Дети мои, – снова начал Клод, – все коммуны Франции, судя по твоим словам, Питу, хотят вооружиться и пойти по стопам национальной гвардии.

– Это правда, – подтвердил Питу.

– Так почему же Арамону не вооружиться по примеру других коммун?

– Но ты же вчера сказал, Клод, – отвечал Питу, – когда я призывал вооружаться, что арамонцы не вооружены, потому что в Арамоне нет оружия.

– О, за ружья-то мы не беспокоимся, ведь ты знаешь, где они хранятся.

– Знаю, знаю, – сказал Питу, который видел, куда клонит Клод, и чувствовал опасность.

– Так вот, – продолжал Клод, – сегодня все мы, местная молодежь, собрались и посовещались.

– Хорошо.

– Нас тридцать три человека.

– Это почти треть от сотни, – уточнил Питу.

– Ты хорошо владеешь оружием? – спросил Клод.

– Черт возьми! – произнес Питу, который не умел даже носить его.

– Превосходно. А ты знаешь толк в строевой подготовке?

– Я десять раз видел, как генерал Лафайет проводит учения с сорока тысячами солдат, – презрительно ответил Питу.

– Прекрасно! – сказал Дезире, который позволял себе молчать, но при всей своей невзыскательности хотел все же вставить хоть одно словцо.

– Так ты хочешь нами командовать? – спросил Клод.

– Я! – воскликнул Питу, подскочив от изумления.

– Да, ты.

И оба заговорщика пристально посмотрели на Питу.

– Ты в нерешительности, – сказал Клод.

– Но…

– Так ты не патриот? – спросил Дезире.

– Вот те на!

– Ты чего-то опасаешься?

– Это я-то, покоритель Бастилии, награжденный медалью.

– Ты награжден медалью!

– Меня наградят, когда отчеканят медали. Господин Бийо обещал, что получит за меня мою медаль.

– Он получит медаль! У нас будет командир с медалью! – закричал Клод в восторге.

– Ну так как, ты согласен? – спросил Дезире.

– Согласен? – спросил Клод.

– Ну что ж, согласен! – ответил Питу в порыве воодушевления и, быть может, другого чувства, которое пробуждалось в нем и которое называют тщеславием.

– Решено! – воскликнул Клод. – С завтрашнего дня ты нами командуешь.

– Где я буду вами командовать?

– На учениях, где же еще?

– А ружья?

– Но ты ведь знаешь, где они лежат.

– Да, у аббата Фортье.

– Ну вот.

– Только аббат Фортье нипочем их мне не отдаст.

– Ну что ж! Ты поступишь так, как патриоты с Домом Инвалидов, ты отберешь их силой.

– Один?

– Мы соберем подписи, а в случае нужды, мы придем к тебе на помощь, мы поднимем Виллер-Котре, если понадобится.

Питу покачал головой. – Аббат Фортье упрям, – сказал он.

– Ведь ты же был его любимым учеником, разве он сможет тебе отказать!

– Сразу видно, что вы его совсем не знаете, – сказал Питу со вздохом.

– Так ты думаешь, старик не отдаст ружья?

– Он не дал бы их даже эскадрону гусар. Это упрямец, injustum et tenacem. Впрочем, – спохватился Питу, – вы же не знаете латынь.

Но два арамонца не дали себя ослепить ни цитатой, ни этим хвастливым замечанием.

– Право, Клод, мы выбрали славного командира, он всего боится, – сказал Дезире.

Клод покачал головой.

Питу заметил, что может упасть в их глазах. Он вспомнил, что фортуна любит смелых.

– Ну ладно, – сказал он, – там видно будет.

– Так ты берешь на себя ружья.

– Я берусь.., попробовать.

Негромкий ропот сменился одобрительным шепотом. «Ну вот, эти люди уже командуют мной еще до того, как я стал их командиром. Что же будет потом?» – подумал Питу.

– Попробовать недостаточно, – сказал Клод, качая головой.

– Если этого недостаточно, иди и забирай сам, – рассердился Питу. – Я передаю тебе мою власть. Иди подольстись к аббату Фортье и его плетке.

– Стоило возвращаться из Парижа с саблей и каской, – презрительно произнес Манике, – чтобы бояться плетки.

– Сабля и каска ведь не кираса, а даже если бы были кирасой, аббат Фортье со своей плеткой быстро нашел бы какое-нибудь место, которое она не закрывает.

Клод и Дезире, кажется, поняли это замечание.

– Ну же, Питу, сынок! – сказал Клод. «Сынок» – дружеское обращение, бывшее в большом ходу в этих местах.

– Что ж, ладно! – согласился Питу. – Но чтоб слушались меня, черт возьми!

– Вот увидишь, какие мы послушные, – сказал Клод, подмигивая Дезире.

– Только, – прибавил Дезире, – не забудь о ружьях.

– Решено, – сказал Питу.

Честолюбие заставляло его храбриться, но в глубине души он был встревожен.

– Обещаешь?

– Клянусь.

Питу простер руку, два его спутника тоже, и на поляне при свете звезд три арамонца, невинные подражатели Вильгельма Телля и его сподвижников, провозгласили начало восстания в департаменте Эны.

Все дело в том, что Питу провидел в конце своих трудов счастливую возможность покрасоваться в мундире командира роты национальной гвардии и вызвать если не раскаяние, то хотя бы размышления у мадмуазель Катрин.

Таким образом избранный на почетный пост Питу вернулся домой, мечтая о путях и средствах раздобыть оружие для своих тридцати трех солдат национальной гвардии.