Глава 58.
КАК ПИТУ, КОТОРОГО ТЕТУШКА ПРОКЛЯЛА И ВЫГНАЛА ИЗ-ЗА ОДНОГО ВАРВАРИЗМА И ТРЕХ СОЛЕЦИЗМОВ, БЫЛ СНОВА ПРОКЛЯТ И СНОВА ИЗГНАН ЕЮ ИЗ-ЗА ПЕТУХА С РИСОМ
Питу пришел в Виллер-Котре той частью парка, которая носит название Фазаний двор; он пересек танцевальную площадку, пустовавшую в будние дни; три недели назад он провожал сюда Катрин.
Сколько событий произошло в жизни Питу и в жизни Франции за эти три недели!
Потом, пройдя длинной каштановой аллеей, он вышел на площадь перед замком, обогнул коллеж аббата Фортье и постучался в дверь черного хода.
С тех пор, как Питу покинул Арамон, прошло три года, но с тех пор, как он покинул Виллер-Котре, Прошло всего три недели, так что совершенно понятно, почему никто не узнал его в Арамоне, но все узнали, его в Виллер-Котре.
В мгновение ока по городку разнесся слух, что вернулись Питу с Себастьеном Жильбером, что оба они через дверь черного хода вошли в коллеж аббата Фортье, что Себастьен за время отсутствия почти не изменился, а у Питу появились каска и длинная сабля.
Все это привело к тому, что у парадной двери собралась целая толпа; все подумали, что раз Питу вошел к аббату Фортье через маленькую дверь со стороны замка, то выйдет он через парадную дверь на улицу Суассон.
Этой дорогой он ходил в Пле.
На самом деле Питу пробыл у аббата Фортье ровно столько времени, сколько нужно, чтобы передать его сестре письмо доктора Жильбера, препоручить ее заботам Себастьена и заплатить пять двойных луидоров за пансион.
Сестра аббата Фортье поначалу очень испугалась, увидев, как в садовую калитку входит устрашающего вида солдат; но вскоре она разглядела под драгунской каской мирную и честную физиономию и несколько успокоилась.
Наконец зрелище пяти двойных луидоров успокоило ее окончательно.
Страх бедной старой девы был тем более понятным, что аббат Фортье как раз отлучился из дому: он повел учеников на прогулку, и она была в доме совершенно одна.
Вручив сестре аббата Фортье письмо и пять двойных луидоров, Питу обнял Себастьена и вышел, нахлобучив каску с ухарством бывалого солдата.
Расставаясь с Питу, Себастьен уронил несколько слезинок; хотя разлука им предстояла недолгая, а время они провели не слишком весело, неунывающая бодрость Питу, его дружелюбие, его бесконечная снисходительность тронули сердце юного Жильбера. Питу походил на большого добродушного ньюфаундленда, который порой вам сильно досаждает, но в конце концов всегда обезоруживает вас преданностью, с какой лижет вам руку.
Одно утешало Себастьена: Питу обещал часто навещать его. Одно утешало Питу: Себастьен поблагодарил его за это.
Теперь последуем за нашим героем из дома аббата Фортье к дому тетушки Анжелики, расположенному, как известно, на окраине Пле.
Выйдя от аббата Фортье, Питу увидел, что его ждут десятка два человек. Слух о его диковинном наряде уже разнесся по всему городку. Видя, что он в новом обличье возвращается из Парижа, где шли бои, жители Виллер-Котре предположили, что Питу тоже участвовал в сражениях, и захотели услышать новости.
Пыжась от гордости, Питу стал излагать эти новости; он рассказал о взятии Бастилии, о подвигах Бийо и г-на Майяра, г-на Эли и г-на Юллена; рассказал, как Бийо свалился в ров и как он, Питу, вытащил его оттуда; наконец, рассказал, как оба они вызволили из тюрьмы г-на Жильбера, который восемь или десять дней провел в заточении.
Почти все, что рассказывал Питу, слушатели уже знали, но они прочли это в газетах, а как ни интересны писания газетчиков, рассказы очевидца не в пример интереснее, вдобавок ему можно задать вопрос и получить ответ.
Итак, Питу возвращался к началу, излагал все подробности, не обижался, когда его перебивали, отвечал с неизменной любезностью.
Питу целый час ораторствовал на запруженной слушателями улице Суассон, возле дома аббата Фортье, пока наконец кто-то из присутствующих, заметив на его лице признаки некоторого беспокойства, не догадался сказать:
– Бедный Питу устал, а мы тут держим его на ногах, вместо того, чтобы отпустить к тетушке Анжелике. Бедная старая дева! Она будет так рада его увидеть.
– Дело не в том, что я устал, – сказал Питу. – Просто я проголодался. Я никогда не устаю, но всегда хочу есть.
Услыхав это простодушное заявление, толпа, уважавшая требования желудка Питу, почтительно расступилась, и Питу в сопровождении самых любопытных своих слушателей отправился в Пле, где жила его тетушка.
Тетушка Анжелика, верно, отлучилась к соседям; дверь была на замке.
Тогда несколько человек пригласили Питу к себе на ужин; Питу гордо отказался.
– Но ты же видишь, дорогой Питу, – возразили ему, – что дверь твоей тетушки на запоре.
– Дверь тетушкиного дома никогда не остается запертой для почтительного и проголодавшегося племянника, – назидательно изрек Питу.
И, вытащив свою длинную саблю, при виде которой дети и женщины отступили, он вставил ее острие в замочную скважину, сильно нажал и дверь к большому восхищению присутствующих распахнулась. После того, как Питу совершил этот геройский поступок, не убоявшись гнева старой девы, никто уже не сомневался в его храбрости.
В доме за время отсутствия Питу ничто не изменилось: пресловутое кожаное кресло по-прежнему царственно возвышалось посреди комнаты; колченогие стулья и табуретки составляли его хромую свиту; в глубине стоял ларь, справа буфет и камин.
Питу вошел в дом с нежной улыбкой, он ничего не имел против всей этой бедной мебели; напротив, это были друзья его детства. Правда, они были почти такими же жесткими, как тетушка Анжелика, но зато когда их открывали, в них всегда обнаруживалось что-нибудь вкусное, меж тем как если бы открыли тетушку Анжелику, внутри все оказалось бы еще более черствым и невкусным, чем снаружи.
Питу мигом доказал правоту наших утверждений людям, которые пришли за ним следом и наблюдали за его действиями с улицы, любопытствуя узнать, что произойдет, когда вернется тетушка Анжелика.
Впрочем, нетрудно было заметить, что эти несколько человек сочувствовали Питу.
Мы уже сказали, что Питу проголодался, проголодался так сильно, что переменился в лице.
Поэтому он не стал терять времени и направился прямиком к ларю и буфету.
Прежде, – мы говорим прежде, хотя с тех пор, как Питу покинул тетушкин дом, прошло всего три недели, потому что, по нашему мнению, время измеряется не днями и неделями, а тем, сколько произошло событий; – итак, прежде Питу непременно, если бы, конечно, демон-искуситель и всепобеждающий голод, эти адские силы, похожие друг на друга, не соблазнили его – сел бы на порог перед запертой дверью и смиренно дожидался бы возвращения тетушки; дождавшись ее, он поздоровался бы с нежной улыбкой и подвинулся бы, давая ей пройти, потом вошел бы следом за ней в дом и принес бы хлеб и нож, чтобы тетушка показала ему, сколько можно отрезать, потом, отрезав ломоть, он бросил бы на буфет жадный взгляд, просто взгляд, обволакивающий и магнетический, – во всяком случае, ему казалось, что он обладает такой магнетической силой, что может притянуть сыр или другое лакомство, лежащее на полке в буфете.
Это удавалось редко, но все же иногда удавалось.
Но нынче Питу стал мужчиной и больше так не поступал: он спокойно открыл ларь, достал из кармана широкий нож с деревянной ручкой, взял каравай и отрезал кусок весом в добрый килограмм, как изящно выражаются после принятия новых мер веса.
Остаток хлеба он бросил в ларь и прихлопнул крышку.
После чего, не теряя спокойствия, подошел к буфету.
На мгновение Питу и вправду показалось, будто он слышит ворчанье тетушки Анжелики, но подлинный скрип буфетной дверцы заглушил брюзжанье тетушки, звучавшее лишь в воображении Питу.
Во времена, когда Питу жил в ее доме, скупая тетушка не баловала себя сытной пищей; она съедала кусочек марвальского сыра или тонкий ломтик сала, окруженный огромными зелеными листьями капусты; но с тех пор, как ненасытный едок покинул дом, тетушка, несмотря на всю скупость, готовила себе некоторые блюда, которые сохранялись неделю и были недурны на вкус.
Иной раз это была говядина с морковкой и луком в жире; иной раз – баранье рагу со вкусной картошкой, крупной, как голова младенца, или длинной, как тыква, иной раз телячьи ножки, приправленные несколькими стебельками маринованного лука-шарлота; иной раз – гигантский омлет в большой сковороде, посыпанный луком-скородой и петрушкой либо сдобренный такими толстыми ломтями сала, что старухе хватало одного ломтя, чтобы утолить самый сильный голод.
Всю неделю тетушка Анжелика холила и лелеяла эти яства, берегла их, нанося увечье лакомому куску лишь по необходимости.
Каждый день она радовалась, что сидит за столом одна, неделю напролет она блаженствовала, вспоминая о своем племяннике Анже Питу всякий раз, как запускала руку в миску и подносила ложку ко рту.
Питу повезло.
Он пришел в день – то был понедельник, – когда тетушка Анжелика потушила старого петуха с рисом; петух так долго варился, что мясо отделялось от костей и стало почти мягким.
Кушанье было – пальчики оближешь; оно предстало в глубокой миске, почерневшей снаружи, но привлекательной своим великолепным содержимым.
Куски мяса лежали поверх риса, как острова в большом озере, и петушиный гребень возвышался над многочисленными горными пиками, как гребень Сеуты над Гибралтарским проливом.
У Питу не хватило учтивости даже на то, чтобы издать восхищенное «ах!» при виде этого чуда.
Неблагодарный племянник забыл, что никогда не видал такого богатства в буфете тетушки Анжелики.
Он держал краюху хлеба в правой руке.
Он схватил миску в левую руку и держал ее в равновесии, до половины погрузив большой палец в густой душистый жир.
В это мгновение Питу показалось, что кто-то встал в дверях и загородил ему свет.
Питу обернулся с улыбкой, ибо принадлежал к тем простодушным натурам, у которых радость отпечатывается на лице.
Это была тетушка Анжелика.
Тетушка Анжелика, скупая, неуступчивая, черствая, как никогда.
Прежде – нам приходится без конца прибегать к одной и той же фигуре речи, сравнению, ибо только сравнение может изъяснить нашу мысль; – так вот, прежде при виде тетушки Анжелики Питу уронил бы миску на пол, а когда расстроенная тетушка Анжелика наклонилась бы, чтобы собрать остатки петуха и риса, перепрыгнул бы через нее и удрал, зажав свой кус хлеба под мышкой.
Но ныне Питу был уже не тот; каска и сабля меньше изменили его физический облик, чем знакомство с великими философами современности изменило его нравственный облик.
Вместо того, чтобы в ужасе обратиться в бегство, он подошел к тетушке с приветливой улыбкой, протянул руки и, как она ни отбивалась, обнял старую деву своими двумя щупальцами, которые именовались руками; больше того, он так крепко прижал ее к груди, что руки его, в одной из которых был зажат хлеб и нож, а в другой миска с петухом и рисом, скрестились у нее за спиной.
Выразив таким образом родственные чувства и исполнив то, что он почитал своим долгом, наш герой вздохнул полной грудью и сказал:
– Вот и ваш бедный Питу, тетушка Анжелика.
Старая дева, не привыкшая к таким нежностям, испугалась, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как встарь Геракл задушил Антея.
Она тоже вздохнула, высвободившись из опасных объятий.
Тетушку возмутило уже то, что Питу не выразил восхищения при виде петуха.
Итак, Питу был не только неблагодарным, но еще и невоспитанным.
Последующее поведение племянника так подействовало на тетушку Анжелику, что она и вправду чуть не задохнулась: Питу, который прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смел присесть даже на колченогий стул или хромую табуретку, теперь удобно расположился в кресле, поставил миску на колени и приступил к еде.
В своей могучей деснице, как говорится в Писании, он держал вышеупомянутый нож с широким лезвием, настоящую лопасть, которой впору было есть Полифему.
В другой руке он держал кус хлеба в три пальца толщиной и шесть дюймов длиной, настоящую метлу, которая сметала рис в одну кучу, меж тем как нож услужливо подталкивал мясо к хлебу.
Вследствие этого мудрого и безжалостного маневра через несколько минут на дне миски засверкал бело-голубой фаянс, как при отливе на молах, откуда схлынула вода, появляются кольца и камни.
Невозможно передать недоумение и отчаяние тетушки Анжелики.
Она хотела закричать, но не могла.
Питу улыбался так обворожительно, что крик замер на губах старой девы.
Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь заклясть этого хищного зверя, который зовется голодом и который поселился во чреве ее племянника.
Но пословица права, голодное брюхо Питу осталось немо и глухо.
Улыбка сошла с лица тетушки, и она заплакала.
Это несколько смутило Питу, но ничуть не помешало ему поглощать пищу.
– О, тетушка, вы так добры, вы даже плачете от радости, видя, что я приехал. Спасибо, милая тетушка, спасибо.
И он продолжал есть.
Французская революция явно изменила натуру этого человека.
Он съел три четверти петуха и оставил немного риса на дне миски:
– Милая тетушка, – сказал он, – вы ведь любите рис, не правда ли? Вам его легче жевать; я оставляю вам рис.
От такой заботы, которую она, вероятно, приняла за насмешку, у тетушки Анжелики перехватило дыхание. Она решительно шагнула к Питу и вырвала миску у него из рук с бранью, которая двадцать лет спустя прекрасно звучала бы в устах гренадера старой гвардии.
Питу испустил вздох:
– О, тетушка, вам жаль петуха, не правда ли?
– Негодяй, – возмутилась тетушка Анжелика, – он еще зубоскалит.
Зубоскалить истинно французский глагол, а в Иль-де-Франсе говорят на самом что ни на есть французском языке.
Питу встал.
– Тетушка, – торжественно произнес он, – я вовсе не собираюсь вас объедать, у меня есть деньги. Я, если вам угодно, заплачу за пансион, но я хотел бы оставить за собой право выбирать меню.
– Мошенник! – возопила тетушка Анжелика.
– Постойте, предположим, порция стоит четыре су: значит, я вам должен четыре су за рис и два за хлеб. Всего шесть су.
– Шесть су! – закричала тетушка. – Шесть су! Да тут одного риса на восемь су, а хлеба на все шесть.
– Правда, милая тетушка, я совсем не посчитал петуха, – продолжал Питу, – но ведь он с вашего птичьего двора. Это мой старый знакомый, я сразу узнал его по гребню.
– И все же он стоит денег.
– Ему девять лет. Это я украл его для вас из-под материнского крыла; он был с кулачок и вы меня же еще и побили за то, что я принес его, но не принес зерна, чтобы его кормить. Мадемуазель Катрин дала мне зерна. Он был мой, я съел свое добро, я имел на это право.
Тетушка, распалившись от гнева, смотрела на этого революционера испепеляющим взглядом.
У нее пропал голос.
– Убирайся! – прошипела она.
– Как, так сразу, после обеда, даже не успев переварить пищу? Ах, тетушка, это невежливо.
– Вон!
Питу, только что сев, опять встал; он не без удовольствия заметил, что в желудке его не нашлось бы места даже для рисового зернышка.
– Тетушка, – величественно сказал он, – вы плохая родственница. Я хочу доказать вам, что вы по-прежнему неправы по отношению ко мне, по-прежнему черствы, по-прежнему скупы. Что до меня, то я не хочу, чтобы вы потом всюду рассказывали, что я разбойник с большой дороги.
Он встал на пороге и зычным голосом, который могли слышать не только зеваки, присутствовавшие при этой сцене, но еще и незнакомые люди, проходившие в пятистах шагах оттуда, произнес:
– Я призываю этих славных людей в свидетели, что я пришел пешком из Парижа, где участвовал в штурме Бастилии, что я был голоден и валился с ног от усталости, что я сел отдохнуть и поесть в доме моей родственницы и что мне приходится уйти отсюда, так как меня здесь жестоко попрекают куском хлеба и безжалостно выставляют за дверь.
Питу вложил в свою обвинительную речь столько пафоса, что соседи начали роптать против старухи.
– Я – бедный путник, – продолжал Питу, – который прошел пешком девятнадцать миль; честный малый, которого господин Бийо и господин Жильбер почтили своим доверием, поручив ему проводить Себастьена к аббату Фортье; покоритель Бастилии, друг господина Байи и генерала Лафайета! И вот я призываю всех в свидетели – меня выгоняют.
Ропот усилился.
– И, – продолжал он, – поскольку я не бедный побирушка, поскольку когда меня попрекают куском хлеба, я плачу, вот экю, я отдаю его в плату за то, что я съел у моей тетки.
С этими словами Питу торжественно вынул из кармана экю и бросил на стол, откуда монета у всех на глазах отскочила и попала в миску с рисом, почти утонув в нем.
Это добило старуху; она опустила голову под бременем всеобщего осуждения, выражавшегося громким ропотом; два десятка рук протянулись к Питу, когда он вышел из лачуги, отрясая прах от своих ног; Питу скрылся из виду в сопровождении толпы людей, которые рады были пригласить в гости покорителя Бастилии и бесплатно предоставить стол и кров другу г-на Байи и генерала Лафайета.
Тетушка достала экю, обтерла его и положила в деревянную плошку, где ему в компании нескольких других экю предстояло ждать превращения в старый луидор.
Но кладя на место этот экю, доставшийся ей таким странным образом, она вздохнула и подумала, что, быть может, Питу, так щедро заплативший за еду, на самом деле имел право съесть все без остатка.
