Глава 49.
ЗА ДЕЛО БЕРУТСЯ ЖЕНЩИНЫ
В Версале двор самоотверженно боролся с народом.
В Париже народ рыцарски сражался с двором, с той лишь разницей, что рыцари были – с большой дороги.
Эти рыцари из народа странствовали в лохмотьях, держа руку на эфесе сабли или на прикладе пистолета, советуясь со своими пустыми карманами да голодным желудком.
Пока в Версале пили допьяна, в Париже, увы, и ели-то впроголодь.
На версальских столах было слишком много вина.
У парижских булочников было слишком мало муки.
Странная непонятливость! Роковое ослепление, которое нынче, когда мы привыкли к падению тронов, вызовет улыбку жалости у политических деятелей.
Бороться против революции и вызывать на битву голодных людей.
«Увы! – скажет история, неизбежно рассуждающая как философ-материалист, – народ никогда не сражается так ожесточенно, как на пустой желудок».
Меж тем было очень легко накормить народ, и тогда хлеб Версаля наверняка не показался бы ему таким горьким.
Но из Корбея перестала поступать мука. Корбей – это так далеко от Версаля! Корбей! Кто из приближенных короля и королевы думал о Корбее?
К несчастью для забывчивого двора голод, этот призрак, который так трудно засыпает и так легко просыпается, спустился, бледный и тревожный, на улицы Парижа. Он поджидал на всех углах, он набирал себе свиту из бродяг и злодеев, он заглядывал в окна богачей и чиновников.
В памяти мужчин еще живы бунты, где пролилось столько крови; мужчины помнят Бастилию, они помнят Фулона, Бертье и Флесселя; они боятся, что их снова назовут убийцами, и выжидают.
Но женщины еще ничего не испытали, кроме страданий, женщины страдают втройне: за ребенка, который ничего не понимает и с сердитым плачем требует хлеба, за мужа, который уходит из дома утром хмурый и молчаливый, чтобы вечером вернуться еще более хмурым и молчаливым, и наконец, за себя самих, становящихся скорбной жертвой супружеских и материнских страданий; женщины горят желанием сказать свое слово, они хотят служить родине на свой лад.
К тому же, разве 1 октября в Версале не женских рук дело?
Пришел черед женщин устроить 5 октября в Париже.
Жильбер и Бийо были в Пале-Рояле, в кафе Фуа. Именно в кафе Фуа шли бурные политические споры. Вдруг дверь кафе распахивается, входит растерянная женщина. Она рассказывает о белых и черных кокардах, занесенных из Версаля в Париж; она видит в них угрозу для общества.
Жильберу вспомнилось, что сказал Шарни королеве:
– Ваше величество, будет поистине страшно, когда за дело возьмутся женщины.
Таково же было и мнение самого Жильбера. Поэтому, видя, что за дело берутся женщины, он обернулся к Бийо и произнес лишь два слова:
– В Ратушу!
Со времени разговора Жильбера с Бийо и Питу, после которого Питу вместе с маленьким Себастьеном Жильбером вернулся в Виллер-Котре, Бийо подчинялся Жильберу по первому слову, по первому движению, по первому знаку, ибо он понял, что если его оружие – сила, то оружие Жильбера – ум.
Оба они устремились вон из кафе, пересекли наискосок сад Пале-Рояля, прошли через Фонтанный двор и добежали до улицы Сент-Оноре.
Дойдя до торговых рядов, они встретили девушку, которая выходила с улицы Бурдонне, стуча в барабан. Жильбер остолбенел.
– Что случилось? – спросил он.
– Проклятье! Вы видите, доктор, – отвечал Бийо, – хорошенькая девушка бьет в барабан, и не худо, клянусь!
– Наверно, у нее кто-то умер, – предположил какой-то прохожий.
– Она такая бледная, – снова вступил Бийо.
– Спросите, чего она хочет, – произнес Жильбер.
– Эй, красотка! – крикнул Бийо. – Что это вы таи расшумелись?
– Я хочу есть! – ответила девушка тонким пронзительным голосом.
И она продолжала идти и бить в барабан. Жильбер слышал ее слова.
– О, как это ужасно! – воскликнул он.
И он стал присматриваться к женщинам, которые шли следом за девушкой с барабаном.
Они еле держались на ногах от истощения и горя.
Были среди них такие, которые не ели больше суток.
Эти женщины время от времени издавали крик, грозный самой своей слабостью, ибо чувствовалось, что крик этот исходит из голодных глоток.
– В Версаль! – кричали они. – В Версаль!
Они звали с собой всех женщин, которых встречали по пути, видели на порогах и в окнах домов.
Мимо ехала карета, в ней сидели две дамы; они высунулись в дверцы и начали хохотать.
Эскорт барабанщицы остановился. Два десятка женщин бросились к карете, заставили дам выйти и присоединиться к шествию. Дамы негодовали и противились, но две или три затрещины быстро утихомирили их.
Позади женщин, которые двигались медленно, потому что толпа росла и росла, засунув руки в карманы, шел мужчина.
Этот мужчина с бледным исхудалым лицом, высокий и сухопарый, был в стального цвета сюртуке, черных коротких штанах и жилете; голову его увенчивала съехавшая набекрень потертая треуголка.
Длинная шпага била его по тощим, но мускулистым ногам.
Он шел следом за женщинами, смотрел, слушал, пожирая все своими проницательными глазами, глядевшими из-под черных бровей.
– Ба, – удивился Бийо, – лицо этого человека мне знакомо, я встречал его во всех стычках.
– Это судебный исполнитель Майяр, – сказал Жильбер.
– Да, верно, это он, он вслед за мной прошел по доске в Бастилию; он оказался ловчее меня и не свалился в ров.
Майяр вместе с женщинами скрылся за поворотом.
Бийо очень хотелось последовать примеру Майяра, но Жильбер увлек его за собой в Ратушу.
Все бунтовщики, будь то мужчины или женщины, рано или поздно неизбежно приходят к Ратуше. Вместо того, чтобы плыть по течению реки, Жильбер направился прямо к ее устью.
В Ратуше уже знали, что происходит в Париже, но не придавали этому значения. И правда, что за дело флегматику Байи и аристократу Лафайету до какой-то женщины, которой взбрело в голову бить в барабан. Кто-то раньше времени начал праздновать масленицу, только и всего.
Но когда вслед за барабанщицей пришли две или три тысячи женщин; когда на флангах этого войска, которое увеличивалось с минуты на минуту, показалось не менее многочисленное войско мужчин, зловеще усмехающихся и вооруженных; когда стало понятно, что эти мужчины заранее радуются злу, которое собираются совершить женщины, злу тем более неотвратимому, что было известно, что общество не будет препятствовать злоумышленникам творить зло, а власти не будут карать их после того, как оно свершится, члены городской управы забеспокоились.
Мужчины улыбались, потому что им было отрадно видеть, как слабая половина рода человеческого совершит зло, которое не смели совершить они.
Полчаса спустя на Гревской площади собралось десять тысяч женщин.
Видя, что их много, они встали руки в боки и стали решать, как быть дальше.
Обсуждение проходило бурно; говорили в основном женщины из народа, рыночные торговки, проститутки. Многие были роялистками и не только не собирались оскорблять короля и королеву, но пошли бы ради них на смерть. Отголоски этого странного спора были слышны за рекой, у молчаливых башен Собора Парижской Богоматери; чего только не повидал этот собор на своем веку, но такого еще не бывало.
Итог обсуждения был таков:
«Пойдем подпалим Ратушу, где изготовляется столько бумажного хлама, из-за которого мы голодаем».
В это время в Ратуше как раз шел суд над булочником, который обвешивал покупателей Понятно, что чем дороже хлеб, тем выгоднее занятие такого рода; но чем оно прибыльнее, тем оно опаснее.
Поэтому «фонарных дел мастера» уже поджидали булочника с новой веревкой.
Охрана Ратуши всеми силами пыталась спасти несчастного. Но, как видно, с некоторых пор человеколюбие было не в чести.
Женщины набросились на охрану, разбили ее наголову, ворвались в Ратушу и начали погром.
Они хотели все, что можно, бросить в Сену, а что невозможно бросить в Сену, сжечь на месте.
Итак, людей в воду, стены в огонь.
Это была нелегкая работа.
В Ратуше было много разных разностей.
Прежде всего, в ней находились триста избирателей.
В ней находились мэры и их помощники.
– Больно долго бросать всех этих людей в воду, – сказала одна рассудительная женщина, которой хотелось поскорее со всем покончить.
– Но ведь они этого заслуживают, – сказала другая.
– Да, но у нас мало времени.
– Ну что ж! Сожжем все! – предложил чей-то голос. – Так будет проще.
Стали искать факелы, потребовали огня; потом, заодно, чтобы не терять времени, решили повесить одного подвернувшегося под руку аббата – Лефевра д'Эрмессона.
По счастью, человек в сером сюртуке не дремал. Он перерезал веревку, аббат упал с высоты семнадцати футов, вывихнул ногу и, хромая, удалился под хохот всех этих мегер.
Аббат дешево отделался благодаря тому, что факелы уже горели и поджигательницы уже подносили их к бумагам так, что еще десять минут – и все было бы в огне.
Неожиданно человек в сером сюртуке бросается и вырывает головни и факелы из рук женщин; женщины сопротивляются, мужчина размахивает горящей головней и пока женщины гасят подолы юбок, он выхватывает из огня занимающиеся бумаги.
Что это за человек, осмелившийся восстать против десяти тысяч разъяренных созданий? С какой стати он ими командует? Аббата Лефевра повесили наполовину, но эту жертву они не упустят. За него вступиться будет некому, ведь сам он уже не сможет этого сделать.
Поднимается неистовый гвалт, все грозят храбрецу смертью; угрозу пытаются претворить в дело.
Женщины окружили мужчину в сером сюртуке и уже накинули ему петлю на шею. Но тут подоспел Бийо Он схватился за веревку и остро отточенным ножом стал кромсать ее на куски, крича:
– Остановитесь, несчастные, вы что, не узнаете одного из покорителей Бастилии?! Того, кто прошел по доске, чтобы заставить их сдаться, пока я барахтался во рву?! Вы что, не узнаете господина Майяра?
Услышав это имя, такое известное и внушавшее такой страх, женщины остановились. Они переглянулись, отерли пот со лба.
Они потрудились на славу, и хотя уже стоял октябрь, пот лил с них ручьем.
– Это господин Майяр, покоритель Бастилии! Это господин Майяр, судебный исполнитель из Шатле!
Угрозы сменяются ласками; Майяра обнимают с криками: «Да здравствует господин Майяр!»
Бийо оказал Майяру услугу, какую Майяр оказал аббату.
Майяр молча смотрит на Бийо и пожимает ему руку.
Рукопожатие говорит: «Мы друзья!»
Взгляд говорит: «Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, рассчитывайте на меня».
Майяр вновь обрел на этих женщин влияние, которое еще увеличилось оттого, что они перед ним провинились.
Но Майяр – старый моряк, он вышел из народа и знает это море предместий, которое поднимается от малейшего ветерка и утихает от одного-единственного слова.
Он умеет направлять эти народные волны – лишь бы народ позволил ему сказать несколько слов.
Впрочем, сейчас как раз подходящий случай, все затаив дыхание слушают Майяра.
Майяр не хочет, чтобы парижанки разрушали коммуну, то есть единственную власть, которая их защищает; он не хочет, чтобы они уничтожали акты гражданского состояния, которые удостоверяют, что не все их дети – ублюдки.
Речь Майяра, непривычная, резкая, насмешливая, произвела свое действие.
Никто не будет убит, ничто не будет предано огню.
Но женщины хотят идти на Версаль.
Там сосредоточено зло, там ночи проходят в оргиях, пока парижане голодают. Это Версаль все пожирает. В Париже не хватает пшеницы и муки, потому что муку везут из Корбея мимо Парижа прямо в Версаль. Этого бы не было, если бы Булочник, Булочница и Маленький подмастерье были в Париже, Этими прозвищами нарекли короля, королеву и дофина, этих самой природой назначенных раздатчиков хлеба.
Женщины пойдут в Версаль.
Раз они объединились в войско, раз у них есть ружья, пушки, порох, а у тех, кому не досталось ни ружей, ни пороха, – пики и вилы, у них должен быть свой генерал.
Почему бы и нет? У Национальной гвардии ведь есть генерал.
Лафайет генерал мужчин.
Майяр будет генералом женщин.
Лафайет командует этими бездельниками гренадерами, которые кажутся запасниками, так мало от них проку, меж тем как нужно сделать так много.
Майяр будет командовать действующей армией. Без улыбки, не моргнув глазом, Майяр соглашается. Майяр – генерал, главнокомандующий парижскими женщинами.
Поход будет недолгим, но решительным.
