Глава 4.
О ВЛИЯНИИ, КОТОРОЕ МОГУТ ОКАЗАТЬ НА ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА ОДИН ВАРВАРИЗМ И СЕМЬ СОЛЕЦИЗМОВ

Мы были обязаны изложить вам все эти подробности, ибо без них любой читатель, как бы умен он ни был, не смог бы постичь весь ужас положения, в котором очутился Питу после того, как его выгнали из школы.

Бессильно опустив одну руку, придерживая другой сундук, который нес на голове, он направился в сторону Пле; в ушах у него все еще звучали гневные возгласы аббата Фортье, а сам он как бы оцепенел.

Наконец с уст его сорвалась короткая фраза, выразившая самую суть его размышлений: «Иисусе! Что скажет тетушка!»

В самом деле, что могла сказать мадмуазель Анжелика Питу об этом крушении всех ее надежд?

Между тем Анж знал о планах тетки ровно столько, сколько знают верные и умные собаки о планах своих хозяев, то есть основывал свои выводы лишь на выражении ее лица. Инстинкт – бесценный поводырь, он никогда не обманывает; другое дело рассуждения, способные сбиться с пути под действием фантазии.

Из горестного восклицания, сорвавшегося с уст Анжа Питу, следовало, что он понимал, какое неудовольствие изъявит старая дева, узнав роковую новость. А опыт подсказывал ему, что если неудовольствие достигает неслыханных размеров, то и следствия этого неудовольствия должны быть ни с чем не сообразны.

Во власти этих ужасных дум Питу добрался до Пле. Всего триста шагов отделяли ворота школы от начала улицы, где жила мадмуазель Питу, но племяннику ее потребовалось целых четверть часа, чтобы одолеть это расстояние.

Часы на колокольне пробили час.

Тут он заметил, что потратил на решительное объяснение с аббатом и дорогу домой целый час, а значит, утратил все шансы получить обед.

Мы уже упоминали об остроумном способе, каким старая дева карала племянника за безрассудные порывы и школьные неуспехи; пообедать в доме тетушки Анжелики позже половины первого было невозможно, и это позволяло ей экономить на несчастном Питу худо-бедно 60 обедов в год.

Но на этот раз запоздавшего школяра волновала вовсе не утрата скудного теткиного обеда; хотя завтрак был еще более скудным, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог ощутить, как пусто у него в желудке.

Для всякого школяра, каким бы бездельником он ни был, самая нестерпимая пытка – это беззаконное пребывание в каком-нибудь укромном уголке после того, как его выгнали из школы; это окончательные и насильственные каникулы, которые он вынужден сносить, меж тем как товарищи его с папками и книгами под мышкой каждый день отправляются в школу. В такую пору ненавистный коллеж становится предметом мечтаний. Школяр всерьез задумывается о тех переводах с латыни и на латынь, о которых так мало беспокоился прежде и которыми занимаются все остальные в его отсутствие. Есть много общего между этим учеником, которого изгнал учитель, и верующим, которого отлучили от церкви за безбожие и который, лишившись права войти в церковь, тут же проникается страстным желанием услышать мессу.

Вот отчего, чем ближе подходил Питу к дому тетки, тем ужаснее представлялась ему жизнь, ожидающая его в этих стенах. Вот отчего впервые в жизни он воображал школу земным раем, откуда аббат Фортье, новоявленный ангел-истребитель, только что изгнал его, употребив вместо огненного меча свою плетку.

Однако, как бы медленно ни шел Питу, как бы часто он ни останавливался и как бы долго ни стоял на одном месте, в конце концов он добрался до дверей дома, внушавшего ему такой сильный страх. Волоча ноги и машинально теребя шов на штанах, он переступил порог.

– Ах, тетушка Анжелика, знаете, мне что-то неможется, – сказал бедняга, дабы предупредить насмешки и упреки, а быть может, надеясь вызвать к себе хоть немного жалости.

– Ладно-ладно, – сказала мадмуазель Анжелика, – знаю я эту немощь; небось, если бы перевести стрелку на полчаса назад, ты бы мигом выздоровел.

– Ах, Боже мой, вовсе нет, – отвечал Питу, – я ничуть не голоден.

Тетушка Анжелика удивилась и едва ли не встревожилась; болезнь страшит не только любящих матерей, но и злых мачех: матерей пугает опасность для здоровья, мачех – опасность для кошелька.

– Ну-ка, признавайся, – сказала старая дева, – что с тобой стряслось?

При этих словах, произнесенных, впрочем, без особой нежности, Анж Питу заплакал, причем лицо его скривила гримаса, бывшая, не станем скрывать, на редкость уродливой.

– Ох, милая тетушка, у меня такое горе!

– Какое же? – спросила тетка.

– Господин аббат выгнал меня! – воскликнул Анж Питу, рыдая.

– Выгнал? – переспросила мадмуазель Анжелика, как бы не в силах уразуметь, что произошло.

– Да, тетушка.

– Откуда же он тебя выгнал?

– Из школы.

И Питу разрыдался еще пуще прежнего.

– Из школы?

– Да, тетушка.

– Навсегда?

– Да, тетушка.

– Значит, с экзаменом, с конкурсом, со стипендией, с семинарией – со всем этим покончено?

Рыдания Питу перешли в вой. Мадмуазель Анжелика взглянула на него так, словно хотела прочесть в глубине его души истинные причины его исключения.

– Бьюсь об заклад, что вы опять прогуливали, – сказала она, – бьюсь об заклад, что вы опять рыскали подле фермы папаши Бийо! Какой стыд! Будущий аббат!

Анж помотал головой.

– Вы лжете! – вскричала старая дева, чей гнев разгорался тем сильнее, чем очевиднее становилась для нее серьезность положения, – вы лжете! Не дальше, чем в прошлое воскресенье вас видели с Бийотовой дочкой в аллее Вздохов.

Лгала сама мадмуазель Анжелика, но ханжи во все века считали себя вправе лгать, ибо руководствовались иезуитской аксиомой, гласящей: «Дозволено утверждать ложь, дабы узнать истину».

– Никто не мог видеть меня в аллее Вздохов, – сказал Анж, – я там не был; мы гуляли подле Оранжереи.

– Ах так, несчастный! Значит, вы в самом деле были с нею!

– Но, тетушка, – возразил Анж, краснея, – мадмуазель Бийо тут вовсе ни при чем.

– Да-да, зови ее мадмуазель, чтобы спрятать концы в воду, бесстыдник! Я все расскажу духовнику этой жеманной девчонки!

– Но, тетушка, я вам клянусь, что мадмуазель Бийо не жеманная девчонка.

– Вы еще ее защищаете! Подумали бы лучше о себе! Выходит, вы уже спелись. Час от часу не легче! Куда мы катимся. Господи Боже мой!.. Шестнадцатилетние дети!

– Нет, тетушка, мы вовсе не спелись с Катрин, наоборот, она вечно меня прогоняет.

– Ах вот как! Вы времени не теряете! Вы уже зовете ее попросту Катрин! Да, она вас прогоняет, лицемерка.., при людях.

– Подумать только, – воскликнул Питу, потрясенный этим открытием, – подумать только, ведь это чистая правда: как же я этого не замечал!

– Вот видишь! – сказала старая дева, воспользовавшись простодушным восклицанием племянника, дабы убедить его, что он в сговоре с Бийотовой дочкой, – но постой, я наведу тут порядок. Господин Фортье – ее духовник, я попрошу его запереть тебя недели на две и посадить на хлеб и воду, а что до твоей мадмуазель Катрин, так ли ей не излечиться от любви к тебе, кроме как побывав в монастыре, что ж, мы ей поможем! Мы се отправим в Сен-Реми.

Старая дева произнесла последние слова властно и убежденно, как человек, наделенный властью, и Питу содрогнулся.

– Милая тетушка! – сказал он умоляюще. – Клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, что мадмуазель Бийо хоть сколько-нибудь виновата в моем несчастье.

– Непристойность – мать всех пороков, – изрекла мадмуазель Анжелика.

– Тетушка! Повторяю вам: аббат прогнал меня не за непристойности, он прознал меня за варваризмы; он сказал, что вместе с солецизмами они не дают мне никакой надежды на стипендию.

– Никакой надежды? Значит, ты не получишь стипендии и не будешь аббатом, а я не буду твоей экономкой?

– Боже мой! Нет, тетушка.

– Кем же ты в таком случае будешь? – спросила вконец испуганная старая дева.

– Не знаю.

Питу жалобно воздел очи горе.

– Кем будет угодно Провидению! – добавил он.

– Провидению? – воскликнула мадмуазель Анжелика. – Так вот, значит, в чем дело: его сбили с толку, ему заморочили голову новыми идеями, ему внушили принципы философии.

– Этого не может быть, тетушка, потому что философию начинают проходить после риторики, а я и до риторики никак не мог добраться.

– Нечего мне зубы заговаривать, я тебе не про ту философию толкую. Я тебе толкую про философию философов, несчастный! Про философию господина Аруэ, господина Жана Жака, господина Дидро, который написал «Монахиню».

Мадмуазель Анжелика перекрестилась.

– «Монахиню»? – спросил Питу. – А что это такое, тетушка?

– Ты читал ее, несчастный?

– Нет, тетушка, клянусь, что нет!

– Теперь я понимаю, отчего тебе не нравится Церковь.

– Вы ошибаетесь, тетушка, это я не нравлюсь Церкви.

– Положительно, это не мальчишка, а змееныш. Он еще смеет возражать!

– Нет, тетушка, я просто объясняю.

– Увы, он погиб! – вскричала мадмуазель Анжелика и в полнейшем изнеможении рухнула в свое любимое кресло.

На самом деле слова: «Он погиб» – не означали ничего, кроме: «Я погибла!»

Отступать было некуда. Тетушка Анжелика решилась на крайнюю меру: словно подброшенная пружиной, она поднялась и бросилась к аббату Фортье, дабы потребовать у него объяснений, а главное, в последний раз попытаться его переубедить.

Питу проводил ее глазами до порога; когда она вышла из дома, он в свою очередь подошел к дверям и увидел, как она с невиданной быстротой устремилась к улице Суассон. Сомнений быть не могло: она отправилась к его учителю.

Чем бы ни кончилось дело, передышка Анжу была обеспечена. Решив воспользоваться этой четвертью часа, подаренной ему Провидением, он собрал остатки теткиного обеда, чтобы покормить своих ящериц, поймал пару мух для своих муравьев и лягушек, а потом, пошарив по шкафам и ларям, поел сам, ибо с одиночеством к нему вернулся аппетит.

Покончив со всеми этими приготовлениями, он возвратился к двери, дабы вторая мать не застала его врасплох.

Второй матерью Питу именовала себя мадмуазель Анжелика.

Покуда Питу поджидал тетку, в конце переулка, соединяющего улицу Суассон с улицей Лорме, показалась красивая молодая девушка верхом на лошади; она везла с собой две корзины: одну с цыплятами, другую с голубями. То была Катрин. Заметив Питу на пороге теткиного дома, она остановилась.

Питу по обыкновению покраснел, потом разинул рот И с восхищением уставился на мадмуазель Бийо, бывшую, по его понятиям, высшим воплощением человеческой красоты.

Девушка быстро окинула взглядом улицу, легонько кивнула Питу и двинулась дальше. Питу, трепеща от восторга, кивнул ей в ответ.

Все это заняло всего несколько секунд, однако лицезрение мадмуазель Катрин настолько захватило великовозрастного школяра, что он не мог отвести глаз от места, где она только что находилась, и не заметил, как тетка, возвращавшаяся от аббата Фортье, подошла к нему и, побледнев от гнева, схватила его за шиворот.

Пробужденный от прекрасных грез той электрической искрой, какая всегда пробегала по его телу, когда к нему прикасалась мадмуазель Анжелика, он обернулся, перевел глаза с разъяренного лица тетки на свою собственную руку и с ужасом увидел, что в руке этой зажата половина огромного ломтя хлеба, щедро намазанного свежим мелом и покрытого куском сыра.

Мадмуазель Анжелика испустила крик ярости, Питу – стон ужаса. Анжелика подняла крючковатую руку, Питу опустил голову; Анжелика вооружилась случившимся поблизости веником, Питу выронил бутерброд и, не тратя времени на объяснения, обратился в бегство.

Два сердца поняли друг друга и согласились в том, что между ними не может быть ничего общего.

Мадмуазель Анжелика вошла в дом и заперла дверь изнутри на два замка. Питу, которому скрип ключа в замочной скважине показался запоздалым ударом грома, припустился еще быстрее.

Сцена эта привела к последствиям, которых не могла предвидеть мадмуазель Анжелика и которых тем более не ждал Питу.