Глава 38.
ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ВЕРСАЛЕ, ПОКА КОРОЛЬ СЛУШАЛ РЕЧИ ЧЛЕНОВ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

В Ратуше короля встретили с большим почетом: его называли Спасителем свободы.

Короля попросили выступить, ибо жажда речей становилась день ото дня все сильнее; королю же хотелось наконец узнать, что думают на самом деле его подданные. Поэтому, прижав руку к сердцу, он произнес только одну фразу:

– Господа, вы всегда можете рассчитывать на мою любовь.

Пока он слушал в Ратуше сообщения правительства, – ибо начиная с этого дня во Франции вдобавок к власти короля и Национального собрания появилось настоящее правительство, – народ на улице глазел на прекрасных королевских лошадей, позолоченную карету, лакеев и кучеров его величества.

Питу после ухода короля в Ратушу накупил на подаренный папашей Бийо луидор синих, белых и красных лент и, смастерив из них национальные кокарды всех размеров, украшал ими уши лошадей, сбрую и весь экипаж.

Толпа последовала его примеру и превратила королевскую карету в настоящую лавку кокард.

Кучер и выездные лакеи были увешаны ими.

Кроме того, несколько дюжин запасных кокард оказались в самой Ратуше.

Надо заметить, что господин де Лафайет, верхом разъезжавший по площади, пытался разогнать этих ревнителей национального флага, но это ему не удалось.

Поэтому, когда король вышел из Ратуши, он увидел всю эту пестроту и издал удивленный возглас.

Затем он знаком подозвал к себе господина де Лафайета.

– Господин де Лафайет, – сказал король, – я искал вас, чтобы сказать, что я утверждаю вас в должности главнокомандующего Национальной гвардией.

И он сел в карету под приветственные возгласы толпы.

Что до Жильбера, то, перестав тревожиться за короля, он остался в зале заседаний вместе с выборщиками и Байи.

Прения еще не кончились.

Однако услышав громкие крики, которыми провожали короля, он подошел к окну и бросил последний взгляд на площадь, чтобы понаблюдать за поведением своих двух приятелей.

Они по-прежнему были или казались лучшими друзьями короля.

Вдруг Жильбер увидел, как по набережной Пеллетье мчится покрытый дорожной пылью всадник, перед которым почтительно и покорно расступается толпа.

Народ, добрый и любезный в этот день, с улыбкой повторял: «Офицер короля! Офицер короля!» и приветствовал его криками: «Да здравствует король!»

И женские руки гладили взмыленного коня.

Этот офицер подъехал к карете в то мгновение, когда дверца ее закрылась за королем.

– Это вы, Шарни? – удивился Людовик XVI и тихо спросил:

– Как там дела?

Потом еще тише добавил:

– Как королева?

– Очень встревожена, ваше величество, – ответил офицер, просовывая голову в карету.

– Вы возвращаетесь в Версаль?

– Да.

– Вот и прекрасно! Успокойте наших друзей, все прошло как нельзя лучше.

Шарни откланялся, поднял голову и заметил господина де Лафайета, который дружески кивнул ему.

Шарни подъехал к Лафайету, и тот протянул ему руку; в результате толпа перенесла королевского офицера вместе с лошадью с того места, где они находились, на набережную, где под бдительным надзором солдат Национальной гвардии народ на пути короля уже стоял шпалерами.

Король приказал ехать шагом до площади Людовика XV; там личная охрана короля с нетерпением дожидалась его возвращения. Начиная с этого мгновения, нетерпение охватило всех, лошади побежали рысью, и по мере приближения к Версалю бежали все быстрее и быстрее.

Наблюдающий из окна Жильбер видел появление всадника, хотя и не узнал его. Он догадывался, как беспокоится королева, тем более, что за последние три часа невозможно было отправить в Версаль ни одного гонца, не возбудив подозрений толпы и не выдав своей слабости.

Однако он воображал себе лишь малую часть того, что на самом деле происходило в Версале.

Дабы не утомлять читателя слишком длинной лекцией по истории, вернемся в королевскую резиденцию.

Последний гонец прискакал к королеве в три часа.

Жильбер сумел его отправить в то мгновение, когда король, пройдя под стальным сводом, целый и невредимый входил в Ратушу.

При королеве находилась графиня де Шарни, только что поднявшаяся с постели, где ее со вчерашнего дня удерживало сильное нездоровье.

Она все еще была чрезвычайно бледна; у нее едва хватало сил поднять глаза: веки тотчас тяжелели и опускались, словно под гнетом скорби или стыда.

При ее появлении королева улыбнулась ей той легкой, ни к чему не обязывающей улыбкой, которую придворные привыкли видеть на лицах государей.

Королева, все еще пребывающая в радостном возбуждении оттого, что Людовик XVI в безопасности, сказала приближенным:

– Еще одна хорошая новость, господа! Дай Бог, чтобы так шло и дальше!

– Напрасно ваше величество опасается, – отвечал кто-то из придворных, – парижане слишком понимают, что они в ответе за короля.

– Однако, – спросил другой придворный, – ваше величество уверены в правдивости донесений?

– Да, – сказала королева, – тот, кто мне их посылает, поручился за короля головой; впрочем, я считаю его нашим другом.

– О, если это так, тогда другое дело, – отвечал придворный с поклоном.

Стоявшая в нескольких шагах от них г-жа де Ламбаль подошла поближе:

– Это новый лейб-медик, не правда ли? – спросила она Марию-Антуанетту.

– Да, это Жильбер, – опрометчиво ответила королева, не подумав, что наносит ужасный удар Андре.

– Жильбер! – вскричала Андре, вздрогнув, будто свирепая гадюка укусила ее в самое сердце. – Жильбер – друг вашего величества!

Андре стояла против Марии-Антуанетты с горящими глазами, стиснув ладони от гнева и стыда, она всем своим видом гордо осуждала королеву.

– Но.., все же… – неуверенно сказала королева.

– О, ваше величество! – прошептала Андре с горькой укоризной, После этого загадочного происшествия воцарилась мертвая тишина.

Среди всеобщего молчания раздались тихие шаги в соседней комнате.

– Господин де Шарни! – сказала королева вполголоса, словно упреждая Андре, чтобы та взяла себя в руки.

Шарни слышал, Шарни видел, но ничего не понимал.

Он заметил бледность Андре и замешательство Марии-Антуанетты.

Он был не вправе задавать вопросы королеве, но Андре была ему жена, и ее он мог спросить.

Он подошел к ней и осведомился тоном самого дружеского участия:

– Что с вами, сударыня? Андре сделала над собой усилие.

– Ничего, граф, – ответила она.

Тогда Шарни обернулся к королеве, которая, несмотря на давнюю привычку к двусмысленным ситуациям, десять раз пробовала улыбнуться, но безуспешно.

– Похоже, вы сомневаетесь в преданности господина Жильбера, – сказал он Андре, – у вас есть какие-то причины подозревать его в измене?

Андре молчала.

– Говорите, сударыня, говорите, – настаивал Шарни. Видя, что Андре по-прежнему молчит, он продолжал уговаривать ее:

– Скажите же, сударыня! Излишняя щепетильность в этом случае достойна порицания. Подумайте, ведь речь идет о спасении наших повелителей.

– Не знаю, сударь, о чем вы говорите, – ответила Андре.

– Вы сказали, я сам слышал, сударыня.., впрочем, я призываю в свидетели принцессу… – Шарни поклонился г-же де Ламбаль. – Вы воскликнули: «О, этот человек! Этот человек – ваш друг!..»

– Это правда, дорогая, вы так сказали, – простодушно подтвердила принцесса де Ламбаль. И подойдя к Андре, добавила:

– Господин де Шарни прав, если вы что-нибудь знаете, не таите.

– Помилосердствуйте, сударыня, помилосердствуйте! – взмолилась Андре так тихо, чтобы ее слышала одна принцесса.

Госпожа де Ламбаль отошла от Андре.

– Боже мой! Какой вздор! – произнесла королева, понимая, что дальнейшее промедление равносильно предательству. – У графини есть смутное подозрение, конечно, она ничего не знает наверное; просто ей трудно по верить, что американский революционер, друг Лафайета, – наш друг.

– Да, смутное подозрение, – повторила Андре, думая о своем, – весьма смутное.

– Такое же подозрение недавно высказывали эти господа, – продолжала Мария-Антуанетта.

И она показала глазами на придворных, с чьих сомнений и начался разговор.

Но это не убедило Шарни. Слишком велико было замешательство при его появлении. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна.

Он стал настаивать.

– Неважно, сударыня, – сказал он, – мне кажется, что ваш долг – не просто высказывать смутные подозрения, но уточнить, чего именно вы опасаетесь.

– Ну вот! – довольно резко вмешалась королева. – Вы опять за свое?

– Ваше величество!

– Прошу прощения, но я вижу, вы снова пристаете к графине де Шарни с вопросами.

– Простите меня, ваше величество, это единственно в интересах…

– Вашего самолюбия, не правда ли?.. Ах, господин де Шарни, – прибавила королева с иронией, обрушившейся на графа всей своей тяжестью, – скажите уж прямо: вы ревнуете.

– Ревную! – воскликнул Шарни краснея. – Кого? Кого я ревную, ваше величество?

– Вероятно, вашу жену, – отвечала королева язвительно.

– Ваше величество! – пробормотал Шарни, ошеломленный вызовом – Здесь нет ничего странного, – сухо продолжала Мария-Антуанетта, – графиня безусловно того стоит Шарни метнул на королеву взгляд, призывавший ее не заходить слишком далеко.

Но все было без толку, все призывы пропали втуне. Когда боль сжимала своими острыми зубами сердце этой раненой львицы, ничто уже не могло остановить ее.

– Да, я понимаю, господин де Шарни, вы ревнуете и беспокоитесь, ну что ж, – это обычное состояние всякой любящей и потому беспокойной души.

– Ваше величество! – умоляюще повторил Шарни.

– Теперь, – продолжала королева, – я страдаю точно так же, как и вы; меня терзают разом ревность и беспокойство.

Слово «ревность» она произнесла е особенным ударением.

– Король в Париже – и жизнь для меня остановилась.

– Но, ваше величество, – возразил Шарни, перестав что-либо понимать в поведении королевы, которая все яростнее метала громы и молнии, – вы только что получили от короля известия, у него все хорошо и можно успокоиться.

– А вы разве успокоились, когда мы с графиней только что все вам разъяснили?

Шарни закусил губу.

Андре постепенно приходила в себя, испытывая разом ужас и удивление от того, что услышала, и ужас от того, что, как ей казалось, поняла.

Мгновение назад все замолчали, прислушиваясь к тому, что говорит г-жа де Шарни, теперь все затихли, слушая слова королевы.

– В самом деле, – продолжала королева в каком-то исступлении, – такова уж судьба людей любящих – думать только о предмете своей любви. Каким было бы счастьем для несчастных сердец без сожаления принести в жертву любое, да, любое другое чувство, какое их волнует. Боже мой! Как я тревожусь за короля!

– Ваше величество, – осмелился вставить кто-то из присутствующих, – скоро приедут другие гонцы.

– Зачем я не в Париже, зачем я здесь? Почему я не рядом с королем? – причитала Мария-Антуанетта, которая, увидев, как смешался Шарни, старалась пробудить в нем ревность, которая жестоко терзала ее самое.

– Если дело только в этом, ваше величество, – сказал Шарни с поклоном, – я тотчас же еду туда, и если, как полагает ваше величество, король в опасности, если над его головой навис меч, поверьте, я без колебаний заслоню его собой. Я еду.

Он откланялся и сделал шаг к двери.

– Сударь, сударь! – вскричала Андре, бросаясь к Шарни. – Сударь, поберегите себя!

Королеве только этого и не хватало!

Как только Андре, вопреки своей всегдашней безучастности, произнесла эти опрометчивые слова и проявила эту необычную заботу, королева побелела как полотно.

– Сударыня, – осадила она Андре, – вы, кажется, вообразили себя королевой?

– Я, ваше величество, – пролепетала Андре, понимая, что из уст королевы впервые вырвался огонь, который так давно жег ее душу.

– Как! – продолжала Мария-Антуанетта. – Ваш муж на королевской службе, он едет к королю; если он подвергается опасности, то ради короля, а вы советуете господину де Шарни поберечь себя!

При этих грозных словах Андре лишилась чувств, она зашаталась и упала бы, если бы Шарни не бросился к ней и не подхватил ее.

Шарни был разгневан, это было заметно, и это привело Марию-Антуанетту в совершенное отчаяние. Она представала не только побежденной соперницей, но еще и несправедливой государыней.

– Ее величество королева права, – произнес наконец Шарни с усилием, – и вы, графиня, ведете себя безрассудно; когда речь идет об интересах короля, у вас нет мужа, сударыня. Я первый должен был приказать вам не давать воли чувствам, когда заметил, что вы изволите за меня тревожиться.

Потом, повернувшись к Марии-Антуанетте, сухо закончил:

– Я подчиняюсь приказу вашего величества и отправляюсь в путь. Либо я вернусь с вестями, с добрыми вестями от короля, либо не вернусь вовсе.

Не успела королева, охваченная гневом и ужасом, опомниться, как Шарни поклонился до земли и вышел.

Мгновение спустя за окном раздался цокот копыт – Шарни пустил лошадь галопом.

Королева оставалась недвижна, но ее душевное смятение было тем сильнее, чем более она старалась скрыть его.

Видя волнение королевы, все; и те, кто понимал его причины, и те, кто ни о чем не догадывался, удалились, чтобы дать государыне отдохнуть.

Она осталась одна.

Андре вышла вместе с другими, а Мария-Антуанетта велела привести к себе детей.