Глава 20.
СЕБАСТЬЕН ЖИЛЬБЕР

На углу улицы Планш-Мибрей доктор остановил фиакр и сел в него.

Бийо и Питу устроились рядом с ним.

– В коллеж Людовика Великого! – приказал Жильбер и погрузился в размышления, которые Бийо и Питу не смели нарушить.

Экипаж пересек Мост Менял, покатил по улице Сите, выехал на улицу Сен-Жак и вскоре остановился у ворот коллежа Людовика Великого.

Париж был объят волнением. Повсюду только и слышались толки о последних событиях; торжествующие рассказы о взятии Бастилии смешивались со слухами об убийствах на Гревской площади; лица выражали работу ума, выдавали движения души.

Жильбер даже не взглянул в окно; Жильбер не произнес ни слова. В народных восторгах всегда есть что-то комичное, и Жильбер не дорожил своим успехом у толпы Вдобавок ему казалось, что капли той крови, которой он не помешал пролиться, пятнают и его.

У дверей коллежа доктор вышел из фиакра и знаком приказал Бийо следовать за ним.

Питу из скромности остался сидеть в фиакре.

Себастьена еще не отпустили из лазарета: услышав о приезде доктора Жильбера, ректор самолично провел гостя к сыну.

Хотя Бийо не отличался особой наблюдательностью, но, зная характеры отца и сына, внимательно следил за их встречей.

Насколько слаб, раздражителен, нервен был Себастьен, когда им владело отчаяние, настолько спокойным и сдержанным он показал себя в радости.

Увидев отца, он побледнел и поначалу не мог выговорить ни слова. Губы его дрожали.

Затем он бросился Жильберу на шею, вскрикнув от радости так, как вскрикивают от боли, и долго молча сжимал его в объятиях.

Доктор ответил на это безмолвное объятие, также не произнеся ни слова, а потом долго глядел на сына с улыбкой, в которой было больше печали, чем радости.

Человек более проницательный, чем Бийо, сказал бы себе, что в прошлом у этого мужчины и этого мальчика – либо несчастье, либо преступление С Бийо Себастьен держался более непринужденно. Вначале он не видел никого, кроме отца, но затем заметил добряка-фермера, подбежал к нему и обнял за шею со словами;

– Вы молодец, господин Бийо, вы сдержали слово, и я вам благодарен.

– Что и говорить, господин Себастьен, это было нелегко, – отвечал Бийо. – Вашего отца так здорово закупорили, что нам пришлось на славу потрудиться, прежде чем мы до него добрались.

– Себастьен, – спросил доктор с тревогой, – вы себя хорошо чувствуете?

– Да, отец, – отвечал юноша, – я здоров, хотя меня и держат в лазарете. Жильбер улыбнулся.

– Я знаю, почему вы сюда попали, – сказал он. Юноша улыбнулся в свой черед.

– Вы ни в чем не нуждаетесь? – продолжал расспросы доктор.

– Благодаря вам ни в чем.

– В таком случае, друг мой, я повторю вам то, что говорил всегда: трудитесь. Это мой единственный наказ.

– Хорошо, отец.

– Я знаю, что для вас это слово не пустой и однообразный звук; в противном случае я не твердил бы его вам.

– Отец, не мне давать вам отчет, – сказал Себастьен, – спросите лучше господина Берардье, нашего превосходного ректора.

Доктор обернулся к г-ну Берардье, но тот знаком показал ему, что хотел бы поговорить с ним наедине.

– Подождите минутку, Себастьен, – сказал доктор и подошел к аббату Берардье.

Тем временем Себастьен с волнением спросил у Бийо:

– Сударь, все ли благополучно с Питу? Бедняги нет с вами.

– Он ждет у ворот, в фиакре.

– Отец, – попросил Себастьен, – позвольте господину Бийо привести сюда Питу; мне очень хочется его увидеть.

Жильбер кивнул, и Бийо вышел.

– Что вы хотели мне сказать? – спросил Жильбер у аббата Берардье.

– Я хотел сказать, сударь, что вашему сыну следует рекомендовать не труд, а отдых.

– Отчего же, господин аббат?

– Дело в том, что он – превосходный отрок, и все у нас любят его, как сына или брата, но… Аббат запнулся.

– Но что? – спросил встревоженный отец.

– Но если он не будет соблюдать осторожность, он может погибнуть.

– Отчего?

– От труда, который вы ему предписываете.

– От труда?

– Да, сударь, от труда. Если бы вы видели, как он сидит за партой, скрестив руки, уткнувшись в словарь, глядя в одну точку…

– Думая или грезя? – спросил Жильбер.

– Думая, сударь, подыскивая самое точное выражение, вспоминая старинный оборот, форму греческого или латинского слова; он проводит в этих раздумьях целые часы, да, впрочем, поглядите на него хоть теперь…

В самом деле, хотя отец отошел от Себастьена всего пять минут назад, а Бийо только что закрыл за собой дверь, юноша уже впал в задумчивость, близкую к экстазу.

– Часто это с ним случается? – спросил Жильбер с тревогой.

– Сударь, я склонен полагать, что это его обычное состояние. Посмотрите сами: он что-то ищет.

– Вы правы, сударь; впредь, если вы застанете его погруженным в такие поиски, прошу вас: развлеките его.

– Мне будет жаль это делать, ибо его письменные работы, должен вам заметить, когда-нибудь составят славу коллежа Людовика Великого. Предсказываю вам, что через три года ваш сын будет первым по всем предметам.

– Осторожнее, – возразил доктор, – эта сосредоточенность – проявление скорее слабости, нежели силы, симптом болезни, а не здоровья. Вы правы, господин аббат, этому ребенку не следует рекомендовать много трудиться или во всяком случае нужно научить его отличать труд от грез.

– Сударь, уверяю вас, что он трудится.

– Когда впадает в подобное состояние?

– Да, не случайно ведь он заканчивает все задания раньше других. Видите, как шевелятся его губы? Он повторяет урок.

– Так вот, когда он будет повторять урок таким образом, господин Берардье, развлеките его; урока он не забудет, зато станет себя лучше чувствовать.

– Вы думаете?

– Я уверен.

– Что ж! – ответил аббат. – Вам виднее, ведь вы, по мнению господ де Кондорсе и Кабаниса, – один из самых ученых людей нашего времени.

– Только, – предупредил Жильбер, – когда вы будете отвлекать его от грез, действуйте осторожно, говорите вначале тихо и лишь затем постепенно повышайте голос.

– Почему?

– Потому что тогда он будет возвращаться в мир, который только что покинул, постепенно.

Аббат взглянул на доктора с удивлением. Он был близок к тому, чтобы счесть его безумцем.

– Постойте, – сказал Жильбер, – сейчас вы убедитесь, что я говорю правду.

В эту минуту в комнату вошли Бийо и Питу. Питу с порога бросился к юному Жильберу.

– Ты хотел меня видеть, Себастьен? – спросил Питу, беря юношу за руку. – Спасибо тебе, ты так добр.

И он коснулся своими неуклюжими губами матового лба мальчика.

– Смотрите, – сказал Жильбер, схватив аббата за руку. В самом деле, Себастьен, внезапно отлученный сердечным поцелуем Питу от своих грез, покачнулся; лицо его из матового сделалось мертвенно бледным, голова поникла, словно шея уже не могла ее удержать, из груди вырвался горестный вздох. Прошло несколько секунд, затем на щеках юноши заиграл яркий румянец. Он покачал головой и улыбнулся.

– Ах, это ты, Питу, – сказал он. – Да, правда, я хотел тебя видеть.

Внимательно оглядев Питу, Себастьен спросил:

– Так ты сражался?

– Да, и очень храбро, – ответил Бийо.

– Отчего вы не взяли меня с собой? – сказал юноша с упреком. – Я бы тоже сражался, я бы хоть что-нибудь сделал для отца.

– Себастьен, – ответил на это Жильбер, подходя к сыну и прижимая его голову к своей груди, – ты сделаешь для отца гораздо больше, если будешь не сражаться за него, а исполнять его пожелания, если станешь образованным человеком, прославленным ученым.

– Как вы, отец? – спросил юноша с гордостью. – О, это моя мечта.

– Себастьен, – сказал доктор, – теперь, когда ты обнял и поблагодарил наших добрых друзей Бийо и Питу, мы могли бы погулять с тобой вдвоем по саду и поговорить.

– С радостью, отец. Я всего два или три раза в жизни оставался с вами наедине и помню наши разговоры так ясно, как будто все это было вчера.

– Вы позволите, господин аббат? – спросил Жильбер.

– Какие могут быть сомнения?

– Бийо, Питу, друзья мои, вы, наверное, голодны?

– Черт возьми, еще бы! – сказал Бийо. – Я не ел с утра, да и Питу, я думаю, не откажется перекусить.

– Я, конечно, умял не меньше буханки хлеба и два или три здоровых куска колбасы после того, как нас вытащили из воды, но после купания просыпается такой аппетит!..

– Ну, так ступайте в столовую, – сказал аббат Берардье, – вас накормят обедом.

– Да как же… – начал было Питу.

– Полно, не тушуйтесь, вас примут как дорогих гостей. К тому же, дорогой мой господин Питу, вы, кажется, нуждаетесь не только в трапезе?

Питу бросил на ректора взгляд, исполненный целомудрия.

– Что если бы вам предложили не только обед, но и штаны?

– Я бы согласился, господин аббат, – отвечал Питу.

– Ну что ж! В таком случае и штаны и обед ждут вас.

И аббат Берардье увел Бийо с Питу в одну сторону, меж тем как Жильбер с сыном, помахав им рукой, направили свои стопы в другую.

Они пересекли двор, где воспитанники коллежа проводили перемены, и вошли в маленький садик – вотчину преподавателей; этот тенистый уголок служил приютом почтенному аббату, когда ему приходила охота погрузиться в сочинения своих любимцев – Тацита и Ювенала Жильбер сел на деревянную скамейку в тени ломоноса и дикого винограда, привлек Себастьена к себе и, убрав рукой длинные волосы, упавшие юноше на лоб, сказал:

– Ну вот, мой мальчик, мы снова вместе. Себастьен поднял глаза к небу, – Благодарение Господу, отец, мы вместе. Жильбер улыбнулся:

– Если кого и благодарить за это, то не Господа, а храбрых парижан.

– Отец, – сказал мальчик, – не говорите, что Господь тут ни при чем; когда я вас увидел, мне в первое же мгновение стало ясно, что это чудо сотворил Господь.

– А Бийо?

– Бийо был орудием Господа, как карабин был орудием Бийо.

Жильбер задумался.

– Ты прав, мой мальчик, Господь – основа всего, что есть на свете. Но вернемся к тебе и поговорим немного, прежде чем снова расстаться.

– Неужели мы опять расстанемся?

– Надеюсь, ненадолго. В то самое время, когда меня арестовали, у Бийо украли мой ларец, содержащий бесценные бумаги. Мне необходимо узнать, кто виновен в моем аресте, кто похитил мой ларец.

– Хорошо, отец, я подожду, когда вы окончите свои поиски.

И мальчик вздохнул.

– Тебе грустно, Себастьен? – спросил доктор.

– Да.

– Отчего?

– Сам не знаю; мне кажется, я не создан для того, чтобы жить, как другие дети.

– Что ты такое говоришь?

– Правду.

– Объясни мне как следует, что ты имеешь в виду.

– У всех детей есть забавы, радости, а у меня – нет.

– У тебя нет забав и радостей?

– Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.

– Учтите, Себастьен, что такой характер мне не по душе. Умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым – большое счастье.

– Не моя вина, что я не умею быть молодым, – ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.

В продолжение всего этого разговора Жильбер, сжимая руки сына в своих руках, пристально глядел ему в глаза.

– Ваш возраст, друг мой, – это время сева; в эту пору ничто из того, что заронила в вас учеба, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет степенность – знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.

– Успокойтесь, отец, – сказал мальчик. – Я грущу не; от болезни и не от гордыни; нет, я грущу оттого, что у меня горе.

– Горе, бедное мое дитя! Какое же у тебя горе? Какое может быть горе в твоем возрасте? Расскажи мне все без утайки.

– Нет, отец, нет, не теперь. Вы ведь сказали, что торопитесь; у вас мало времени. Поговорим о моих безумствах в другой раз.

– Нет, Себастьен, иначе у меня будет неспокойно на душе. Расскажи мне о своем горе.

– По правде говоря, я не смею.

– Чего же ты боишься?

– Боюсь показаться вам одержимым, а еще боюсь огорчить вас своим рассказом.

– Ты больше огорчишь меня, если не откроешь мне своей тайны.

– Вы прекрасно знаете, отец, что у меня нет тайн от вас.

– В таком случае начинай свой рассказ.

– Честное слово, я не смею.

– Себастьен, ты ведь хочешь, чтобы тебя считали мужчиной?

– В этом все дело.

– Тогда наберись смелости!

– Ну, хорошо! Отец, источник моего горя – сон.

– Сон, который тебя пугает?

– И да, и нет; когда я вижу этот сон, мне не страшно, я просто переношусь в какой-то другой мир.

– Что ты хочешь сказать?

– Еще когда я был совсем мал, меня посещали эти видения. Вы ведь знаете, мне два или три раза случалось заблудиться в густом лесу, окружающем деревню, где я вырос.

– Да, я слышал об этом.

– Так вот, я заблудился, потому что шел следом за призраком.

– За призраком? – переспросил Жильбер, глядя на сына с изумлением, смешанным с ужасом.

– Понимаете, отец, вот что происходило: я играл с другими детьми, и, пока я не выходил за околицу деревни, пока я не оставался один, я никого не видел; но стоило мне выйти за околицу, как я начинал слышать подле себя что-то вроде шороха шелка; я протягивал руки, но не мог ухватить ничего, кроме воздуха; однако чем дальше я уходил, тем лучше различал призрак. Сначала это было дымчатое облако, затем дымка сгущалась и принимала форму человеческого тела. Это была женщина, она не столько шла, сколько скользила по воздуху, и чем темнее были уголки леса, куда она углублялась, тем явственнее становились очертания ее фигуры. Неведомая, странная, неодолимая сила влекла меня к этой женщине. Я шел за ней следом, вытянув руки и, подобно ей, не произнося ни слова: я не раз пытался окликнуть ее, но так и не смог выговорить ни единого звука; я шел за ней, не в силах догнать ее, а она не останавливалась и наконец таким же чудом, как возникла, начинала исчезать. Силуэт ее становился все бледнее и бледнее; плоть обращалась в дымку, дымка истончалась и пропадала из виду. А я без сил падал на землю в чаще леса. Там меня и находил Питу, иногда в тот же день, а иногда лишь назавтра.

Жильбер продолжал смотреть на сына со все возрастающей тревогой. Пальцы его искали пульс мальчика. Себастьен понял, какие чувства обуревают доктора.

– О, не тревожьтесь, отец, – сказал он, – я знаю, что ничего подобного на самом деле быть не может, я знаю, что это просто видение.

– А как выглядела эта женщина? – спросил доктор.

– О, она была прекрасна, как королева.

– Тебе случалось видеть ее лицо?

– Да.

– Как давно? – спросил Жильбер, трепеща.

– Уже в Париже.

– Но в Париже ведь нет такого леса, как в Виллер-Котре, нет высоких деревьев, под зелеными кронами которых царит таинственный полумрак? В Париже нет ни тишины, ни уединения – а без них откуда взяться призракам?

– Нет, отец, все это есть и здесь.

– Где же?

– В этом саду.

– Как в этом саду? Ведь доступ в этот сад открыт только преподавателям?

– Вы правы, отец. Но два или три раза мне показалось, что эта женщина проскользнула со двора сюда, в сад. Я хотел пойти за ней, но всякий раз натыкался на запертую калитку. И вот однажды, когда аббат Берардье, очень довольный моим переводом, опросил меня, что бы я хотел получить в награду, я сказал, что хотел бы иногда гулять в этом саду. Он позволил. Я пришел сюда, и здесь, отец, здесь видение посетило меня вновь.

Жильбер вздрогнул.

– Странная галлюцинация, – сказал он, – впрочем, у мальчика такая впечатлительная натура. И что же, ты видел ее лицо?

– Да, отец.

– И запомнил его? Мальчик улыбнулся.

– А ты пробовал подойти к ней?

– Да.

– Пробовал коснуться ее рукой?

– Тогда она исчезает.

– Как, по-твоему, Себастьен, кто эта женщина?

– Мне кажется, что это моя матушка.

– Твоя матушка?! – воскликнул Жильбер, побледнев, и приложил руку к сердцу, словно желая унять мучительную душевную боль.

– Ведь это все только сон, – сказал он, – а я почти такой же безумец, как и ты.

Мальчик замолчал и, наморщив лоб, взглянул на отца.

– Ты что-то хочешь сказать? – спросил Жильбер.

– Я хочу сказать вот что: это, конечно, сон, но он существует наяву.

– Что?

– В прошлом году на Троицу нас повезли на прогулку в Саторийский лес неподалеку от Версаля и там, когда я предавался грезам вдали от остальных учеников, вдруг…

– Появилось прежнее видение?

– Да, но на этот раз она ехала в карете, запряженной четверкой великолепных лошадей.., на этот-раз она была такая живая, такая настоящая. Я едва не лишился чувств.

– Отчего?

– Не знаю.

– И что ты подумал после этой новой встречи?

– Что та женщина из моих грез не матушка, ведь матушка умерла, и я не мог видеть ее в карете близ Версаля.

Жильбер поднялся и провел рукою по лбу. Он был близок к обмороку.

Себастьен заметил его волнение и испугался его бледности.

– Вот видите, отец, напрасно я рассказал вам о своих безумствах.

– Нет, дитя мое, напротив, рассказывай мне о них как можно чаще, рассказывай о них при каждой нашей встрече, и мы постараемся вылечить тебя.

Себастьен покачал толовой.

– Вылечить меня? Зачем? – сказал он. – Я привык к этой грезе, она сделалась частью моей жизни. Я люблю это видение, хоть оно и убегает от меня, а подчас, как мне кажется, даже меня отталкивает Не исцеляйте меня, отец. Может случиться так, что вы снова покинете меня, снова отправитесь в путешествие, вернетесь в Америку. С этим видением мне будет не так одиноко жить на свете.

– Вот в чем дело! – прошептал доктор. Прижав Себастьена к груди, он сказал:

– До свидания, мой мальчик, до скорого свидания; я надеюсь, что мы больше не расстанемся, а если мне придется снова уехать, я постараюсь взять тебя с собой.

– Матушка была красивая? – спросил мальчик.

– О да, очень красивая, – отвечал доктор сдавленным голосом.

– А она любила вас так же сильно, как и я?

– Себастьен! Себастьен! Никогда не говори со мной о твоей матери! – вскрикнул доктор и, последний раз коснувшись губами лба сына, бросился вон из сада.

Мальчик не последовал за ним; в полном изнеможении он опустился на скамью и погрузился в раздумья.

Во дворе Жильбер застал Бийо и Питу, которые, подкрепив свои силы, посвящали аббата Берардье в подробности взятия Бастилии.

Доктор дал ректору последние наставления насчет воспитания Себастьена и вместе с обоими своими спутниками сел в фиакр.