Глава 15.
ГОСПОДИН ДЕ ЛОНЕ, КОМЕНДАНТ БАСТИЛИИ
Господин де Флессель говорил правду: подвалы ратуши были полны пороха.
Освещая себе дорогу лампой, Марат и Бийо вошли в первый подвал; лампу они подвесили к потолку.
Питу остался караулить у входа.
Порох хранился в бочонках примерно по двадцать ливров в каждом Люди выстроились на лестнице и стали передавать эти бочонки по цепочке.
Сначала поднялась суматоха. Неизвестно было, хватит ли пороха на всех, и каждый спешил скорее получить свою долю. Но командиры, назначенные Бийо, сумели навести порядок, и дело пошло веселее.
Каждому гражданину досталось по пол-ливра пороха – этого количества должно было хватить на тридцать – сорок выстрелов.
Но когда все оказались при порохе, выяснилось, что очень мало у кого есть ружья; вооружены были самое большее пятьсот человек.
Раздача пороха еще продолжалась, когда часть разъяренной толпы, требовавшей ружей, ворвалась в залу, где шло заседание выборщиков, обсуждавших, как только что узнал Бийо от привратника, организацию Национальной гвардии. Они как раз постановили, что гвардия эта должна состоять из сорока восьми тысяч человек. Гвардия существовала пока только на бумаге, но уже шли споры о том, кто будет ею командовать.
Народ заполонил Ратушу в тот момент, когда споры эти были в самом разгаре. Народ сам превратил себя в гвардию. Он рвался в бой. Ему недоставало только оружия.
Тут раздался стук колес: к Ратуше подкатила карета. Это возвращался купеческий старшина: ему не дали проехать, хотя он предъявил приказ короля, призывающий его в Версаль, и силой вернули в Ратушу.
– Оружия! Оружия! – требовали от него со всех сторон.
– У меня оружия нет, – сказал Флессель, – но оно, должно быть, есть в Арсенале. Ответом был крик:
– В Арсенал! В Арсенал!
И толпа, состоящая из пяти или шести тысяч человек, хлынула на Гревскую набережную.
Арсенал, однако, был пуст.
С гневными криками народ возвратился в Ратушу.
У старшины оружия не было, а точнее, он не хотел его давать. Парижане не отступали, и ему пришло на мысль послать их в Картезианский монастырь.
Картезианцы отперли ворота, но, несмотря на самые тщательные поиски, мятежники не обнаружили у них ни единого пистолета.
Между тем Флессель, узнав, что Бийо и Марат еще не покинули подвалов Ратуши, предложил послать депутацию выборщиков к де Лоне с просьбой убрать пушки.
Пушки эти, высовывавшиеся из бойниц, служили предметом величайшего возмущения толпы. Флессель надеялся, что если их уберут, народ успокоится и не станет требовать большего Депутация только что отбыла, как возвратилась назад разъяренная толпа, отправленная Флесселем к картезианцам Услышав гневные крики, Бийо и Марат вышли во двор.
Флессель, стоя на нижнем балконе, пытался урезонить народ. Он предлагал принять декрет, предписывающий округам выковать пятьдесят тысяч пик.
Народ был уже готов согласиться.
– Положительно, этот человек – предатель, – сказал Марат.
И, обернувшись к Бийо, добавил: «Ступайте в Бастилию и сделайте то, что собирались Через час я пришлю к вам двадцать тысяч человек с ружьями».
Бийо с самого начала проникся огромным доверием к этому человеку, чья слава была так велика, что дошла и до Виллер-Котре Он даже не спросил, откуда Марат возьмет столько ружей. В толпе он разглядел аббата, который, разделяя Всеобщее воодушевление, кричал вместе с остальными парижанами: «На Бастилию!» Бийо не любил аббатов, но этот ему понравился. Он поручил ему раздавать порох; бравый аббат согласился.
Тем временем Марат взобрался на каменную тумбу. Кругом стоял ужасающий шум.
– Тихо! – произнес он. – Я – Марат и хочу кое-что сказать вам.
Все до одного замолчали, словно по мановению волшебной палочки, и впились глазами в оратора.
– Вам нужно оружие? – спросил Марат.
– Да, да! – ответили тысячи голосов.
– Чтобы взять Бастилию?
– Да, да, да!
– Прекрасно! В таком случае идите за мной, и вы его получите.
– Где же?
– В Доме инвалидов, там хранится двадцать пять тысяч ружей.
– В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! – закричали все хором.
– А вы, – обратился Марат к Бийо и только что подошедшему к нему Питу, – пойдете в Бастилию. Да, постойте: может случиться, что до прихода моих людей вам потребуется помощь.
– В самом деле, – согласился Бийо, – это возможно. Марат вырвал листок из маленького блокнота, написал карандашом два слова: «Посланец Марата» и поставил свою подпись.
– Что же мне делать с этой запиской, на которой нет ни имени, ни адреса? – удивился Бийо.
– Адреса у того, к кому я вас посылаю, нет, а имя его известно всем. Справьтесь у первого попавшегося вам рабочего о Гоншоне, простонародном Мирабо.
– Запомни, Питу: Гоншон.
– Гоншон, или Gonchonius, – повторил Питу, – я запомню.
– К Инвалидам! К Инвалидам! – все яростнее и яростнее ревела толпа.
– Итак, ступай, – сказал Марат Бийо, – и да поможет тебе гений свободы!
Затем, крикнув в свою очередь: «К Инвалидам!» – Марат вышел на Жеврскую набережную; двадцать тысяч человек потянулись за ним.
Оставшиеся пять или шесть ситен – те, что были вооружены, – пошли следом за Бийо.
В ту минуту, когда один поток был готов устремиться вдоль реки, а Другой – в сторону бульвара, купеческий старшина подошел к окну.
– Друзья мои, – спросил он, – отчего у вас на шляпах зеленая кокарда?
Он говорил о листке Камиля Демулена, который многие нацепили, беря пример с соседей, но не понимая, зачем они это делают.
– Зеленый цвет – цвет надежды! Цвет надежды! – закричали несколько голосов.
– Верно; но цвет надежды – это одновременно и цвет графа д'Артуа. Неужели вы хотите выглядеть его слугами?
– Нет, нет! – закричали все хором, и громче Других – Бийо.
– В таком случае перемените кокарду, и если уж вам так необходима ливрея, пусть это будет ливрея нашего общего отца – города Парижа, а его цвета – синий и красный, друзья мои, синий и красный.
– Да, да! – согласились все разом. – Да, синий и красный.
С этими словами парижане все как один сорвали с себя зеленую кокарду и бросили на землю; им потребовались ленты, и, как по волшебству, отворились окна и из них рекой полились красные и синие ленты.
Но и этих лент хватило только на тысячу человек. Тогда парижанки мигом порвали, растерзали, разодрали в клочки фартуки, платья, шарфы, занавески, и клочки эти в мгновение ока превратились в банты, розетки, косынки. Каждый взял свою долю.
Затем маленькая армия Бийо двинулась в путь. Впрочем, во время пути она заметно увеличилась; все улицы Сент-Антуанского предместья отрядили ей в помощь своих самых горячих и отважных обитателей.
Соблюдая относительный порядок, войско Бийо добралось до улицы Ледигьер, где уже глазели на башни Бастилии, сверкающие в ярких лучах солнца, многочисленные зеваки, одни – робкие, другие – невозмутимые, третьи – бесцеремонные.
Прибытие со стороны Сент-Антуанского предместья барабанщиков, а со стороны бульвара – сотни французских гвардейцев, не говоря уже о появлении войска Бийо, состоящего из тысячи с лишним человек, мгновенно изменили вид и настроение толпы: робкие осмелели, невозмутимые взволновались, бесцеремонные начали выкрикивать угрозы.
– Долой пушки! Долой пушки! – вопили двадцать тысяч человек, грозя кулаками страшным орудиям, высовывавшим в амбразуры свои длинные медные шеи.
В эту самую минуту артиллеристы стали откатывать пушки назад, и вскоре их стволы скрылись из виду, так что можно было подумать, будто комендант послушался приказаний толпы.
Парижане захлопали в ладоши; они ощутили свою мощь: ведь их угрозы возымели действие.
Тем временем часовые продолжали прогуливаться по орудийным площадкам. Инвалиды шагали навстречу швейцарским гвардейцам.
Теперь толпа, только что кричавшая: «Долой пушки!», принялась требовать: «Долой швейцарцев!» То было продолжение вчерашних выкриков: «Долой немцев!»
Но швейцарцы тем не менее, как и прежде, шагали навстречу инвалидам.
Один из тех, кто кричал: «Долой швейцарцев!», – потеряв терпение, навел свое ружье на часового и выстрелил.
Пуля впилась в серую стену Бастилии примерно одним футом ниже верхушки башни, как раз под тем местом, где проходил часовой. На стене осталась белая отметина, но часовой даже не остановился, даже не повернул головы.
Поступок человека, подавшего пример неслыханного, безрассудного нападения, толпа встретила громким гулом, в котором было пока больше страха, чем ярости.
Большинство не могло взять в толк, что можно вот так запросто выстрелить из ружья в сторону Бастилии; они полагали, что это – преступление, караемое смертью.
Бийо разглядывал зеленоватую громаду, похожую на сказочных чудовищ, которых древние изображали покрытыми чешуей. Он подсчитывал амбразуры, где вот-вот могли вновь показаться пушки, и длинные ружья, чьи страшные глаза глядели на толпу из крепостных бойниц.
Видя все это, Бийо покачал головой. Он вспомнил слова Флесселя.
«Ничего у нас не выйдет», – прошептал он.
– Почему это у нас ничего не выйдет? – произнес чей-то голос у него за спиной.
Бийо оглянулся и увидел человека в лохмотьях, со свирепым лицом и горящими, как уголья, глазами.
– Потому что мне сдается: такую громадину невозможно взять силой.
– Взятие Бастилии, – отвечал незнакомец, – вопрос не силы, а веры: верь, и ты победишь.
– Терпение, – сказал Бийо и полез в карман за своим пропуском, – терпение.
Незнакомец истолковал его жест неверно.
– Терпение! – повторил он. – Да, конечно, ты-то вон какой жирный, ты смахиваешь на фермера.
– Я и есть фермер, – сказал Бийо.
– Тогда понятно, отчего ты толкуешь насчет терпения: ты всегда ел досыта, но погляди на тех призраков, что нас окружают, взгляни на их бескровные лица, пересчитай их кости сквозь прорехи в платье и спроси у них: могут ли они терпеть?
– Красиво он говорит, – сказал Питу, – но я его боюсь – Я тоже, – ответил Бийо.
Затем, повернувшись к незнакомцу, он продолжал:
– Я сказал: терпение, разумея, что нужно набраться терпения всего на четверть часа, не более.
– Ха! – хмыкнул незнакомец. – Четверть часа – это в самом деле немного; и что же изменится за четверть часа?
– За четверть часа я побываю в Бастилии, узнаю, из скольких человек состоит ее гарнизон, выясню намерения коменданта, наконец, пойму, как туда входят.
– Да, если поймешь, как оттуда выходят.
– Что ж! Если я не выйду оттуда сам, мне поможет один человек.
– Кто же это?
– Гоншон, простонародный Мирабо. Незнакомец вздрогнул; глаза его вспыхнули.
– Ты его знаешь?
– Нет.
– Тогда в чем же дело?
– Дело в том, что, как мне сказали, всякий человек на площади Бастилии, к которому я обращусь, отведет меня к нему; мы с тобой говорим на площади Бастилии, веди меня к нему.
– Что тебе нужно от него?
– Передать ему эту записку – От кого?
– От Марата, врача.
– От Марата! Ты знаешь Марата? – воскликнул незнакомец.
– Я только сейчас говорил с ним.
– Где это?
– В Ратуше.
– Что он там делает?
– Отправился к Инвалидам добывать оружие для двадцати тысяч человек.
– В таком случае давай сюда записку: я – Гоншон. Бийо отступил на шаг.
– Ты – Гоншон? – переспросил он.
– Друзья, – сказал человек в лохмотьях, – этот человек не знает меня и сомневается, в самом ли деле я – Гоншон Толпа разразилась смехом; эти люди не могли поверить, что кто-то не знает их любимого оратора.
– Да здравствует Гоншон! – завопили две или три тысячи голосов.
– Держите, – сказал Бийо, отдавая ему записку.
– Друзья, – сказал Гоншон, прочтя ее и хлопнув Бийо по плечу, – этот человек – брат всем нам; его послал ко мне Марат, значит, мы можем на него положиться. Как тебя зовут?
– Меня зовут Бийо.
– А меня, – отвечал Гоншон, – зовут Топор; надеюсь, вдвоем мы чего-нибудь добьемся.
Толпившиеся кругом парижане усмехнулись этой кровавой игре слов.
– Да, да, мы чего-нибудь добьемся, – подтвердили они.
– Мы согласны, но как нам чего-нибудь добиться? – спросили несколько голосов. – Что нам делать?
– Как что, черт подери?! Брать Бастилию! – отвечал Гоншон.
– В добрый час! – сказал Бийо. – Сказано – сделано. Послушай, Гоншон, сколько у тебя людей?
– Тысяч тридцать.
– Тридцать тысяч у тебя, двадцать тысяч придут к нам на помощь от Инвалидов, десять тысяч уже здесь – это больше, чем нужно для победы, если мы вообще можем победить.
– Мы победим непременно, – сказал Гоншон.
– Надеюсь. Так вот, собирай свои тридцать тысяч, а я пойду к коменданту и постараюсь уговорить его сдать крепость; если он согласится, – тем лучше, мы не станем проливать кровь; если он откажется, – что ж! тогда пролитая кровь будет на его совести, а нынче кровь, пролитая за неправое дело, не приносит счастья. Немцы это уже узнали.
– Сколько времени ты пробудешь у коменданта?
– Как можно дольше, чтобы твои люди успели полностью окружить крепость. Если это удастся, тогда мы сможем пойти на приступ, лишь только я вернусь.
– Договорились.
– Ты веришь мне? – спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.
– Я? – отвечал Гоншон с презрительной усмешкой, пожимая руку могучего фермера с силой, которую трудно было предположить в этом тощем, хилом теле. – А отчего бы мне тебе не верить? С какой стати? Если я захочу, мне довольно будет одного слова, одного знака, чтобы истолочь тебя в порошок, даже если ты скроешься за этими стенами, которые завтра исчезнут с лица земли, даже если тебя возьмут под защиту эти солдаты, которые сегодня вечером окажутся в наших руках либо отправятся на тот свет. Так что ступай и положись на Гоншона, как Гоншон полагается на Бийо.
Успокоенный Бийо направился ко входу в Бастилию, а собеседник его скрылся в глубине квартала, провожаемый дружными криками толпы: «Да здравствует Гоншон! Да здравствует простонародный Мирабо!»
– Не знаю, каков Мирабо у знати, – сказал Питу папаше Бийо, – но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив.
