Крутильда и семь других
В это ясное апрельское утро Стакан Иванович проснулся как всегда, под гудящее пение жены своей Крутильды. Занавески уже были отдернуты, в спальне было светло, и из открытой фортки веяло холодом, и слышен был шум голосов на дворе.
Низким контральто, не то чтобы приятным, но привычным Стакану, Крутильда пела за его спиною, – он лежал у стены на правом боку, спиною к Крутильде. Давно знакомые слова на привычный мотив слушал Стакан не без удовольствия. Крутильда пела:
Любви неодолима сила.
Противиться кто смеет ей?
Она Стакана превратила
В прекраснейшего из мужей.
Улыбка озаряла помятое сном и пятью десятками жизни, но все же счастливое лицо Стакана. Не поворачиваясь к Крутильде и даже пока еще не открывая глаз, Стакан Иванович запел ответный куплет. Голос у него был резкий тенорок, Стакан часто фальшивил, высокие ноты брал тончайшим фальцетом, – но едва он запел все те же, сотни раз повторенные слова, на смуглом Крутильдином лице показалась улыбка. Крутильда легла поудобнее, подложила под голову полные, крепкие руки, смотрела в розетку потолка почти немигающими, темно-серыми, крупными глазами и слушала. Стакан пел:
Любви непобедима сила.
Противиться не думай ей.
Она меня преобразила
В счастливейшего из мужей.
И повернулся на спину, чтобы вместе с Крутильдою пропеть, – она:
Стакан прекраснейший из всех мужей.
А он:
Да, – я счастливейший из всех мужей.
После краткой паузы запела опять Крутильда:
Любви непобедима сила,
Она капризнее всего,
Она служанку превратила
В царицу дома твоего.
И опять, отвечая ей, запел восторженно и громко теперь уже совсем проснувшийся Стакан:
Любви неодолима сила
И прихотливее всего.
Она Крутильду превратила
В царицу сердца моего.
И потом опять запели вместе, – она:
Да, я – царица дома твоего.
А он:
Да, ты – царица сердца моего.
Это пение было как бы призывным сигналом. Едва замолкли, замерев на высоких нотах, последние звуки любовного дуэта, как тотчас же в дверь постучались.
– Войдите, – крикнула Крутильда голосом громким и веселым.
Явилась горничная, молодая, веселая девушка с необыкновенно правильно-круглым лицом, румяная, чуть-чуть курносенькая, чуть-чуть веснушчатая, по прозвищу Сыр-Дарья.
Она сказала, остановясь у дверей:
– Стакан Иваныч, Крутильда Малофеевна, с добрым утром. Сегодня третий день праздника.
– Знаю, знаю, – отвечала Крутильда.
Стакан, как всегда забывая значение этого дня, проворчал:
– Ну, так что ж?
Сыр-Дарья пояснила:
– Званы нонче к обеду семь других. Как всегда, на третий день.
Крутильда весело улыбалась. Стакан нахмурился. Крутильдина затея – раз в год собирать семь других – никогда ему не нравилась, хоть он и подчинялся этому без спора. Иногда он думал сердито: «Хоть бы их ветром каким сдунуло, хоть бы к черту в пекло».
Но ни одна из семи других не умирала, не уезжала в другой город. Какое-то странное чувство заставляло их каждый год принимать приглашение счастливой соперницы и приезжать на ее пир.
Стакан Иванович сказал сурово:
– Сыр-Дарья, удались, сейчас я восстану от сна.
Сыр-Дарья удалилась. Крутильда же, все еще лежа на спине и глядя на розетку потолка, спросила, как всегда:
– А вот еще есть слово «имманентный», – что значит?
Каждое утро Крутильда узнавала от Стакана значение еще одного ученого слова.
* * *
В пять часов вечера семь других собрались, но Стакан еще их не видел. Он сидел один в своем кабинете, строгом и чинном, как и подобает быть кабинету солидного адвоката в квартире, за которую платится три тысячи в год.
Стакан уже был во фраке, но ему не хотелось выходить к этим милым гостьям, притворно-веселым, но в душе опечаленным. Когда-то, в прежние годы, каждой из них по очереди Крутильда открывала двери этой квартиры и потом никого не впускала, оберегая тайну нежного свидания. И была тогда Крутильда молодою, стройною девушкою в белом переднике и в белом чепчике. А вот теперь она – хозяйка в этом доме, и уже не она помогает гостьям снимать их верхнюю одежду, а другая, нехитрая Сыр-Дарья, которая никогда не мечтала о том, чтобы сделаться дамою, ездить на Ривьеру и разговаривать с американскими банкирами на английском языке.
Лихорадочно-веселые голоса милых гостий проникали за тяжелые портьеры на дверях Стаканова кабинета, – и эти голоса смущали и тревожили его. Гостиная была рядом с кабинетом, и семь других сидели там.
Приоткрылась дверь, Стакан глянул, среди складок колыхающейся портьеры стояла бледная, очень красивая дама в белом платье. В ее руке был букет белых роз.
– Мария! – радостно сказал Стакан.
Он пошел к ней навстречу и долго целовал ей руки.
– Я принесла вам цветы, – сказала она, – я знаю, вы любите белые розы.
– Я их любил, когда вы меня любили, – отвечал Стакан.
– Я и теперь вас люблю, милый, – сказала она, – хотя вы изменили мне. Конечно, Крутильда очень красива.
– Вы гораздо красивее Крутильды! – воскликнул Стакан. – Вы прекрасны, и я опять люблю вас.
Мария засмеялась невесело.
– Однако, – сказала она, – вы не скажете Крутильде, чтобы она ушла, не позовете меня.
Стакан задумался. Он вспомнил сладкие минуты, проведенные им с Мариею. Ласковая и прекрасная, – но теперь ее красота казалась ему почему-то слишком успокоенною, слишком законченною. Когда он первый раз пожелал близости с Крутильдой? Она мыла пол в буфетной комнате, где не было паркета, а он стоял и смотрел на ее слишком высоко открытые ноги, смотрел на игру сильных мускулов под эластичною, порозовевшею от холода кожею. Она выпрямилась, поглядела на него улыбаясь, спросила:
– Вам вина? Сейчас подам.
Стакан уже забыл, зачем пришел в буфетную, и обрадовался Крутильдиной находчивости. Она подала ему вино, и грудь ее тяжко дышала, и улыбающееся лицо раскраснелось. Красива ли она была? Не очень, так себе, миловидная, но во всей Крутильде не было тогда ни одного успокоенного местечка, и вся она была живая и сильная, и нельзя было не захотеть быть с нею. Но он тогда ничего не сказал ей, взял вино и ушел. А Крутильда через минуту принесла ему стакан, хлеб и сыр, – все так же растрепанная, розовая, улыбчивая. Пришла, поставила на стол перед диваном поднос и ушла, оставив за собою незабываемое впечатление силы и воли.
Стакан задумался так глубоко, что и не заметил, как Мария ушла. Когда он поднял глаза, перед ним стояла уже другая, Елена, веселая, милая дама. И она принесла цветы и говорила весело и ласково, напоминая минувшие встречи, когда было так весело, молодо и нежно.
И она была красивее и веселее Крутильды. Но опять вспомнил Стакан, как он стоял в коридоре и слушал заразительно-веселый Крутильдин смех.
«С кем она?» – подумал он тогда.
Оказалось, что Крутильда одна и хохочет, заливается, читая маленькие рассказы Чехова, – те, в которых еще так много молодости и веселости.
И опять не заметил Стакан, как ушла Елена. И одна за другою приходили в его кабинет его прежние возлюбленные, все семь перебывали, и каждая принесла ему подарочек: веселая Елена – алые розы, умная Лариса – свою новую книгу о народных домах, заботливая Наталья – электрическую грелку для красного вина, добрая Татьяна – десять тысяч папирос для того лазарета, где Стакан был попечителем, насмешливая Вера – попугая, который кричал:
– Стак-кан, поцелуй Крут-тильду!
Элегантная Раиса принесла полсотни галстуков, один необыкновеннее другого, и некоторые из них столь экстравагантные, что на них и смотреть нельзя было без восторга.
Каждая что-нибудь подарила, сказала какое-нибудь ласковое слово, напомнила о милом, невозвратном прошлом, каждая дала понять, что она лучше Крутильды, – и все они были и на самом деле очень хороши, вполне превосходны. Но каждое посещение милых прелестниц погружало Стакана опять в воспоминания о первых Крутильдиных очарованиях. Не такая умная, как Лариса, но зато какая гибкость и восприимчивость, какая жажда узнавать! Не такая заботливая, как Наталья, и даже как будто совсем легкомысленная, – но, однако, все вовремя и в меру. Не такая добрая, как Татьяна, – но уж если поможет кому, то основательно. Не такая насмешливая, как Вера, но уж если скажет про кого словечко, то удачнее и смешнее никто не придумает. Далеко не такая элегантная, как Лариса, – где уж ей, дочери пьяного сапожника! – но что ни наденет и как ни повернется, все к лицу и к месту, и ко времени.
И когда все перебывали, еще несколько минут сидел Стакан, вспоминал и улыбался.
Вошла принарядившаяся для гостей и праздника горничная Сыр-Дарья сказать, что обед подан. Был забавен Стакану белый чепчик над ее слишком круглым лицом. И вслед за нею, не успел еще Стакан подняться с кресла, вошла Крутильда, и он услышал ее низкий, как будто бы слегка хриплый голос:
– Хорош хозяин! Дамы два часа сидят в гостиной, а он один в кабинете. Да что я! Не один, – то одна, то другая к тебе шмыгали. Все побывали? Цветы-то Сыр-Дарья в вазы поставила? Да уж вижу, хороши, хороши подарки. Потом покажешь, теперь идти пора.
И уже потому, что она так непрерывно говорила, и потому, как гудел напряженно ее голос, и потому, как напрягались мускулы на ее обнаженных руках, заметно было, что она вся дрожит и взволнована, – и тем взволнована, что вот он видел своих возлюбленных, – всех, кого она сама звала, – а других она и не спрашивала, – поговорил с каждою наедине и сравнивал ее с каждою, – и тем взволнована, что в ней нет и никогда не будет уверенности и успокоенности, а всегда чуткая настороженность хотящей и ожидающей женщины. Останется ли он с нею, или увлечется опять одною из семи, или, взволнованный этим смотром прелестей, потянется к иной любви и найдет другую, а ее бросит, – она не знала и не хотела знать, и вся она была тревога и желание.
И потому, ощущая всю силу этой взволнованности и тревоги, Стакан почувствовал, что он любит только Крутильду и никакую другую женщину никогда не любил и не полюбит. От сознания неразрывности этой связи ему стало вдруг и весело, и страшно.
За обедом, окруженный восемью нарядными, красивыми и веселыми женщинами, Стакан чувствовал себя очень хорошо.
«Крутильда – хитрая, – думал он, – сумела всех собрать, и все к ней пришли, и уже как будто совсем забыли про те полтинники и рубли, которые когда-то совали в ее руку, когда она открывала перед ними дверь на лестницу».
А как чувствовала себя Крутильда? Раскрасневшаяся очень, такая взволнованная, что казалась иногда подурневшею и поглупевшею, она все время словно шла по самому краю бездны. Ей надо было опять и опять победить всех этих красавиц, и порой ей становилось страшно, – ведь каждая из них чем-нибудь лучше ее. Но великое напряжение воли и силы держало ее все время на высоте, и приступы страха все время сменялись радостною уверенностью в том, что в сердце человека побеждает ее верная сила.
Под конец обеда и Стакан почувствовал возрастающее волнение. Предчувствие хоровода, которым каждый год кончался этот вечер, было опять неприятно ему, и опять он думал: «Напрасно Крутильда затеяла это».
И опять, как всегда, ему казалось, что семь других не встанут, не закружатся, только засмеются.
После обеда перешли в гостиную. Разговоры затихали, всем стало как-то неловко и жутко. Упала минута молчания, и вдруг Крутильда запела:
Любви непобедима сила,
Любовь господствует над всем.
В любви служанка победила
Всех дам прекраснейших, всех семь.
Дамы молчали и сидели слегка побледневшие. Крутильда обвела их круг блестящими, настойчивыми глазами, встала и взяла за руки двух ближайших справа и слева. Встали и они. И одна по одной поднялись все восемь, сцепясь руками, – и Стакан оказался в середине. И они все закружились и запели:
Любви неодолима сила.
Любви сопротивляться грех.
Мы все прекрасны, – победила,
Однако же, Крутильда всех.
Они кружились все быстрее и быстрее, на Стакана веяло ароматами их духов, складки их одежды иногда задевали его, все ближе и ближе к нему проносились они, голова его томно кружилась, сердце билось больно и сладко, и наконец он потерял сознание.
Как сквозь сон слышал он испуганные голоса дам.
– Ничего, ничего, сейчас это пройдет, – говорила Крутильда.
С трудом он приподнялся со своего кресла, – и уже все было как в тумане. Полусознательно говорил что-то, целовал чьи-то руки. Гостьи прощались и уходили, потом Крутильда куда-то его повела, чем-то его поила, послала за чем-то в аптеку Сыр-Дарью. Потом опять стало тихо и темно.
Когда Стакан совсем очнулся, он лежал на диване, в кабинете. Перед ним стояла на коленях Крутильда, раздетая, в одной рубашке. Лицо ее было опять мило и румяно, и голые руки ее тянулись к нему, и грудь поднималась так напряженно, так страстно.
– Милая, милая! – шептал Стакан. – Желанная моя, родная, единственная, навсегда моя!
И привлек ее к себе, и обнял порывисто и торопливо, словно еще не веря своему безмерному счастью, своей радости непомерной. Воистину родная, та, которой всегда жаждала душа!
