Прямо от Дубицкого Логин отправился к Ермолину. Там собралось несколько человек поговорить о том обществе, которое, по мысли Логина, предполагали они здесь учредить. Логин взялся написать проект устава. Сегодня надо было его прочесть и обсудить.

Когда Логин пришел, на террасе сидели, кроме Ермолина и Анны, еще трое: Шестов, Коноплев и Хотин. В саду раздавались голоса Анатолия и Мити, двоюродного брата Шестова; на траве мелькали весело голые ноги мальчиков. Логину показалось, что опять ясные глаза Анны приветливо поднялись на него. Складки ее сарафана падали прямо. В них было удивительное спокойствие.

Егор Платонович Шестов – молодой учитель, сослуживец арестованного Молина, невысокого роста худенький юноша, белокурый и голубоглазый. По молодости своей, – ему двадцать один год, – еще наивен, и не утратил отроческой способности краснеть от всякого душевного движения. Непомерно застенчив и нерешителен, – как будто никогда не знает, что надо делать, не знает иногда, может быть, чего сам хочет и чего не хочет. Поэтому наклонен подчиняться всякому. В гостях ли он, ему трудно решиться уйти: все ждет, когда поднимутся остальные. Если кроме него никого нет, готов сидеть без конца; когда же заметит наконец, что надоел хозяевам, то смущенно берется за шапку, словно намеревается украсть ее. При этом, обыкновенно, приглашают посидеть еще (хоть и рады были бы, чтобы ушел); отнекнется раз, пробормочет «пора» или «уж я давно» и кончит тем, что останется. Хозяева зевают и уже не удерживают; тогда уходит и терзается мыслью, что пересидел и наговорил глупостей. Последнее озабочивает его не без причины: в разговорах он весьма ненаходчив, вымучивает из себя слова, когда уж непременно надо говорить, и бывает иной раз способен, в припадке застенчивого отупения, сказать что-нибудь неуместное: то при священнике упомянет о поповских карманах, то заговорит о старых девах при девицах, которые могут на это обидеться, то примется рассматривать альбом, да и спросит вдруг хозяина дома о портрете его матери:

– Кто эта старуха? На зайца похожа. На что хозяин досадливо ответит:

– Это – так, знакомая одна…

И заговорит о другом. Каждый раз после такой выходки Шестов мгновенно соображает, в чем дело, и мучительно краснеет: намеренно он никому не сказал бы ничего неприятного.

Так как при всем том он целомудренно честен, увлекается чтением книг и при всей своей застенчивости страстно любит говорить и спорить об интересующих его вопросах со всяким, причем готов открыть случайному собеседнику заветнейшие убеждения и пламеннейшие надежды, – то понятно, что бывает неприятен в обществе людей положительных и солидных.

Савва Иванович Коноплев служит учителем здешней учительской семинарии. Он худощав и высок, как жердь, по народному сравнению. Его лицо обложено рыжею, клочковатою бородкою того фасона, который делает человека похожим на обезьяну. На нем черный сюртук, который заношен и лоснится на локтях, а под сюртуком синяя кумачная рубашка; ее ворот вышит красным гарусом. Блестящие, бегающие глаза; движения быстрые и угловатые; речь неразборчивая, торопливая, – иногда даже брызгает слюною, такая толкотня слов происходит во рту, – все это дает впечатление человека исступленного, который выскочил из колеи. Щеки у него слишком впалые, грудь чрезмерно узка, руки необычайно сухи, жилисты, длинны. Сразу видно, что он и суетлив и бестолков.

Иван Сергеевич Хотин – мелкий здешний купец. Пишет стихи и приводит ими в восторг всех наших мещан и маленьких чиновников. У него в городе только один соперник, и тоже из купцов, – молодой Оглоблин. Но тот образованнее, кончил гимназию, а Хотин не доучился в уездном училище. Стихи Оглоблина печатаются в губернском листке и даже иногда в каком-нибудь столичном еженедельнике. Попытки Хотина печататься были неудачны. Хотин огорчился и пришел к убеждению, что без протекции и в печать не попасть. Человек восторженный, хотя и малограмотный, и любит помечтать. Торговля идет плохо: за прилавком чувствует себя не в своей тарелке. Ему около сорока лет. Длинная черная борода. На голове изрядная лысина.

С ним Логин познакомился из-за стихов. Хотин принес стихи; Логин сказал свое мнение. Хотин показался ему интересным: неугомонная жажда справедливости закипала в его речах. О городских делишках говорил, горя и волнуясь. Но Логин понимал, что Хотин – один из «шлемялей», которым суждено проваливать всякое дело, за какое бы они ни взялись.

Вообще, несмотря на рассеянность, которая овладевала Логиным в последнее время, он сохранил значительную степень психологической прозорливости, давнишнее, как бы прирожденное качество, – по крайней мере, оно развилось без заметных усилий. В оценке людей ошибался редко. Даже новый замысел, хотя и побуждал искать людей, но не ослеплял Логина. Эти люди, что собрались у Ермолина, были единственные, которые заинтересовались делом, каждый по-своему, так что с ними можно было «начать».

«Только бы начать!» – думал Логин.

А там, впереди, борьба за возможность работать в иных условиях.

– Что нового слышно? спросил Коноплев у Логина, когда тот поздоровался со всеми.

– Горожане, вы знаете, теперь только одним интересуются: рады скандалу.

По лицу Анны пробежало презрительное выражение; глаза ее показались Логину померкшими. Сожаление, что начал об этом, быстро сменилось в Логине странным ему самому злорадством.

– Да, это дело Молина, сказал Хотин, – скверное дело. Очень уж наши мещане все злобятся.

– Подлец этот ваш Молин! – крикнул Коноплев Шестову. Я всегда это говорил. Тоже и девчонка, сказать по правде, стерва.

Нет, вы ошибаетесь, заговорил Шестов, краснея, – Алексей Иваныч очень честный человек.

Ну еще бы, честные люди всегда так делают!

– Он в этом деле даже и не виноват нисколько.

– Ну для него же лучше. Вы откуда же это знаете?

– Да он меня так уверял.

И только-то? Вот так доказательство! Коноплев хлопнул себя по коленям длинными руками и захохотал.

Молин не стал бы лгать, горячо спорил Шестов, он человек честный и умный, и свое дело знает, и ученики его уважают.

– Подите вы, – отъявленный прохвост! – решительно и даже с раздражением сказал Коноплев. – Охота вам была с ним якшаться! Я рад, что хоть с одного лицемера маску сдернули.

Шестов был весьма огорчен этими резкими отзывами о сослуживце и собирался еще что-то возражать. Но вмешался в разговор Ермолин; он до тех пор молчал и задумчивыми голубыми глазами ласково и грустно смотрел на Шестова.

– Не будем из-за него спорить, – сказал Ермолин примирительным голосом, – виноват он или нет, это обнаружится.

Анна не то застенчиво, не то задумчиво потупилась и тихо молвила:

– Да и говорить о нем невесело. Мне всегда стыдно было на него смотреть: он такой наглый, и цепляется, как репейник.

– И всем дает ругательные клички, – сказал Хотин. Видно было, что он вспомнил какую-нибудь из этих кличек, – может быть, она относилась к кому-нибудь из присутствующих, – и едва удержался от смеха: по его лицу пробежало отражение того нехорошего чувства, которое овладевает многими из нас при воспоминании о том, как обругали или осмеяли кого-нибудь из наших приятелей.

Шестов покраснел. Логин подумал, что грубая кличка могла относиться и к Анне, и почувствовал злобу. Быстро глянул на Анну. Брезгливое движение слегка тронуло ее губы. Она протянула руки вперед, словно запрещала говорить об этом дальше. Ее движение было повелительно.

– Вот более важная новость, – сказал Ермолин, – в нашей губернии уже были, говорят, случаи холеры. Хотин вздохнул, погладил бороду и сказал:

– Недаром, видно, у нас барак построили.

– Типун вам на язык! – сердито крикнул Коноплев. – Чего каркаете!

– Уж тут каркай, не каркай… Слышали вы, что в народе болтают?

– А что? – спросил Логин.

– Известно что: барак построили, чтоб людей морить, будут здоровых таскать баграми, живых в гроб класть да известкой засыпать.

– А все-таки холера к лучшему, – заявил Коноплев. – Это чем же? – спросил Хотин несколько даже обидчивым голосом.

– А тем, что все-таки город почистили немножко. Все замолчали. Никому не хотелось больше говорить о холере. Она была еще далеко, и ясный весенний день с радостною зеленью, с нежными и веселыми шорохами и беззаботными чириканиями не верил холере и торопился жить своим, настоящим. Но этот разговор напомнил Анне другое неприятное, но более близкое – этим цветам и звукам.

– Василий Маркович, вы были у Дубицкого? – спросила она у Логина и с тревожным ожиданием склонилась в его сторону стройным станом, опираясь на край стула обнаженною рукою.

– Да, как же, был. Почуеву дадут место, но в другой какой-нибудь школе.

– Ну вот, большое вам спасибо, – сказал Ермолин и крепко пожал руку Логина. – Как это вам удалось?

Анна посмотрела на Логина благодарными глазами, и ее рука нежным движением легла на его руку. Логин почувствовал, что ему не хочется рассказывать ей, потому что она смотрит так ясно, но он преодолел себя и подробно передал все, что было.

– Молодец генерал! – воскликнул Коноплев с искренним восторгом.

Хотин неодобрительно потряс черною бородою, Шестов покраснел от негодования, Анна спросила холодно и строго:

– Что же вам так нравится? Коноплев слегка смутился.

– Как же, дисциплина-то какая? Разве худо?

– Неумно. Какие жалкие дети!

– Обо всем не перенегодуешь, так не лучше ли поберечь сердце для лучших чувств, – сказал Логин с усмешкою.

Анна вспыхнула ярким румянцем, так что даже ее шея и плечи покраснели и глаза сделались влажными.

– Какие чувства могут быть лучше негодования? – тихо промолвила она.

– Любовь лучше, – сказал Шестов. Все на него посмотрели, и он закраснелся от смущения.

– Что любовь! – говорила Анна. – Во всякой любви есть эгоизм, одна ненависть бывает иногда бескорыстна.

В ее голосе звучали резкие, металлические ноты; голубые глаза ее стали холодными, и румянец быстро сбегал с ее смуглых щек. Ее обнаженные руки спокойно легли на коленях одна на другую. Шестов смотрел на нее, и ему стало немного даже страшно, что он возражал ей: такою строгою казалась ему эта босая девушка в сарафане, точно она привыкла проявлять свою волю.

– Да вот, – сказал Логин, – вы, конечно, давно негодуете, а много вы сделали?

Анна подняла на Логина спокойные глаза и встала. Ее рука легла на деревянные перила террасы.

– А вы знаете, что надо делать? – спросила она.

– Не знаю, – решительно ответил Логин. – Порою мне кажется, что негодующие на мучителей просто завидуют: обидно, что другие мучат, а не они. Приятно мучить.

Анна смотрела на Логина внимательно. Темное чувство подымалось в ней. Ее щеки рдяно горели.

– А что, – сказал Ермолин, – не приступить ли к делу? Василий Маркович прочтет нам…

– Постойте, – сказал Коноплев, – писать-то все можно, бумага стерпит.

Все засмеялись. Коноплева удивил внезапный смех. Он спросил:

– Что такое? Да нет, господа, постойте, я не то, что… я хочу вот что сказать: важно знать сразу самую суть дела, главную идею, так сказать. Вот я, например, я уж после других примкнул, мне рассказали, но, может быть, не всё.

– Савва Иванович любит обстоятельность, – сказал Хотин, посмеиваясь.

– Ну а то как же? Все-таки интересно знать, что и как.

– В таком случае, – сказал Ермолин, – мы попросим Василия Марковича предварительно словесно изложить нам свои мысли, если это не затруднит.

– Нисколько, я с удовольствием, – отозвался Логин. Он мечтательно глядел перед собою, куда-то мимо кленов радостно зеленеющего сада, и медлительно говорил:

– Все нынче жалуются, что тяжело жить.

– Еще и как тяжело, – со вздохом сказал Хотин.

– Мы все, не капиталисты, – продолжал Логин, – живем обыкновенно изо дня в день.

Если бы посмотрел на Анну, заметил бы, что она вдруг смущена чем-то, но ничего не видел и говорил:

– Болезнь, потеря работы, смерть главы семейства – все это быстро поглощает сбережения. Да и как сберегать? Часто не из чего, да и самый процесс скапливания денег непривлекателен.

– Ну, чем же? – недоверчиво спросил Коноплев.

– В нем есть что-то презренное, скряжническое.

– Ну, не скажите, – прибережешь копейку, так сам себе барин, ни от кого не зависишь.

– Это верно, – подтвердил Хотин, задумчиво поглаживая длинную бороду.

– Может быть, и так, – сказал Логин, – но одни сбережения не могут быть достаточны. Возьмем хоть сберегательные кассы. У них громадные капиталы, но что ж? Вы делаете сбережения в кассе, но это не ставит вас ни в какие отношения с другими вкладчиками. Исчерпали вы ваш вклад и беспомощны: касса ни в каком случае не даст вам в долг.

– Для того ссудосберегательные кассы, – сказал Коноплев.

– Да, это хорошо, но и это узко, – деньги не всегда достаточная помощь. Бывает иногда нужно живое содействие, совет врача, юриста, достать работу или еще что-нибудь. Надо установить тесные связи между членами общества, как в семье, где все друг другу помогают.

– Тоже, какая семья! – сказал Хотин.

– Мы хорошую устроим, – отвечала Анна с ласковою улыбкою.

– Множество людей, – продолжал Логин, – терпят недостаток в необходимом, и они же часто не могут найти работы. А лишних людей нет.

– Да, кабы лишних ртов не было, – спорил Коноплев.

– Не бывает их, – говорил Логин. – Если новый работник увеличивает собою предложение труда, так зато он увеличивает и спрос на чужую работу. Человек не может прожить без помощи других, это понятно: естественное состояние человека – нищета. Но зато естественное состояние общества – богатство, и потому общество не должно оставлять своих сочленов без работы, без хлеба, без всего такого, чего на всех хватит при дружной жизни. В нашем городе, например, найдется немало людей и образованных, и простых, у которых есть досуг, и почти каждый из них во многом нуждается. Они могут соединиться. Можно вперед рассчитать, сколько работы потребуется в год, работы друг на друга. Каждый делает, что умеет: сапожник сапоги тачает…

– И пьянствует, – вставил свое словечко Коноплев.

– Пусть себе пьет, лишь бы свою долю работы сделал, – сказал Ермолин.

– А работы у него будет много, – продолжал Логин, – зато и на него будут работать многие: и врач, и плотник, и слесарь, и учитель, и булочник. Образуется союз взаимной помощи, где каждый нужен другим и каждый братски расположен помочь другим, – зато и ему окажут всегда помощь и поддержку, все будут свои люди, соседи и друзья. Всякому, кто хочет работать, найдется работа. И всякий будет пользоваться большими удобствами жизни, возможностью жить не в тех конурах, в которых теперь живет большинство. А еще выгода, – при таком устройстве добрососедских союзов нет надобности в дорогом посредничестве купцов, хозяев, предпринимателей.

«Он холоден, и не верит, – вдруг подумала Анна, и вся наклонилась на стуле, и с удивлением посмотрела на Логина. – Нет, – опять подумала она, – я ошибаюсь, конечно!»

– А если члены перессорятся? – спросил Коноплев.

– Весьма вероятно, – отвечал Логин. – Но это не беда: неуживчивые выйдут, другие спорщики подчинятся общему мнению, увидят, что это выгодно.

– Нужен капитал, – сказал Хотин, – без денег самых пустых вещей не устроишь.

Деловая озабоченность не шла к нему, – такое у него всегда было рассеянно-мечтательное лицо.

– Каждый человек сам по себе капитал, – сказал Логин. – Инструменты у многих, конечно, найдутся.

– И деньги найдутся, – сказала Анна и опять покраснела.

Странное чувство неловкости владело ею; стала смотреть в сад и положила руки на деревянную изгородь террасы. Цветы, которые пахли безмятежно, по-весеннему, возвратили ей спокойствие.

– С миру по нитке, – начал было Шестов. Но уже он так давно молчал, что у него на этот раз не вышло, – горло пересохло, звук оказался хриплым. Шестов сконфузился, закраснелся и не кончил пословицы.

– Самое главное, – сказал Ермолин, – надо для начала людей убежденных, чтоб они верили в дело и повлияли на других своею уверенностью.

– Люди найдутся, – сказал Хотин с уверенным видом и погладил бороду, как будто бы эти люди были у него в бороде.

– Было бы корыто… – начал опять Шестов и опять в смущении замолчал: он видел, что Анна улыбается.

– Заведем в складчину машины, – заговорил Логин, – работа будет производительнее, меньше будет утомлять. Приспособим электричество. Много есть под руками живых сил, которыми не пользуются люди. Заведем общие библиотеки. Будем обмениваться нашими знаниями, будем устраивать путешествия…

– На луну, – тихо сказал кто-то, Логин не расслышал кто.

Логин вздрогнул слегка и заметил, что мечтает вслух.

– Зачем на луну? – досадливо сказал он, – хоть бы по родине, а то мы и ее не знаем как следует.

– Еще один вопрос, – торопливо сказал Коноплев, – типография будет?

При этом его лицо приняло такое выражение, точно это было самое важное и интересное для него дело, и черные глаза с ожиданием уставились на Логина.

– Что ж, если понадобится, отчего же, – ответил Логин, – в других городах есть, так отчего бы и у нас ей не быть!

– В нашем городе? Что у нас печатать? – спросила, улыбаясь, Анна. – Листок городских известий и сплетен?

– Непременно надо, оживленно заговорил Коноплев, – мало ли здесь учреждений разных, и частных, и казенных, – нужны бланки, книги торговые, объявления, мало ли что. Наконец, книги печатать.

– Какие? Приходно-расходные?

– Ну да вот я напечатаю свое сочинение, – почти готово.

– Для книги-то стоит, согласился Ермолин с едва заметною усмешкою.

– Эта типография, – сказала Анна, – будет как теплица, чтобы взращивать провинциальные книги.

Решили прочесть вслух и обсудить устав. Мальчики вернулись на террасу, и Анатолий выпросил, чтобы читать позволили ему.

После чтения каждого параграфа подымались споры, довольно-таки нелепые. Горячее всех спорили, причем часто не понимали друг друга, Коноплев и Хотин: Коноплев любил спорить, Хотин хотел показать свою практичность, и оба оказывались бестолковыми одинаково. Ермолин и Анна помогали им разобраться и с трудом успевали в этом. Шестов говорил мало, зато много волновался и краснел. Мальчики не ушли и слушали внимательно; Митя горел восторгом и сердился на непонимающих. Логин молчал и смотрел все так же, мечтательными, не замечающими предметов глазами. Но он видел, что ласковые глаза Анны иногда останавливались на нем, – и ему приятно было чувствовать на себе ее взгляд. Казалось ему иногда, что ее чистые глаза, доверчивые, были насмешливы. Да, от насмешливого отношения к себе, зачинателю, и к своему замыслу он никогда не мог совсем освободиться.

Когда чтение окончилось, спорили еще долго о названии общества: Коноплев предлагал назвать его дружиною, Хотин – компаниею. Шестов – братством, – и не пришли ни к чему.

– С этим обществом мы таких делов наделаем, что страсть! – воскликнул Хотин, внезапно воодушевляясь. – Мы им покажем, как жить по совести. Только бы удалось нам осуществить, а уж мы им нос утрем.

И он яростно погрозил кому-то кулаками.

Логин вдруг нахмурился; язвительная улыбка промелькнула на его губах.

«Ничего не выйдет», – подумал он, и тоскливо стало ему. Но вслух он сказал:

– Да, конечно, если приняться с толком, то должно осуществиться.

«Отец-такой же мечтатель, как и дочь, – думал он об Ермолиных. – Он верит в мой замысел больше, чем я сам, – поверил сразу, с двух слов. А я, после стольких дум, все-таки почти не верую в себя! А какой бодрый и славный Ермолин! Глаза горят совсем по-молодому, – позавидуешь невольно».

– Однако, – суетливо заговорил Коноплей, – я не стану тратить времени даром: сейчас же буду готовить книгу для типографии. Мне типография больше всего нужна. Это хорошо будет устроено. Вот я книгу написал. Напечатать – надо деньги. А своя типография, то даром, – выгода очевидная.

– Ну, не совсем даром, – сказал Логин, хмурясь и в то же время улыбаясь.

– Да, да, понимаю: бумага, краска типографская. Ну да это подробности, потом.

– У вас и так много работы, – сказал Шестов, – а вы еще находите время писать.

Он с большим уважением относился к тому, что Коноплев пишет.

– Что делать, надо писать, – с самодовольною скромностью отвечал Коноплев. – Никто другой не говорит в печати о том, что нужно, – приходится выступать нам.

– А не будет нескромностью полюбопытствовать, о чем ваша книга? – спросил Логин.

– Против Льва Толстого и атеизма вообще. Полнейшее опровержение, в пух и прах. Были и раньше, но не такие основательные. У меня все собрано. Сокрушу вдребезги, как Данилевский Дарвина. И против науки. – Против науки! – с ужасом воскликнул Шестов.

– Наука – ерунда, не надо ее в школах, – говорил Коноплев в азарте. – Все в ней ложь, даже арифметика врет. Сказано: отдай все, – и возвратится тебе сторицею. А арифметика чему учит? Отнять, так меньше останется! Чепуха! Против Евангелия. К черту ее!

– Со школами вместе? – спросил Ермолин.

– Школы не для арифметики!

– А для чего?

– Для добрых нравов.

– В воззрениях на науку, – сказал Логин, – вы идете гораздо дальше Толстого.

– Вашего Толстого послушать, так выходит, что до него все дураки были, ничего не понимали, а он всех научил, открыл истину. Он соблазняет слабых! Его повесить надо!

– Однако, вы его недолюбливаете.

– Книги его сжечь! На площади, – через палача!

– А с читателями его что делать? – спросила Анна с веселою улыбкою.

– Кто его читает, всех кнутом, на торговой площади! Анна взглянула на Логина, словно перебросила ему Коноплева.

– Виноват, – сказал Логин, – а вы читали?

– Я? Я читал с целью, для опровержения. Я зрелый человек. Я сам все это прошел, атеистом был, нигилистом был, бунтовать собирался. А все-таки прозрел, – Бог просветил; послал тяжкую болезнь, – она заставила меня подумать и раскаяться.

– Просто вы это потому, что теперь мода такая, – сказал Шестов; он от слов Коноплева пришел в сильнейшее негодование.

Коноплев презрительно посмотрел на него.

– Мода? Скажите пожалуйста! – сердито сказал он.

Широкие губы его нервно подергивались.

– Ну да, – продолжал Шестов, волнуясь и краснея, – было прежде поветрие такое вольное, и вы тянулись за всеми, а теперь другой ветер подул, так и вы…

– Нет, извините, я не тянулся, я искренно все это пережил.

– И Толстой – искренно.

– Толстой? На старости лет честной народ мутит.

– Ваша книга его и обличит окончательно, – сказала Анна примирительным тоном.

– Мало того! На кол его, и кнутом!

– Меры, вами предлагаемые, не современны, к сожалению, – сказал Шестов.

Он старался придать своим словам насмешливое выражение, но это ему не удалось: он весь раскраснелся, и голос его звенел и дрожал, – очень уж обидно ему было за Толстого, и он теперь от всей души ненавидел Коноплева.

– Не современны! – насмешливо протянул Коноплев. – То-то нынче все и ползет во все стороны, и семья, и все. Разврат один: разводы, амурные шашни! А по Домострою, так крепче было бы.

– Так, по Домострою, – сказал Ермолин, – то есть непокорную жену…

– Камшить плетью!

– Хорошо, кто с плетью, худо, кто под плетью, – сказал Логин, – всяк ищет хорошего для себя, а худое оставляет другим. Так и жена.

– Нет, совсем не так. Жена – сосуд скудельный, она слабее, и поэтому ее обязанность – повиноваться мужу.

– Вот вы говорите, что жена слабее, – сказала Анна. – А если случится так, что жена сильнее мужа?

– Не бывает! – решительно сказал Коноплев.

– Однако!

– Если телом и сильнее, так умом или характером уступит. Муж – глава семьи. Вот Дубицкий – примерный семьянин, он в повиновении держит…

– Изверг! – воскликнул Шестов.

– А взять хоть нашего городского голову, – да он прямой колпак. Я б его жену а бараний рог согнул.

– Это вам не удалось бы, – возразил Хотин, – посмеиваясь.

– Не беспокойтесь! Или еще исправничиха, – разве хорошо? Муж долги делает, а она наряжается. Не молоденькая, пора бы остепениться!