Королева ошибалась. Шарни не поехал к графине.

Он отправился на королевскую почтовую станцию, чтобы в его экипаж впрягли почтовых лошадей.

Но пока лошадей закладывали, он зашел к смотрителю, спросил перо, чернила, бумагу, написал письмо Андре и приказал слуге, который повел лошадей графа в дворцовые конюшни, отвезти письмо графине.

Полулежа на диване, стоявшем в углу гостиной рядом с круглым столиком, она читала это письмо, когда Вебер, воспользовавшись привилегией прибывших от имени короля или королевы, вошел к ней без предварительного доклада.

— Господин Вебер! — только и успела молвить камеристка, отворив дверь гостиной.

И в ту же минуту вошел Вебер.

Графиня торопливо сложила письмо, которое она держала в руке, и прижала его к груди, как будто опасалась, что камердинер королевы пришел отобрать его.

Вебер передал поручение по-немецки. Для него всегда доставляло огромное удовольствие поговорить на родном языке. Как известно читателю, Андре знала немецкий язык с детства, а за десять лет тесного общения с королевой она стала говорить по-немецки совершенно свободно.

Одна из причин, по которой Вебер очень жалел о том, что Андре оставила двор и рассталась с королевой, состояла в том, что славный немец лишился возможности поговорить с ней на родном языке.

Вот почему он стал довольно настойчиво убеждать графиню — несомненно, в надежде, что в результате встречи Андре с королевой произойдет их сближение, — что Андре ни под каким предлогом не должна уклоняться от назначенного ей свидания, несколько раз повторив, что королева даже отменила аудиенцию доктора Жильбера, ради того чтобы весь вечер быть свободной.

Андре ответила, что готова подчиниться приказаниям ее величества.

Когда Вебер вышел, графиня посидела некоторое время с закрытыми глазами, словно пытаясь отделаться от посторонних мыслей; овладев собой, она опять взялась за письмо и продолжала чтение.

Дочитав письмо до конца, она нежно его поцеловала и спрятала на груди.

Печально улыбнувшись, она проговорила:

— Храни вас Господь, сокровище мое! Не знаю, где вы сейчас, но Богу это известно, и мои молитвы дойдут до Него.

Она не могла догадываться о том, зачем ее вызывает королева, но она не испытывала ни нетерпения, ни страха. Она просто стала ждать назначенного часа, чтобы отправиться в Тюильри.

Не то было с королевой. Будучи в некотором роде пленницей во дворце, она, не находя себе места от волнения, бродила от павильона Флоры к павильону Марсан и обратно.

Один час ей помог скоротать его высочество. Он прибыл во дворец, чтобы узнать, как принял король маркиза де Фавра.

Не зная о цели путешествия Шарни и желая приготовить для себя этот путь спасения, королева связала короля значительно большими обязательствами, чем он сам на себя возложил, и сказала его высочеству, чтобы он продолжал подготовку к тайному отъезду членов королевской семьи, а когда придет время, она сама возьмется за это дело.

Его высочество был доволен и уверен в себе. -Заем, о котором он вел переговоры с генуэзским банкиром, — мы видели его в его загородном особняке в Бельвю, — удался, и накануне маркиз де Фавра, посредник в этом деле передал ему два миллиона; его высочество выделил Фавра из этой суммы всего сто луидоров, совершенно необходимых Для того, чтобы умаслить двух чудаков, за которых Фавра поручился; они должны были помогать ему в похищении короля.

Фавра хотел было рассказать его высочеству об этих людях подробнее, однако осторожный принц не только отказался с ними встретиться, но даже не пожелал узнать их имена.

Предполагалось, что принц не знал, что происходит. Он давал деньги Фавра, потому что Фавра был когда-то очень к нему привязан; но что Фавра делал с этими деньгами — он не знал и знать не желал.

Как мы уже сказали, в случае отъезда короля принц оставался. Принц делал вид, что он не причастен к заговору. Принц роптал на то, что его покинула семья, а так как его высочеству каким-то образом удалось стать очень популярным, было вполне вероятно — ведь большинство французов были еще роялистами, — что, как сказал Людовик XVI графу де Шарни, принц мог быть назначен регентом.

В случае, если похищение не удастся, его высочество принц ничего не знает, будет все отрицать или же, имея на руках более полутора миллиона франков наличными, присоединится в Турине к графу д'Артуа и принцам Конде.

Когда его высочество принц уехал, королева провела следующий час у принцессы де Ламбаль. Бедная принцесса, всем сердцем преданная королеве, — читатели уже имели случай в этом убедиться, — была для Марии-Антуанетты, к сожалению, всего-навсего крайним прибежищем; она постоянно ее предавала, перенося свою любовь то на Андре, то на сестер Полиньяк. Но королева хорошо знала: стоило ей сделать лишь шаг к сближению со своей верной подругой, как та с распростертыми объятиями и открытой душой бросалась ей на шею.

Со времени приезда из Версаля принцесса де Ламбаль занимала в Тюильри павильон Флоры, где она создала для Марии-Антуанетты настоящий салон, точно такой же, какой был в Трианоне у г-жи де Полиньяк. Всякий раз, как королева переживала большую страсть или испытывала сильное беспокойство, она шла к принцессе де Ламбаль; это доказывало, что там она ощущала себя по-настоящему любимой. Ей не нужно было ничего говорить, королеве не приходилось даже поверять милой молодой женщине свои печали; она лишь склоняла голову к плечу этого живого воплощения дружбы, и слезы, катившиеся из глаз королевы, сейчас же мешались со слезами принцессы.

О бедная мученица! Кто осмелится докапываться в альковных потемках, был ли источник этой дружбы чист или порочен, если сама история, неумолимая и страшная, бредя по колено в твоей крови, придет, чтобы рассказать, какой страшной ценой заплатила ты за эту дружбу?

Еще один час прошел за ужином. Ужинали в семейном кругу, за столом сидели принцесса Елизавета, принцесса де Ламбаль и дети.

За ужином у короля и королевы были озабоченные лица. У каждого из них была от другого тайна: королева скрывала от короля дело Фавра, король от королевы — дело Буйе.

В отличие от короля, предпочитавшего быть обязанным своим спасением кому угодно, даже революции, только бы не доверяться иностранным государствам, королева предпочитала иностранные государства всем другим источникам спасения.

Надобно еще заметить, что страна, которую мы, французы, называли иностранным государством, для королевы была родиной. Как могла она положить народ, убивавший солдат, женщин, оскорблявших ее во дворе Версальского дворца; мужчин, намеревавшихся расправиться с ней в ее покоях; всю эту толпу, дразнившую ее австриячкой, на одну чашу весов с королями, у которых она просила помощи: со своим братом Иосифом II, со своим зятем Фердинандом I, с немецким кузеном короля Карлом IV, состоявшим с королем в более близком родстве, чем герцоги Орлеанские и принцы Конде?

И в бегстве, которое готовила королева, она не видела никакого преступления, в чем ее обвинили впоследствии. Напротив, она видела в нем единственный способ поддержать королевское достоинство, а в будущем возвращении с оружием в руках — единственный способ мести за нанесенные ей оскорбления.

Мы раскрыли душу его величества короля: он не доверял королям и принцам. Сердце его отнюдь не принадлежало королеве, как принято было думать, хотя он был по матери немцем; впрочем, немцы не считают австрийцев немцами.

Нет, сердцем король принадлежал церкви.

Он утвердил все декреты против королей, против принцев, против эмигрантов. Он же наложил вето на декрет, направленный против духовенства.

Ради духовенства он рисковал двадцатого июня, поддержал десятое августа, стерпел двадцать первое января.

И Папа, не имевший возможности объявить его святым, провозгласил его мучеником.

Королева в тот день против своего обыкновения побыла с детьми совсем недолго. Ей казалось, что раз сердце ее в ту минуту не принадлежало их отцу, она не имеет права на ласки детей. Только таинственному женскому сердцу, этому приюту страстей и источнику раскаяния, могут быть знакомы подобные противоречия.

Королева рано удалилась к себе и заперлась. Она объявила, что ей необходимо написать письма, и поставила Вебера на страже.

Король едва ли заметил отсутствие королевы. Он был слишком обеспокоен событиями внутри страны, бывшими и в самом деле довольно значительными, угрожавшими судьбе Парижа; он узнал о них от ожидавшего его в кабинете начальника полиции.

Вот, в двух словах, о каких событиях шла речь.

Национальное собрание, как мы видели, провозгласило себя неотделимым от короля, а короля — от Парижа, куда все его члены и последовали вслед за его величеством.

Ожидая, когда здание Манежа, предназначавшееся для заседаний Национального собрания, будет готово, депутаты избрали местом сбора архиепископскую залу.

Собравшись там, они специальным декретом постановили заменить титул «короля французского и наваррского» на «короля французов».

Национальное собрание упразднило королевскую формулу «основываясь на определенном знании, а также пользуясь полным правом…», заменив ее на следующую:

«Людовик Божьей милостью, основываясь на конституционном законодательстве государства…» Это лишний раз доказывало, что Национальное собрание, как и все парламентские учреждения, продолжением и предтечей которых оно являлось, занималось зачастую вопросами незначительными, в то время как наболевшие вопросы оставались нерешенными.

Национальному собранию, к примеру, стоило бы позаботиться о том, как накормить Париж, который буквально умирал с голоду.

Возвращение из Версаля Булочника, жены Булочника и их Подмастерья не повлекло за собой ожидаемого результата.

Муки и хлеба по-прежнему не хватало.

У дверей булочных каждый день собирались толпы народа, являвшиеся причиной больших беспорядков. Однако чем можно было помочь этим людям?

Право собраний было освящено «Декларацией прав человека и гражданина».

Однако Национальное собрание не имело о голоде ни малейшего понятия. Его членам не нужно было стоять в очереди у дверей булочных, а если кому-нибудь из депутатов случалось проголодаться, он мог быть уверен, что в сотне шагов от зала заседаний всегда купит свежие булочки у лавочника по имени Франсуа, проживавшего по улице Марше-Палю в округе Нотр-Дам; он делал в день по семь-восемь выпечек и всегда имел запас для господ депутатов.

Итак, начальник полиции делился с Людовиком XVI своими опасениями по поводу этих беспорядков, которые в один прекрасный день могли перерасти в восстание. В это время Вебер отворил дверь в небольшую комнату королевы и вполголоса доложил:

— Ее сиятельство графиня де Шарни.