ГЛАВА XXVI
Одиннадцатого июля в седьмом часу утра две довольно крупные армии — одна бургундская, шедшая из Корбея, другая французская, направляющаяся из Мелена, — двигались друг другу навстречу, словно для того, чтобы начать сражение. Такое предположение казалось тем более обоснованным, что обычные в подобных случаях меры предосторожности обеими сторонами соблюдались самым тщательным образом: как воины, так и лошади обеих армий были защищены боевыми доспехами, оруженосцы и пажи имели при себе копья, и у каждого всадника на луке седла висела либо булава, либо секира. Подойдя к замку Пуйи в заболоченном районе Вер, неприятельские войска оказались на виду друг у друга. Противники тотчас остановились, воины опустили забрала на шлемах, оруженосцы приготовили копья к бою, после чего оба войска снова двинулись вперед — очень медленно и осторожно. Сойдясь совсем близко, они опять сделали остановку. Тогда, опустив забрала, с каждой стороны выехали вперед по одиннадцать всадников, оставив позади себя, как надежную стену, собственное свое войско. На расстоянии двадцати шагов друг от друга всадники остановились. Опять же с каждой стороны спешилось по одному всаднику; передав поводья соседу, они пешком пошли навстречу один другому, стараясь сойтись ровно на середине пространства, их разделявшего. Будучи друг от друга в четырех шагах, они подняли забрала, и один увидел перед собой дофина Карла, герцога Туренского, а другой — Жана Неустрашимого, герцога Бургундского.
Когда герцог Бургундский узнал, что человек, шедший ему навстречу, был сыном его государя и повелителя, он несколько раз поклонился ему и опустился на одно колено. Юный Карл тотчас взял его за руку, поцеловал в обе щеки и хотел поднять, но герцог не согласился.
— Ваше высочество, — сказал он ему, — я знаю, как мне следует говорить с вами.
Наконец дофин заставил его подняться.
— Любезный брат, — обратился он к герцогу, протягивая пергамент, скрепленный его подписью и печатью, — если в этом договоре, заключенном между мною и вами, есть что-либо такое, с чем вы не согласны, мы хотим, чтобы вы это исправили, и впредь мы будем желать того же, чего вы желаете и будете желать.
— Впредь, ваше высочество, — отвечал герцог, — я буду сообразовываться с вашими приказаниями, ибо долг мой и мое желание — повиноваться вам во всем.
После этих слов каждый из них, за неимением Евангелия или святых мощей, поклялся на кресте своей шпаги, что готов вечно сохранять мир. Всадники, сопровождавшие дофина и герцога, тотчас обступили их с радостными возгласами «ура», заранее проклиная того, кто осмелится когда-нибудь вновь поднять оружие.
В знак братства дофин и герцог обменялись шпагами и лошадьми, и когда дофин садился в седло, герцог держал ему стремя, хотя дофин и просил его не делать этого. Затем они некоторое время ехали верхом друг подле друга, дружески беседуя, а французы и Бургундцы из их свиты, перемешавшись, следовали позади. Потом они обнялись еще раз и расстались: дофин направился обратно в Мелен, а герцог Бургундский — в Корбей. Оба войска последовали за своими предводителями.
Два человека отстали от остальных.
— Танги, — сказал один из них приглушенным голосом, — я сдержал свое обещание. Сдержал ли ты свое?
— Да разве это было возможно, мессир де Жиак? — ответил Танги. — Ведь он с головы до ног закован в железо! К тому же еще какая свита! Однако уверяю вас, прежде чем кончится этот год, мы найдем более подходящие обстоятельства и случай поудобнее.
— Да поможет нам дьявол! — воскликнул де Жиак.
— Прости меня, господи… — прошептал Танги.
Оба пришпорили лошадей и разъехались: один поскакал вдогонку за герцогом, другой — за дофином.
В этот же день, вечером, над тем самым местом, где встретились дофин и герцог Бургундский, разразилась сильная гроза, и молнией разбило дерево, под которым они поклялись друг другу сохранять мир. Многие увидели в этом дурное предзнаменование, а иные даже громко говорили о том, что мир этот будет не более продолжительным, чем были искренними заключавшие его стороны.
Тем не менее спустя несколько дней дофин и герцог, каждый со своей стороны, объявили о заключении мирного договора.
Парижане встретили эту новость с величайшей радостью: они надеялись, что герцог или дофин явятся в Париж и будут их защищать, однако эти надежды не оправдались. Король и королева выехали из Понтуаза, расположенного от англичан чересчур близко, чтобы можно было чувствовать себя там в безопасности, и оставили в городе многочисленный гарнизон под командой сира де Л'Иль-Адана. Герцог присоединился к ним в Сен-Дени, куда они удалились, и парижане, не видя, чтобы велись какие-нибудь приготовления к походу против англичан, впали в глубокое уныние.
Что касается герцога, то им снова овладела та непостижимая апатия, примеры которой встречаются в жизни самых храбрых и деятельных людей и которая почти всегда служит предвестием их скорой кончины.
Дофин слал герцогу письмо за письмом, призывая упорно защищать Париж, в то время как он, в свою очередь, произведет диверсию на границах Мэна. Получая эти письма, герцог отдавал кое-какие распоряжения; потом, словно не находя в себе сил продолжать борьбу, которую он вел уже двенадцать лет, он, как усталый ребенок, укладывался у ног своей прекрасной любовницы и при одном взгляде любимых глаз забывал весь мир. Таково уж свойство пламенной любви: она пренебрегает всем, что не касается ее. Ибо все другие страсти идут из головы, и только она одна — от сердца. Между тем ропот, который после заключения мира на время утих, стал снова расти; опять поползли смутные слухи об измене, а тут еще произошло событие, дававшее повод в них верить.
Генрих Ланкастер ясно понимал, сколь невыгодным для него должен быть союз дофина и герцога; поэтому он решил овладеть Понтуазом прежде, чем оба его врага успеют объединить свои усилия. С этой целью три тысячи человек под командой Гастона, второго сына Аршамбо, графа де Фуа, перешедшего на сторону англичан, вечером 31 июля выступили из Мелена и глубокой ночью подошли к Понтуазу. Неподалеку от ворот им удалось, незаметно от стражи, приставить к стенам лестницы, и триста воинов, один за другим, взошли на стену; с обнаженными шпагами они кинулись к воротам и, перебив охрану, отворили их своим товарищам, которые бросились по улицам города с криками: «Святой Георгий!» и «Город взят!..».
Л'Иль-Адан слышал эти крики, но ему почудилось, будто кричит он сам. Он мигом соскочил с постели, наспех стал одеваться, но был еще полураздет, когда англичане стали колотить в двери его дома. Едва успев схватить тяжелую секиру, он погасил лампу, которая могла его обнаружить, и выскочил через окно во двор. Англичане в это время выломали дверь с улицы. Л'Иль-Адан помчался на конюшню, вскочил на первую попавшуюся лошадь и без седла, без узды поскакал к своему крыльцу, где толпились англичане, уже входившие в его комнаты; одной рукой держась за конскую гриву, а другою размахивая секирой, он пронесся через толпу, когда она никак этого не ожидала. Какой-то англичанин кинулся было ему наперерез, но тут же упал с раскроенной головою, если бы не этот истекающий кровью человек, лежавший прямо у их ног, все подумали бы, что только что увидели привидение.
Л'Иль-Адан помчался к воротам на Париж, но они оказались заперты. Привратник был в таком замешательстве, что никак не мог найти ключей: ворота пришлось ломать секирой, и Л'Иль-Адан тотчас приступил к делу. Бежавшие вслед за ним жители Понтуаза столпились в узкой улочке, число их с каждой минутой все росло, и, видя, как вздымалась и опускалась секира Л'Иль-Адана, они надеялись только на то, что он вот вот откроет им выход из города.
Вскоре на другом конце улицы раздались крики отчаяния, беглецы из Понтуаза сами же и указали путь своим врагам. Англичане услышали звук ударов по воротам и, стремясь добраться до Л'Иль-Адана, напали на безоружную толпу, которая уже самой своей плотной, растянувшейся массой представляла живой и прочный заслон, преодолеть который было особенно трудно как раз потому, что люди, его составлявшие, были охвачены чудовищным страхом. Однако же стрельцы разили толпу своими копьями, арбалетчики уничтожали людей целыми рядами; стрелы, пролетая рядом с Л'Иль-Аданом, вонзались в пошатнувшиеся, скрипевшие, но все еще державшиеся ворота. Вопли приближались к нему все ближе и ближе, и он уже подумал, что преграда из живой плоти уступит скорее, нежели преграда из дерева. Англичане были от него не далее чем на расстоянии тройной длины копья. Но наконец ворота разлетелись в щепки, и наружу хлынул людской поток, во главе которого как молния мчалась перепуганная лошадь, унося с собою Л'Иль-Адана.
Узнав о случившемся, герцог Бургундский, вместо того чтобы собрать войско и двинуть его против англичан, посадил короля, королеву и принцессу Екатерину в карету, сам сел на лошадь и вместе со своими вельможами уехал через Провен в Труа-ан-Шампань, оставив в Париже своим наместником графа Сен-Поля, губернатором Л'Иль-Адана и канцлером господина Евстахия Делетра.
Через два часа после отъезда герцога Бургундского в Сен-Дени стали прибывать беженцы. Жалко было смотреть на этих несчастных, раненых, окровавленных, полураздетых людей, умирающих от голода и измученных долгим переходом, во время которого они не решились сделать даже короткой остановки для отдыха. Их рассказы о жестокостях англичан все слушали с жадностью и ужасом; целые толпы обступали на улицах этих горемык. Потом вдруг раздавались крики: «Англичане! Англичане!», и люди быстро разбегались по своим домам, запирали все окна, чем попало закладывали двери и начинали молить о пощаде.
Однако англичане больше думали о том, чтобы воспользоваться плодами своей победы, нежели о новых захватах. Пребывание королевского двора в Понтуазе превратило его в роскошный город: Л'Иль-Адан и другие вельможи, обогатившиеся при взятии Парижа, свезли туда свои сокровища, и англичане награбили в нем больше двух миллионов.
В то же самое время стало известно о взятии Шато-Гайяра, одной из самых сильных крепостей Нормандии. Комендантом ее был Оливье де Мони, и хотя весь гарнизон крепости состоял из ста двадцати человек, она продержалась шестнадцать месяцев и вынуждена была сдаться лишь в результате одного обстоятельства, которое невозможно было предвидеть: дело в том, что веревки, с помощью которых из колодцев доставали воду, перетерлись и пришли в негодность; семь дней люди терпели нестерпимую жажду, но в конце концов сдались графам Хантингтону и Кайму, руководившим осадой.
Дофин, находившийся в Бурже, где он собирал свою армию, одновременно узнал о почетной сдаче Шато-Гайяра и о неожиданном падении Понтуаза. Кое-кто, разумеется, не преминул представить дело так, будто Понтуаз был продан врагу. Некоторое правдоподобие такой версии придавало то, что герцог Бургундский поручил его охрану одному из наиболее преданных ему вельмож, а вельможа этот, хоть и известный своей храбростью, допустил захват города, ничего не предприняв для его защиты. Враги герцога, окружавшие дофина воспользовались этим случаем, чтобы возродить в душе принца Карла давнее к нему недоверие. Все требовали разорвать договор, чтобы вместо фальшивого и ненадежного союза вести открытую и честную войну. Один только Танги, при всей своей ненависти к герцогу, о которой все знали, умолял дофина просить еще одной встречи с ним, прежде чем прибегнуть к каким-либо враждебным действиям.
Дофин принял решение, которое примиряло оба мнения: с двадцатитысячным войском он выступил в Монтеро, чтобы одновременно быть готовым и к переговорам, если герцог согласится на новую встречу, и к возобновлению войны, если он от нее откажется. Танги, который, к удивлению всех, знавших его решительный характер, настаивал на примирении, был послан в Труа, где, как мы сказали, находился герцог: он повез ему письмо от дофина с предложением встретиться в Монтеро. Так как для Дюшателя и его свиты в замке не было места, сир де Жиак оказал ему гостеприимство.
Герцог согласился встретиться, однако при условии, что дофин прибудет в Труа, где находились король и королева. Танги вернулся в Монтеро.
Дофин и его советники сочли ответ герцога равносильным объявлению войны и уже были готовы взяться за оружие. Один только Танги, хладнокровный и неутомимый, советовал дофину искать пути к примирению и упорно противился каким-либо враждебным мерам с его стороны. Те, кто знал, какую ненависть питает этот человек к герцогу Бургундскому, ничего уже не понимали: они решили, что он просто подкуплен, как были подкуплены многие другие, и поделились своими подозрениями с дофином. Но последний тотчас рассказал об этом Танги и добавил:
— Ведь правда же, отец мой, ты мне не изменишь?
Наконец пришло письмо от сира де Жиака: благодаря его настояниям герцог с каждым днем все больше склонялся к переговорам с дофином. Такая новость изумила всех, кроме Танги, который, казалось, этого ждал.
В итоге Дюшатель от имени дофина направился в Труа. Как самое удобное место для свидания он предложил герцогу мост в Монтеро. Дюшатель был уполномочен предоставить ему тамошний замок и правый берег Сены с предложением разместить в крепости и в домах на этом берегу столько вооруженных людей, сколько герцог посчитает нужным. Сам дофин предполагал разместиться в городе и на левом берегу реки; узкая же полоса земли между Йонной и Сеной объявлялась нейтральной, не принадлежащей никому, а так как в те времена земля эта была совершенно необитаема, если не считать одинокой мельницы, возвышающейся на берегу Йонны, то легко было убедиться, что оттуда не готовится никакого нападения.
Герцог принял эти условия; он обещал выехать на Брэ-сюр-Сен 9 сентября, 10-го должна была состояться встреча, и сир де Жиак, неизменно пользовавшийся доверием герцога, был избран им, чтобы сопровождать Танги и позаботиться о том, чтобы как с одной, так и с другой стороны были приняты все меры безопасности.
Теперь мы приглашаем наших читателей бросить вместе с нами беглый взгляд на географическое положение города Монтеро, дабы возможно яснее представить себе то, что произойдет здесь, на мосту, том самом мосту, на котором в 1814 году, при Наполеоне, совершилось другое памятное событие.
Город Монтеро расположен на расстоянии примерно двадцати лье от Парижа, при слиянии Йонны с Сеной, там, где первая из этих двух рек, впадая во вторую, утрачивает свое имя. Если, выехав из Парижа, подняться вверх по Сене, то около Монтеро, слева, возвышается гора Сюрвиль, на вершине которой построен замок, а у ее подножия лежит небольшое уютное предместье, отделенное от города рекой: эта сторона и была предложена в распоряжение герцога Бургундского.
Прямо перед собой мы увидим полосу земли, своими очертаниями напоминающую острый угол буквы V или же стрелку возле парижского Нового моста, где когда-то были сожжены тамплиеры. Оттуда и должен был прибыть из Брэ-сюр-Сен герцог Бургундский. Полоса эта, омываемая Сеной и Йонной, расширяется все больше и больше в сторону Бэнье-ле-Жюиф, откуда Сена несет свои воды, между тем как Йонна берет начало неподалеку от того места, где находился древний Бибракт и где в настоящее время стоит город Отэен.
Справа взору открывается весь город Монтеро, живописно раскинувшийся среди полей и виноградников, бесконечным пестрым ковром устилающих тучные равнины Гатинэ.
Мост, где должно было произойти свидание дофина и герцога, еще и по сей день соединяет предместье с городом, пересекая, если смотреть слева направо, сперва Сену, потом ее приток, в месте слияния которых, на самом конце описанной нами косы, стоит одна из его массивных опор.
В правой части моста, над Йонной, для предстоящей встречи был построен деревянный павильон с двумя противоположными входами, которые запирались с каждой стороны. В конце моста, ближе к городу, и на косе, чуть в стороне от дороги, по которой должен был проехать герцог, были устроены заставы. Со всеми этими приготовлениями управились очень быстро, за один день 9-го числа.
Род человеческий столь слаб и столь тщеславен, что всякий раз, когда на земле происходит событие, которое потрясает империю, низвергает царствующую династию или губит королевство, мы верим, будто небо, небезучастное к нашим жалким страстям и ничтожным бедам, изменяет ради нас ход небесных светил, установленный в природе порядоки тем самым как бы подает некие знаки, с помощью которых человек, не будь он столь безнадежно слеп, мог бы избежать своей суровой участи; весьма возможно и то, что по совершении подобных событий люди, ставшие их очевидцами, припоминая потом малейшие обстоятельства, этим событиям предшествовавшие, уже задним числом усматривают между ними и разразившейся катастрофой некую зависимость, самую мысль о которой могла им внушить только эта катастрофа, и, не случись она, предшествующие ей обстоятельства забылись бы среди множества других ничтожных событий, которые, каждое в отдельности, не имеют никакого значения, а в совокупности своей образуют основу таинственной ткани, именуемой человеческой жизнью.
Вот, во всяком случае, что рассказали люди, бывшие свидетелями этих странных происшествий, и что другие записали по их рассказам.
Десятого сентября, в час пополудни, герцог Бургундский сел на коня во дворе дома в Брэ-сюр-Сен, где он останавливался. Вместе с ним были сир де Жиак — по правую руку, и господин де Ноайль — по левую. Любимая собака герцога всю ночь жалобно выла, и теперь, видя, что хозяин ее собирается уезжать, выскочила из своей конуры, где сидела на привязи; глаза ее сверкали, шерсть ощетинилась. Когда же, поклонившись последний раз госпоже де Жиак, которая смотрела из окна на эти сборы, герцог двинулся в путь, собака с такой силой бросилась вперед, что ее двойная железная цепь порвалась, и в ту же самую минуту, когда лошадь герцога готова была выйти из ворот, она накинулась на нее и укусила в грудь с такой яростью, что лошадь взвилась на дыбы и чуть не сбросила своего седока. Де Жиак хотел отогнать собаку и в нетерпении стал хлестать ее плетью, но она, не обращая внимания на удары, вцепилась в шею лошади; считая, что собака его просто взбесилась, герцог мигом отстегнул небольшую секиру, висевшую на луке седла, и рассек ей голову. Собака взвизгнула, но добрела кое-как до ворот, где и свалилась замертво, как бы все еще пытаясь преградить дорогу хозяину. Герцог со вздохом сожаления перескочил тело верного своего друга и выехал со двора.
Уже через двадцать шагов из-за своего дома внезапно появился живший по соседству и занимавшийся черной магией старый еврей, остановил за узду лошадь герцога и сказал:
— Ради бога, ваша светлость, не езжайте дальше.
— Чего ты, жид, от меня хочешь? — остановившись, спросил у него герцог.
— Ваша светлость, — продолжал старый еврей, — всю эту ночь я наблюдал звезды, и наука говорит, что, если вы поедете в Монтеро, назад оттуда вы не воротитесь.
Старик крепко держал лошадь за удила, не давая ей двинуться с места.
— А ты, де Жиак, что ты на это скажешь? — обратился герцог к своему молодому фавориту.
— Скажу, что этот жид сумасшедший, — отвечал де Жиак, зардевшись от досады, — и заслуживает он того же, что и ваша собака. Не то смотрите, как бы поганое его прикосновение не заставило вас целую неделю провести в покаянной молитве.
— Пусти меня! — в задумчивости сказал герцог, делая знак старику, чтобы он его не задерживал.
— Прочь с дороги, старый жид! — закричал де Жиак, толкнув старика грудью своей лошади так, что тот откатился шагов на десять. — Прочь, тебе говорят! Разве не слышишь, что его светлость приказывает тебе отпустить лошадь?!
Герцог провел рукою по лбу, словно пытаясь отогнать какое-то наваждение, и, бросив последний взгляд на старика еврея, без памяти лежавшего у обочины дороги, поехал дальше.
Спустя три четверти часа он прибыл в замок Монтеро. Прежде чем сойти с лошади, он отдал приказ двумстам воинам и сотне арбалетчиков расположиться в городском предместье и занять подходы к мосту. Во главе этого небольшого отряда был поставлен начальник арбалетчиков Жак де Ла Лим.
В это время к герцогу явился Танги и сообщил, что дофин ожидает его на мосту уже около часа. Герцог ответил, что сейчас идет. Но в эту минуту, запыхавшись, прибежал один из слуг и сказал ему что-то шепотом. Герцог повернулся к Дюшателю.
— Боже правый! — воскликнул он. — Сегодня все только и твердят мне что об измене! Уверены ли вы, Дюшатель, что мне ничто не угрожает? Вы поступили бы весьма коварно, если бы обманули нас…
— Милостивейший государь, — отвечал Танги, — пусть лучше я умру и буду проклят, нежели предам вас или даже кого другого. Можете быть спокойны, ибо его высочество дофин не желает вам зла.
— Хорошо, — сказал герцог. — Итак, мы идем, уповая на волю божью, — и, подняв глаза к небу, добавил: — и на вас, Танги.
При этом он взглянул на Дюшателя особым, свойственным ему одному испытующим взглядом. Танги выдержал этот взгляд и глаз не опустил. Он представил герцогу пергамент, где были перечислены имена десяти воинов, которые должны были сопровождать дофина. Они следовали в таком порядке: виконт де Нарбонн, Пьер де Бово, Робер де Луар, Танги Дюшатель, Барбазан, Гийом Ле Бутилье, Ги д'Авогур, Оливье Лейе, Варенн и Фротье. В обмен Танги получил список от герцога. Те, кого он удостоил чести сопровождать его, были: его светлость Шарль де Бурбон, господин де Ноайль, Жан де Фрибур, господин де Сен-Жорж, господин де Монтегю, мессир Антуан дю Вержи, господин д'Анкр, мессир Ги де Понтарлие, мессир Шарль де Ланс и мессир Пьер де Жиак. Каждый к тому же должен был явиться со своим секретарем.
Танги взял с собой этот список и удалился. Следом за ним из замка на мост отправился и герцог. На голове у него была черная бархатная шапка, для защиты он надел простую кольчугу, а в качестве оружия взял с собою небольшую шпагу дорогого чекана с вызолоченной рукоятью .
Прибыв к мосту, от Жака де Ла Лима герцог узнал, что тот видел, как в один из домов города, на другом конце моста, вошло много вооруженных людей; заметив его, когда он со своим отрядом располагался на мосту, эти люди якобы быстро закрыли окна.
— Подите поглядите, де Жиак, так ли это, — распорядился герцог. — Я подожду вас здесь.
Де Жиак направился по мосту, пересек заставу, прошел через деревянный павильон, добрался до указанного дома и отворил дверь. Танги давал указания двум десяткам вооруженных с ног до головы солдат.
— Ну что? — спросил Танги, заметив де Жиака.
— Вы готовы? — справился тот.
— Готовы. Он уже может идти.
Де Жиак возвратился к герцогу.
— Начальнику отряда просто показалось, — доложил он, — в этом доме, ваша светлость, никого нет.
Герцог отправился к месту встречи. Он прошел первую заставу, и она тотчас закрылась за ним. У него мелькнуло подозрение, но перед собой он увидел Танги и сира де Бово, шедших ему навстречу, и вернуться назад не захотел. Он твердым голосом произнес слова клятвы и, указав сиру де Бово на свою легкую кольчугу и небольшую шпагу, сказал:
— Смотрите, милостивый государь, как я иду. Впрочем, — добавил он, обращаясь к Дюшателю и похлопывая его по плечу, — вот кому я себя вверяю.
Юный дофин ждал уже на мосту, в деревянном павильоне. На нем было длинное светло-синее бархатное платье, подбитое куньим мехом, шапка, формой напоминавшая современную охотничью фуражку и окруженная венчиком из золотых лилий; ее козырек и края были отделаны тем же мехом, что и платье.
Едва только герцог Бургундский увидел принца, сомнения его разом рассеялись. Он направился прямо к нему, вошел в павильон и тут заметил, что, вопреки принятым обычаям, перегородка, отделяющая стороны, участвовавшие во встрече, отсутствует; он, разумеется, решил, что ее просто забыли поставить, ибо даже замечания никакого не сделал. Когда вслед за герцогом вошли десять человек его свиты, обе рогатки сразу задвинули. В тесном помещении едва хватало места для набившихся в него двадцати четырех человек, так что бургундцы и французы, можно сказать, стояли вперемешку. Герцог снял шапку и опустился перед дофином на левое колено.
— Я явился по вашему приказанию, ваше высочество, — начал он, — хоть иные и уверяли меня, что вы желаете нашей встречи только для того, чтобы упрекать меня. Надеюсь, это не так, ваше высочество, ибо упреков я не заслужил.
Дофин стоял, скрестив руки: он не поцеловал герцога, не поднял его с земли, как сделал это при их первом свидании.
— Вы ошибаетесь, герцог, — сказал он сурово. — Мы действительно могли бы серьезно вас упрекнуть, ибо вы не выполнили обещания, которое нам дали. Вы позволили англичанам взять мой город Понтуаз, а город этот — ключ к Парижу, и вместо того, чтобы броситься в столицу и отстоять ее или умереть, как повелевал ваш долг, вы бежали в Труа.
— Бежал, ваше высочество?! — воскликнул герцог, содрогнувшись всем телом при столь оскорбительном слове.
— Да, бежали, — повторил дофин, упирая на это слово. — Вы…
Герцог поднялся, считая, без сомнения, что не обязан больше слушать. Но пока, коленопреклоненный, он стоял перед дофином, одно из украшений его шпаги зацепилось за кольчугу, и, чтобы отцепить шпагу, он взялся за ее рукоять. Не поняв намерения герцога, дофин отпрянул назад.
— Ах, вот как! Вы хватаетесь за шпагу в присутствии своего государя?! — воскликнул Робер де Луар, бросившись между дофином и герцогом.
Герцог хотел что-то сказать, но в это время Танги нагнулся, схватил спрятанную под обоями секиру, вытянулся во весь рост и, занеся оружие над головой герцога, произнес:
— Пора!
Видя, что ему грозит удар, герцог хотел отвести его левой рукой, а правой взялся за рукоять своей шпаги, но даже обнажить ее он не успел: секира Танги обрушилась мигом, перерубила герцогу левую руку и тем же ударом раскроила ему голову от скулы до самого подбородка. Какое-то мгновение герцог еще постоял на ногах, как могучий дуб, который никак не может рухнуть; тогда Робер де Луар вонзил ему в горло кинжал и так и оставил, не вынимая. Герцог испустил крик и упал, распростершись у ног де Жиака.
Тут поднялся невероятный шум и завязалась жестокая схватка, ибо в этом тесном помещении, где и двоим-то едва хватило бы места для поединка, друг против друга бросилось два десятка человек. Только руки, секиры и шпаги мелькали над головами. Французы кричали: «Бей! Бей! Руби насмерть!» Бургундцы вопили: «Измена! Измена! Спасите!» Оружие, ударяя одно о другое, высекало искры, кровь струилась из ран. Дофин в страхе перегнулся через брусья рогатки. Услышав крики, примчался президент Луве, подхватил дофина, вытащил его наружу и почти без чувств увел в город; светло-синее платье юного принца было забрызгано кровью герцога.
Между тем сир де Монтегю, один из сторонников герцога, перелез через барьер и стал звать на помощь. Де Ноайль тоже хотел было выбраться наружу, но Нар-бонн успел раскроить ему затылок, так что он упал наземь и почти тотчас испустил дух. Господин де Сен-Жорж получил глубокую рану в правый бок от удара секирой, господину д'Анкру отсекли руку.
Однако в бревенчатом павильоне битва продолжалась и крики не умолкали. Никто и не помышлял о том, чтобы помочь умирающему герцогу: по нему просто ходили ногами. До сих пор перевес оставался на стороне приверженцев дофина, которые были лучше вооружены, но на крики господина де Монтегю к павильону сбежались Антуан де Тулонжон, Симон Отелимер, Самбютье и Жан д'Эрме, и пока трое из них действовали против тех, кто находился в павильоне, четвертый пытался сломать загородку. Однако на подмогу сторонникам дофина прибежали люди, спрятанные в доме. Видя, что всякое сопротивление бесполезно, бургундцы обратились в бегство. Дофинцы пустились за ними вдогонку, так что в пустом, залитом кровью павильоне остались только три человека.
Это были распластанный на полу, умирающий герцог Бургундский, стоявший, скрестив руки, и наблюдавший его агонию Пьер де Жиак и, наконец, Оливье Лейе, который, сжалившись над несчастным, приподнял на нем кольчугу, решив прикончить его своею шпагой. Но де Жиак не желал конца этой агонии, каждая конвульсия которой как бы принадлежала ему: поняв намерение Оливье, он сильным ударом ноги вышиб шпагу у него из рук. Оливье удивленно поднял голову, и де Жиак со смехом крикнул ему:
— Дайте же этому бедному принцу спокойно умереть!
Потом, когда герцог испустил уже последний вздох, он положил свою руку ему на сердце, дабы убедиться в том, что тот действительно мертв, а так как все остальное его не интересовало, он и исчез, никем не замеченный.
Между тем сторонники дофина, отогнав бургундцев до самого замка, вернулись назад. Они нашли тело герцога распростертым на том самом месте, где они его оставили; рядом с ним, стоя на коленях в крови, священник города Монтеро читал заупокойную молитву. Приспешники дофина хотели отнять у него труп и бросить его в реку, но священник поднял над герцогом распятье и пригрозил карой небесной тому, кто осмелился бы прикоснуться к телу несчастного, умерщвленного столь жестоко. Тогда Кесмерель, незаконный сын Танги, сорвал с ноги убитого золотую шпору, поклявшись носить ее впредь вместо рыцарского ордена; слуги дофина, следуя этому примеру, сняли перстни с пальцев герцога, равно как и великолепную золотую цепь, висевшую на его груди.
Священник оставался возле трупа до полуночи и только тогда, с помощью двух человек, перенес его на мельницу, неподалеку от моста, уложил на стол и до самого утра продолжал молиться около него. В восемь часов герцог был предан земле в церкви Нотр-Дам, перед алтарем св. Людовика. На него надели его же камзол и покрыли покрывалами, на лицо надвинули берет. Погребение не сопровождалось никакими религиозными обрядами, однако в течение трех дней, следовавших за убийством герцога, было отслужено двенадцать заупокойных обеден.
Так погиб от измены могущественный герцог Бургундский, прозванный Жаном Неустрашимым. За двенадцать лет до этого он тоже изменнически нанес удар герцогу Орлеанскому, точно такой удар, какой поразил его самого: он приказал отрубить врагу левую руку, и у него самого была отрублена левая рука; он велел рассечь голову своего врага ударом секиры, и собственная его голова тоже была рассечена тем же оружием. Люди верующие видели в этом странном совпадении подтверждение заповеди Христовой: «Поднявший меч от меча и погибнет». После того как по приказу герцога Жана был убит герцог Орлеанский, междоусобная война, словно изголодавшийся коршун, непрестанно терзала сердце Франции. Сам герцог Жан, будто преследуемый за человекоубийство, не знал с тех пор ни минуты покоя: репутацию его без конца подвергали всяческому сомнению, его благополучие вечно было под угрозой, он сделался недоверчив, робок, даже боязлив.
Секира Танги Дюшателя нанесла удар по феодальной монархии Капетингов; она с грохотом ниспровергла самую могучую опору этого грандиозного здания — ту, что поддерживала его свод: в какую-то минуту здание заколебалось, и можно было подумать, что оно вот-вот рухнет, но были еще герцоги Бретонские, графы д'Арманьяки, герцоги Лотарингские и короли Анжуйские, которые подпирали его. Вместо ненадежного союзника в лице отца дофин приобрел открытого врага в сыне: союз графа де Шароле с англичанами привел Францию на край пропасти, но переход французского престола к герцогу Бургундскому, который мог произойти лишь в случае уступки англичанам Нормандии и Гиени, наверняка ввергнул бы Францию в эту пропасть.
Что касается Танги Дюшателя, то это был один из тех людей, наделенных умом и сердцем, решимостью и мужеством, которым история воздвигает памятники. В своей преданности правящей династии он дошел до убийства: сама доблесть этого человека привела его к преступлению. Он стал убийцей ради другого и всю ответственность принял на себя. Такие поступки не подлежат человеческому суду — их судит бог, и результат их служит им оправданием. Простой рыцарь, Танги Дюшатель дважды вмешался в судьбу государства, когда она почти была уже решена, и дважды изменил ее полностью: в ту ночь, когда он увез дофина из дворца Сен-Поль, он спас монархию; в тот день, когда он поразил герцога Бургундского, он сделал больше — спас Францию .
