Что верно, то верно: Цугуми была действительно неприятной молодой женщиной.

Оставив свой родной город, который мирно жил за счёт рыболовства и туризма, я уехала в Токио учиться в одном из университетов. Здесь я каждый день чувствую себя счастливой.

Меня зовут Мария Сиракава. Меня так назвали в честь Девы Марии.

Дело не в том, что я чем-то похожа на неё, скорее наоборот. Но почему-то все мои новые друзья, которых я приобрела после переезда в Токио, говоря обо мне, любят употреблять слова «великодушная» и «уравновешенная».

Правда заключается в том, что я обычный человек из плоти и крови, со вспыльчивым характером. Но и меня часто удивляет то, что люди в Токио раздражаются по любому поводу – то дождь идёт, то отменили занятия, то собака помочилась. Я считаю, что чем-то все-таки отличаюсь от них, ибо, когда выхожу из себя, то очень скоро чувствую, что недовольство начинает убывать, как волна, Уходящая в песок… Долгое время я предполагала, что это связано с тем, что я выросла в провинции, но на днях этот противный профессор отказался принять моё эссе просто потому, что я опоздала всего на одну минуту, и когда я, дрожа от ярости, шла домой, то, глядя на багровый закат, неожиданно подумала, что причина заключается совсем в другом.

Во всём виновата Цугуми, или, скорее, это всё из-за Цугуми.

Каждый, включая меня, раздражается из-за чего-нибудь хотя бы один раз в день. Но я заметила, что, когда это случается со мной, я непроизвольно начинаю монотонно произносить, как буддистскую молитву, одну фразу: «Это ничто по сравнению с Цугуми». Похоже, что за все годы, проведённые с ней, я убедилась: сколько ни сердись, это, в конечном счете, ничего не изменит. И поняла кое-что ещё, пока смотрела на постепенно темнеющее небо, – кое-что, от чего почувствовала, что вот-вот заплачу.

По какой-то причине я решила, что любовь никогда не должна кончаться. «Это как водопровод Японии, – подумала я. – На сколько бы вы ни оставили водопроводный кран открытым, можете быть уверены, вода будет непрерывно течь».

Это мои воспоминания о последнем посещении приморского городка, где я провела своё детство. Владельцы гостиницы «Ямамотоя», о которых пойдёт речь, сейчас уже уехали из этих мест, и маловероятно, что я когда-нибудь встречусь с ними. Поэтому единственное место, куда стремилось моё сердце, – это то, где я провела последние дни с Цугуми, и только оно.

С момента рождения Цугуми была чрезвычайно хилым ребёнком с различными поражениями функций внутренних органов. Доктора предсказывали ей раннюю смерть, и семья была готова к худшему. Нечего говорить о том, что все вокруг баловали Цугуми, как только могли, и мать, не жалея сил, возила её по лучшим клиникам Японии, чтобы хоть как-нибудь продлить ей жизнь. Цугуми постепенно взрослела и неожиданно превратилась в подростка с чрезвычайно агрессивным характером. Она достаточно окрепла, чтобы вести более или менее нормальную жизнь, и это только усугубило её нрав. Она стала злобной, грубой, язвительной, эгоистичной, невероятно избалованной и, в довершение всего, потрясающе нахальной. Ехидная, самодовольная ухмылка появлялась на её лице каждый раз, когда она отвратительным тоном говорила то, чего никто из присутствующих не хотел слышать, и ее умышленная настойчивость вызывала у всех ассоциации с дьяволом.

Мы с матерью жили во флигеле гостиницы «Ямамотоя», а Цугуми жила в главном здании гостиницы.

Мой отец находился в Токио, пытаясь получить развод с женщиной, с которой не жил уже много лет. Он и моя мать хотели пожениться официально. Поэтому ему часто приходилось ездить в Токио и обратно, хотя это было крайне утомительно. Мои родители всегда мечтали о том дне, когда мы все вместе сможем открыто жить в Токио как настоящая семья, и эта мечта, похоже, поддерживала их. Так что, хотя со стороны всё выглядело довольно сложным, я росла единственным ребёнком в дружной семье, с родителями, которые сильно любили друг друга.

Младшая сестра моей матери, тётя Масако, вышла замуж за владельца гостиницы «Ямамотоя», и мама помогала ей на кухне. Семья Ямамото состояла из четырёх человек: дядя Тадаси, который управлял гостиницей, тётя Масако и две её дочери, Цугуми и старшая сестра Ёко.

Если расставить приоритеты между тремя главными жертвами возмутительно гадкого характера Цугуми, то это, несомненно, выглядело бы следующим образом: тётя Масако, Ёко и затем я. Дядя Тадаси держался в стороне от Цугуми. Тем не менее включать себя в этот список было, наверное, с моей стороны слишком самонадеянно, первые двое в процессе воспитания Цугуми проявляли столько нежности и доброты, что уже давно превратились в ангелов.

Ёко была на год старше меня, а я на год старше Цугуми. Однако я ни разу не чувствовала, что Цугуми младше. Мне казалось, что она с детства совсем не изменилась и только продолжала совершенствоваться в своей испорченности.

Каждый раз, когда состояние здоровья Цугуми ухудшалось и ей приходилось ложиться в постель, ужасный характер принимал ещё более устрашающие размеры. Для того чтобы как-то способствовать выздоровлению, ей была выделена красивая комната на третьем этаже гостиницы, ранее бывшая двухместным номером. Из окна открывался лучший вид на море, которое днём ярко сверкало в лучах солнца, в дождь становилось бурным, а затем обволакивалось туманом, а ночью в темноте на нём светились огни рыболовных лодок.

Будучи здоровым человеком, я не могу себе даже представить, насколько это может быть тяжело: жить изо дня в день, зная, что скоро умрешь. Единственное, что я могу себе представить, так это то, что, если бы мне пришлось, подобно ей, столько времени лежать в постели, я бы хотела сделать этот вид на море и запах набегающих морских волн главным ощущением своей жизни. Но Цугуми, определённо, думала иначе. Она срывала шторы, плотно закрывала все окна, иногда переворачивала тарелки с едой, разбрасывала по всей комнате книги, стоявшие на полках, превращая комнату в сцену из книги «Экзорсист», что приводило её добрую семью в ужас. Однажды Цугуми серьёзно увлеклась колдовством и, называя их «посыльными беса», развела у себя огромное количество слизняков, лягушек и крабов (крабов было особенно много в этой местности), а затем стала потихоньку запускать их в комнаты гостей. Естественно, последовали жалобы, и, в конце концов, тётю Масако, Ёко и даже дядю Тадаси её поведение довело до слез.

Но даже и в этот момент Цугуми ехидно смеялась.

– Вы все почувствуете себя еще хуже, если я сегодня ночью неожиданно умру. Поэтому прекратите плакать.

Её усмешка, как ни странно, была похожа на улыбку бодисатвы Майтрея.

Но что правда, то правда: Цугуми была красивой. Длинные чёрные волосы, прозрачная светлая кожа и большие, очень большие глаза с густыми Длинными ресницами, которые отбрасывали тень каждый раз, когда она опускала свой взор. Кожа на её длинных пальцах и точеных руках и ногах была настолько тонкой, что вены, казалось, располагались сразу под ней, её тело было изящным и безупречным, и могло почудиться, будто это кукла, созданная самим Богом.

Учась в средней школе, Цугуми начала флиртовать с мальчиками из своего класса и часто гуляла с ними по берегу моря. Это уже превратилось в развлечение, поскольку она постоянно меняла своих кавалеров, а в таком маленьком городке, как наш, это могло породить скверные слухи. Однако все без исключения были очарованы её добротой и красотой, и она казалась всем совсем другим человеком, чем была на самом деле.

Вечер. Цугуми и её поклонник идут по дамбе вдоль моря, откуда открывается прекрасный вид на темнеющие воды залива. По берегу бегает одинокая собака, а сам берег простирается далеко вперёд, напоминая собой белую пустыню. Виднеющиеся вдали силуэты островов постепенно заволакиваются туманом, и окрашенные бледно-красным цветом облака медленно опускаются в море. На волнах ветер качает несколько лодок.

Цугуми идёт медленно, очень медленно. Обеспокоенный мальчик предлагает ей руку. Опустив голову, она вкладывает в нее свою тонкую руку, затем поднимает лицо и слегка улыбается. Её щёки светятся в лучах заходящего солнца, и постоянно меняющийся цвет вечернего неба отражается на нежном лице. Белые зубы, тонкая шея и большие глаза, пристально смотрящие на спутника, – всё это смешивается с песком, ветром и шелестом волн, и кажется, что вот-вот исчезнет. И это действительно так. Если Цугуми исчезнет, это не покажется странным.

Белая юбка Цугуми развевается на ветру.

Каждый раз, наблюдая, как она умудряется с такой лёгкостью трансформироваться в другого человека, мне почему-то хочется плакать. И эта сцена находит мучительный отклик в моей душе, поскольку я отлично знаю истинный характер Цугуми.

Цугуми и я стали близкими подругами в результате одного случая. Конечно, мы общались друг с другом, когда были ещё детьми. Если смириться с её злобным характером и ядовитым языком, то с Цугуми было интересно играть. В её воображении наш маленький рыбацкий городок был миром без границ и каждая песчинка несла в себе особую тайну. Она была умной и любила учиться, так что её оценки в школе были достаточно высоки для человека, пропускавшего по болезни столько занятий, сколько она. Она также читала различные книги и поэтому знала довольно много. К тому же трудно придумать столько злобных выходок, не имея головы на плечах.

В младших классах начальной школы мы с Цугуми играли в игру, которую называли «Почтовый ящик привидения». Школа располагалась у подножия небольшой горы, за ней был сад, в котором стоял остов старого ящика для приборов. Мы придумали, будто этот ящик связан с потусторонним миром и в него могут приходить оттуда письма. Днём мы клали в него вырезанные из журналов страшные рассказы и картинки, а затем в середине ночи возвращались и вынимали их. Днём этот сад с ящиком не представляли собой ничего необычного, но ночью пробираться туда было довольно страшно. В течение некоторого времени мы были поглощены этой игрой, но затем пришли Другие игры, и постепенно мы забыли о «Почтовом ящике привидения». Когда я перешла в среднюю Школу то поступила в баскетбольную секцию, тренировки были довольно напряжённые, и мне стало не до Цугуми. Приходя домой, я сразу ложилась спать, а потом были ещё и домашние задания, так что Цугуми превратилась просто в двоюродную сестру, которая жила по соседству. Но однажды произошёл один случай. Как я помню, это было во время весенних каникул, когда я училась в восьмом классе.

В ту ночь шёл небольшой дождь, и я сидела в своей комнате. В приморских городках, подобных нашему, дождь несёт с собой запах моря. Звук падающих дождевых капель соответствовал моему подавленному настроению. Только что умер мой дедушка. До пяти лет я жила в его доме, поэтому мы были очень близки. И после того, как мы с матерью переехали во флигель гостиницы «Ямамотоя», и даже теперь, когда училась в школе, я продолжала часто бывать у дедушки, и мы регулярно обменивались письмами. Я не пошла на баскетбольную тренировку, но не могла заставить себя что-нибудь делать и просто сидела на полу, прислонившись к кровати. Мои глаза опухли от слёз. К двери моей комнаты подошла мать и сообщила, что звонит Цугуми, но я попросила сказать ей, что меня нет дома. У меня не было настроения встречаться с ней, и мама, зная её ужасный характер, согласилась с этим. Я вновь забралась в постель, начала перелистывать какой-то журнал и задремала. В это время в коридоре раздался громкий звук шагов, и когда я, открыв глаза, подняла голову, с шумом раздвинулась дверь и в проёме появилась мокрая Цугуми. Она тяжело дышала, и с капюшона её плаща на ковёр падали крупные капли дождя. Широко раскрыв глаза, она произнесла дрожащим голосом:

– Мария!

– Что случилось? – до конца не успев проснуться, испугалась я.

– Ой! Проснись. Страшное дело! Посмотри на это, – сказала она агрессивно.

Из кармана плаща Цугуми осторожно достала листок бумаги и протянула мне. Я в растерянности взяла его, удивлённая тем, что Цугуми ведёт себя так требовательно. Но как только я взглянула на листок, мне мгновенно показалось, будто я очутилась в центре яркого луча прожектора.

Энергично написанные на листке иероглифы, несомненно, принадлежали руке моего дедушки. И письмо начиналось, как все его письма ко мне:

Мария, моё сокровище, до свидания.

Береги свою бабушку, отца и маму. Расти прекрасной девушкой, достойной имени Девы Марии.

Рюдзо

Я была в шоке. На какое-то мгновение образ дедушки предстал перед глазами, я увидела его прямую спину, как он обычно сидел за столом, и моя душа затрепетала. Затем я резко спросила:

– Что это такое?

Цугуми в упор смотрела на меня, её ярко-красные губы дрожали. Затем она серьёзно ответила страстным голосом, будто произносила молитву:

– Можешь ли ты в это поверить? Это лежало в «Почтовом ящике привидения».

– Что? Как такое может быть?

Я полностью забыла о том старом ящике, но сейчас он мгновенно воскрес в моей памяти. Цугуми понизила голос до шёпота:

– Послушай, я значительно ближе к смерти, чем все остальные, поэтому могу чувствовать подобные вещи. Я легла в постель раньше обычного, и дедушка пришёл ко мне во сне. Даже когда я проснулась, то продолжала чувствовать что-то необычное. Похоже, что он что-то хотел сказать. Когда я была ребёнком, он меня часто баловал, и я чувствую себя обязанной ему. Дело в том, что ты тоже была в моём сне и дедушка, кажется, хотел поговорить с тобой, он ведь больше любил тебя, правда? Затем меня как будто ударило. Я пошла и заглянула в почтовый ящик… Ты при жизни дедушки говорила ему о «Почтовом ящике привидения»?

– Нет. – Я покачала головой. – Думаю, что нет.

– В таком случае это просто ужасно. – Помолчав, она мрачно сказала: – Значит, этот «почтовый ящик» действительно посещает привидение.

Плотно сложив ладони, она поднесла их к груди и закрыла глаза. Похоже, Цугуми вновь вспоминала, как бежала под дождём к «почтовому ящику». Шум дождя эхом отдавался в темноте ночи. Я стала терять чувство реальности, и меня всё больше захватывали ночные события. Всё, что произошло до этого, смерть и жизнь, казалось, погружалось в водоворот таинственности, где царствовали другие истины и всё было наполнено тревожной тишиной.

– Мария, что же нам делать? – спросила Цугуми. Её лицо было страшно бледным, и она жалобно смотрела на меня.

– Во всяком случае… – сказала я твёрдо, но на мгновение замолкла, глядя на совсем растерявшуюся Цугуми, как будто она не могла перенести то, что случилось. – … не говори об этом никому ни слова. Но самое важное для тебя – вернуться домой, согреться и лечь в постель. Может, сейчас и весна, но на улице идёт дождь, и я уверена, что у тебя завтра будет температура. Ступай и переоденься во что-нибудь сухое. Мы можем поговорить об этом через день или два.

– Хорошо, я так и сделаю. – Цугуми быстро встала. – Значит, я иду домой.

– Цугуми, спасибо, – сказала я ей вслед.

– Не за что. – Сказав это, она, не оборачиваясь, вышла из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Уже сидя на полу, я несколько раз перечитала письмо. На ковёр одна за другой падали слёзы. Мою грудь наполнила сладостная святая теплота, подобная той, которую я испытывала рождественским утром, когда дедушка будил меня словами: «Здесь, кажется, подарок от Санта-Клауса» – и я находила около подушки сверток. Чем больше я перечитывала письмо, тем меньше было шансов, что остановится поток моих слёз. В конце концов я уткнулась лицом в письмо и зарыдала.

Итак, кто верит, тот верит.

Но даже я испытывала сомнения. Ведь его нашла Цугуми.

Однако эта прекрасная каллиграфия. Этот почерк. Начало письма – «моё сокровище», которое знали только я и дедушка. Промокшая насквозь Цугуми, её проницательный взгляд, тон её голоса. Что ещё? С совершенно серьёзным лицом она говорила вещи, которые раньше были только предметом её насмешек. Я ближе к. смерти, чем вы все… Да, это был хороший розыгрыш.

Финал состоялся уже на следующий день.

Я пошла к Цугуми, чтобы расспросить её более подробно о письме, но не застала дома. Поднявшись в комнату, я ждала её там, когда старшая сестра Цугуми Ёко принесла мне чай.

– Цугуми сейчас в больнице, – грустно сказала она.

Ёко была невысокого роста и немного полновата. Она всегда говорила тихо, певуче. Как бы Цугуми ни вела себя с ней, Ёко никогда не сердилась, и только лицо принимало грустное выражение. Цугуми смеялась над ней и говорила: «Это тупица, а не сестра». А я очень любила и уважала Ёко, считая, что она заслуживает называться ангелом, ибо, живя с Цугуми, не утратила способности весело смеяться.

– Цугуми плохо себя чувствует? – с беспокойством спросила я, думая, что во время дождя ей не следовало выходить на улицу.

– Вообще-то нет. В последнее время она ушла с головой в работу, что-то пишет, и температура…

– Она что?! – закричала я и перевела взгляд с растерянной Ёко на полку над столом Цугуми. Там я увидела «Пособие по скорописи», много писчей бумаги, тушь, тушечницу, кисточку и в довершение всего письмо дедушки, видимо украденное у меня. Я была скорее потрясена, чем разгневана.

Что заставило её зайти так далеко? Сколько упорства и усилий надо было проявить Цугуми, которая никогда не умела правильно держать кисточку, чтобы так искусно подделать это письмо! Я никак не могла понять, зачем она это сделала и с какой целью. Комната была залита светом весеннего солнца. Ошеломлённая, я повернулась к окну и, глядя на сверкающее море, глубоко задумалась. Ёко только собиралась спросить, в чём дело, как открылась дверь и вошла Цугуми.

Её лицо было красное от жара, и она шла нетвёрдой походкой, опираясь на руку тёти Масако. Войдя в комнату и увидев выражение моего лица, Цугуми ухмыльнулась:

– Разоблачила?

Из-за гнева и стыда мое лицо мгновенно стало пунцовым. Затем, вскочив на ноги, я неожиданно изо всех сил толкнула Цугуми.

– Ой, Мария! – с изумлением закричала Ёко.

Цугуми с глухим звуком ударилась о раздвижную дверь, свалив её, потеряла равновесие и упала, стукнувшись о стену.

– Мария, Цугуми сейчас… – начала тётя Масако.

– Замолчите, пожалуйста, – сказала я, задыхаясь от слёз, и с ненавистью продолжала смотреть на Цугуми. Я была настолько разгневана, что даже Цугуми не нашлась что сказать, к тому же её ещё никто никогда не сбивал с ног.

– Если у тебя только и есть время для таких дрянных дел, – возмутилась я, бросив изо всех сил «Пособие по скорописи» на ковёр, – то умри лучше сейчас.

В этот момент Цугуми поняла, что, если она не ответит мне, я навсегда порву с ней отношения, что я в действительности и собиралась сделать. Оставаясь в том же лежачем положении, она ясным взглядом посмотрела мне прямо в глаза и затем почти шёпотом произнесла слова, которые за свою жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах не произносила:

– Мария, прости меня.

Тётя Масако, Ёко и прежде всего я были повергнуты в изумление. Все трое, затаив дыхание, не могли вымолвить ни слова. Чтобы Цугуми попросила прощения – это было немыслимо! И мы будто остолбенели в падающих в комнату лучах солнца. Был слышен только далёкий шум ветра, который гулял по послеполуденному городу.

– Ха, ха, ха… – смех Цугуми внезапно разорвал тишину комнаты. – Ты всё-таки поверила, Мария! – трясясь от смеха, выпалила она. – А как насчёт здравого смысла?! Разве умерший человек может написать письмо? Как это может произойти?

И Цугуми, держась за живот, продолжила смеяться не сдерживаясь.

Заразившись ее смехом, я улыбнулась и, покраснев, сказала:

– Ну что ж, я признаю себя побеждённой.

Затем в присутствии тёти Масако и Ёко мы пересказали наш разговор, который состоялся в дождливый вчерашний вечер, и ещё раз вдоволь посмеялись.

Так что после этого случая я и Цугуми, хорошо это или плохо, стали действительно близкими подругами.

В начале этой весны мой отец и его прежняя жена получили официальный развод, и отец сообщил, что мы с мамой можем переезжать в Токио. К тому времени я уже сдала вступительные экзамены в Токийский университет, так что мы ожидали одновременно двух звонков: один от отца, а второй из университета с сообщением о зачислении. Нечего и говорить о том, что в это время мы обе трепетали от каждого звонка, и Цугуми как раз в эти дни часто звонила мне просто без повода, чтобы только сказать «хэлло» или спросить, нет ли новостей из университета, хотя прекрасно знала, что действует этим мне на нервы. Но так как находились я и мама всё время в приподнятом настроении, мы могли реагировать на них достаточно дружелюбно: «А, это ты, Цугуми?» – и тому подобное.

Я и мама были переполнены радостным ожиданием предстоящего переезда в Токио, и это было подобно чувству, которое испытываешь, когда тает зимний снег.

Мама, хотя и с удовольствием работала в гостинице «Ямамотоя», в действительности долгое время только и ждала этого дня. Со стороны не было заметно, что она особенно страдает, своим поведением она сводила к минимуму горечь ожидания, и мне казалось, что её хорошее настроение поддерживало отца в стремлении создать новую семью и не вызывало желания отказаться от нас. Моя мать не была сильным человеком, но и слабой не выглядела. Я часто слышала, как она жаловалась тёте Масако на свою судьбу, но делала это с улыбкой и таким тоном, что её жалобы звучали не слишком серьёзно. Поэтому тётя Масако, не зная, как ей на них реагировать, только кивала, а иногда даже улыбалась.

Однако, как бы хорошо ни относились к маме окружающие, это не меняло её положения иждивенки-любовницы, у которой не было будущего, и, несомненно, в глубине души, устав от такой неопределённости, она не раз испытывала тревогу, которая была причиной её слёз.

Я подозревала о подобных настроениях мамы и, видимо, поэтому выросла, незаметно миновав тот возраст, которому свойственно бунтарское поведение. И этот приморский городок, в котором мы вдвоём провели столько лет, ожидая отца, научил меня многому.

Приближалась весна, и с каждым днём становилось всё теплее. При мысли, что мы отсюда скоро уедем, старые коридоры гостиницы «Ямамотоя», её горящая вечерами вывеска, притягивающая своим светом тысячи насекомых, окружающие нас горы, видневшиеся за шестами для сушки белья, на которых пауки сплели паутину, – все эти привычные для глаза повседневные картинки стали выглядеть как-то по-другому и оставили более отчётливый след в моей душе.

В последнее время я каждое утро гуляла по берегу в сопровождении соседской собаки породы акита, которой дали не вызывающее особых эмоций имя Пуч. При ясной погоде море казалось особенно красивым и набегающие волны, переливаясь в лучах восходящего солнца миллионами сверкающих звёзд, вызывали своей холодной красотой священное чувство недоступности. Я обычно садилась на край дамбы и любовалась морем, а Пуч радостно бегал по всему берегу, с удовольствием принимая ласки рыбаков.

Не помню точно когда, но к нашим прогулкам присоединилась Цугуми, что для меня было большой радостью. В прошлом, когда Пуч был ещё щенком, Цугуми над ним жестоко издевалась, и кончилось это тем, что он неожиданно цапнул её за руку. Я помню эту сцену, когда Ёко, тётя Масако, мама и я как раз собирались обедать, и едва тётя Масако успела спросить, а где же Цугуми, как та вошла в комнату с окровавленной рукой.

– Что случилось?! – закричала, вскочив, тётя Масако, на что Цугуми хладнокровно ответила:

– Вскормила змею на своей груди.

Это прозвучало настолько комично, что я, Ёко и мама невольно прыснули от хохота. С тех пор Пуч и Цугуми невзлюбили друг друга, и каждый раз, когда Цугуми пользовалась задней калиткой, Пуч заливался таким лаем, что мы волновались, как бы это не причинило беспокойства постояльцам гостиницы.

Будучи в хороших отношениях и с Цугуми, и с Пучем, я переживала из-за их вражды и была рада, когда они помирились ещё до моего отъезда.

Если не было дождя, Цугуми присоединялась к нам. Утром, услышав, как я открываю ставни, Пуч возбуждённо выскакивал из своей будки, гремя железной цепью. Я быстро умывалась, переодевалась для прогулки и бежала к нему через калитку Между гостиницей и задним двором соседей. Успокоив прыгающего Пуча, я снимала с него цепь и пристёгивала к ошейнику кожаный ремешок. Когда мы возвращались через калитку, нас уже ждала Цугуми. Поначалу прогулки проходили достаточно мрачно, так как Пуч недовольно ворчал, а Цугуми, опасаясь в глубине души нападения с его стороны, была несколько подавленной. Однако, постепенно привыкнув, Пуч даже стал позволять ей вести себя на поводке. Было приятно смотреть, как Цугуми, удерживая Пуча, радостно покрикивала: «Не торопись!» – и я решила, что Цугуми действительно хочет подружиться с Пучем. Но я всё же не спускала с них глаз, ибо, когда Пуч начинал бежать слишком быстро, Цугуми неожиданно так сильно дёргала за поводок, что он был вынужден становиться на задние лапы. Нельзя было допустить, чтобы мы загубили собаку соседей.

Для Цугуми подобные прогулки были очень полезны. После того как она присоединилась к нам, я наполовину сократила дистанцию, хотя всё равно испытывала тревогу, но, увидев, что цвет её лица улучшился и температура не повышалась, несколько успокоилась.

Одна из прогулок мне особенно запомнилась. В этот день небо было совершенно безоблачным и его цвет почти сливался с голубой поверхностью моря. Посередине пляжа возвышалась деревянная платформа в виде дозорной башни. Летом во время купального сезона на ней дежурили спасатели. Мы с Цугуми взобрались на неё, а Пуч бегал внизу, с завистью поглядывая в нашу сторону, а затем, убедившись, что ему не удастся подняться к нам, бросился бежать вдоль берега. Цугуми сердито закричала ему вслед: «Так тебе и надо», а Пуч в ответ громко гавкнул.

– Зачем ты так на него кричишь? – в изумлении спросила я.

– Разве мыслимо, чтобы эта чёртова скотина понимала человеческую речь? – смеясь, ответила Цугуми и перевела взгляд на море.

Тонкая прядь волос упала на лоб Цугуми, после подъёма на платформу её лицо покраснело от напряжения и под кожей были видны голубые жилки вен. Её глаза ярко сверкали, отражая блеск моря.

Я тоже перевела взгляд на море.

Море обладает поразительной притягательной силой. Двое могут смотреть на него, не замечая, молчат они или разговаривают. И это никогда не может наскучить. И сколь бы ни был громким рёв волн, и каким бы бурным ни было море, оно никогда не могло надоесть. Я не могла себе представить, что мне предстоит переезд туда, где нет моря, и испытывала в связи с этим поразительное беспокойство. В хорошие или тяжёлые минуты, в нестерпимую жару или в зимний холод, когда идёшь в храм для встречи Нового года под усыпанным звёздами небом, море всегда было здесь, рядом, такое же, как всегда. Была ли я маленькой или уже выросла, умирала ли в соседнем доме старая женщина или рождался ребёнок в доме врача, шла ли я на первое свидание или переживала потерянную любовь, море всегда опоясывало город, и его волны непрерывно набегали на берег или отступали вдаль.

При ясной погоде был отчётливо виден противоположный берег залива, и казалось, что если не Давать волю своим чувствам, то море тебя обязательно чему-нибудь научит.

Именно поэтому до сих пор я практически не задумывалась о важности его существования и часто не обращала внимания на постоянный шум набегающих волн. Но теперь я стала задаваться вопросом: к чему же обращаются живущие в городе люди, чтобы сохранить своё душевное равновесие? Вероятно, к луне. Но она по сравнению с морем такая маленькая и находится так далеко.

– Цугуми, мне как-то не верится, что я смогу жить там, где нет моря, – невольно сказала я. Выразив словами внутренние мысли, я почувствовала ещё большее беспокойство. Утреннее солнце светило ярче и сильнее, вдали просыпался город, и оттуда было слышно всё больше разнообразных звуков.

– Ты дурочка, – неожиданно сказала Цугуми сердито, продолжая смотреть в сторону моря. – Когда что-то приобретаешь, то, несомненно, что-то и теряешь. Ты, наконец, сможешь счастливо жить с родителями: не так ли? Прежнюю жену прогнали. По сравнению с этим, какое значение имеет море? Ты ещё просто ребёнок.

– Видимо, так и есть, – ответила я.

В душе я даже удивилась, что Цугуми столь серьёзно среагировала на моё замечание, и от этого моё беспокойство почти мгновенно улетучилось. Возможно, это означало, что сама Цугуми что-то приобретала и что-то теряла, но она все свои чувства крепко держала при себе, и понять, что происходит в её сердце, было очень трудно. И тут я неожиданно осознала, что Цугуми, видимо, живёт, скрывая от нас всё, что происходит у неё в душе.

Вот так я и жила, готовясь к расставанию с родными местами. Встречалась со своими друзьями из средней школы, которых давно не видела, и с мальчиком из старших классов высшей школы, с которым одно время дружила, и рассказывала всем о своём предстоящем отъезде. Думаю, что я брала в этом пример с моей мамы, которая, возможно из-за своего длительного положения в качестве возлюбленной отца, внимательность проявляла к отношениям с другими людьми. Что касается меня, то я бы хотела красиво уехать, никому не объявляя об этом. Однако мама обошла всех живших поблизости соседей, стремясь показать, как ей грустно расставаться с ними, и весть о нашем отъезде быстро распространилась по всему маленькому городу. Поэтому и мне пришлось изменить свои первоначальные планы и повстречаться со всеми, с кем я близко общалась в этом городе.

Понемногу мы стали собирать домашние вещи. Это было радостное и в то же время бередящее душу занятие, которое вело к неизбежному, но отнюдь не печальному, а естественному расставанию с прошлым. И если я вдруг отвлекалась от этого занятия, то мною овладевала не горькая мысль о предстоящем отъезде, а волнующее чувство неизбежной перемены, которую нельзя остановить, подобно набегающим на берег волнам.

Сестра Цугуми Ёко и я подрабатывали в кондитерской, которая была известна тем, что только здесь изготавливали европейские пирожные. (Не слишком ли они гордились этим?)

В этот вечер я пошла за своей последней зарплатой и специально приурочила это к окончанию вечерней смены, в которую работала Ёко. Как и надеялась, мы получили оставшиеся непроданными пирожные, разделили их поровну и вместе возвращались домой. Ёко положила оба свертка с пирожными в велосипедную корзиночку и вела его, придерживая рукой, а я шла рядом. Дорога в гостиницу, покрытая мелкой галькой, тянулась вдоль реки и поворачивала в сторону моря. Вскоре перед нами вырос большой мост. Луна и уличные фонари ярко освещали берег реки и поручни моста.

– Посмотри, сколько там цветов! – неожиданно закричала Ёко, показывая на колонию белых цветков, распустившихся под мостом, на участках берега, не залитых бетоном.

Чётко выделяясь в окружающей темноте, цветы медленно покачивались от лёгких дуновений ночного ветра, и казалось, что всё это происходит не наяву, а в каком-то полусне. Рядом спокойно и величаво текла река, а далеко впереди дышало море, на поверхности которого мерцала узкая дорожка лунного света, окружённая тёмной массой воды.

«Такую величественную картину уже скоро я не смогу увидеть», – подумалось мне, но я не стала выражать эти мысли вслух, чтобы ещё больше не усиливать грустное до слёз настроение Ёко. На какое-то время мы даже остановились.

– Как красиво, – вымолвила я, на что Ёко только слегка улыбнулась.

Длинные волосы ниспадали ей на плечи, и, хотя по сравнению с Цугуми она не выглядела броско, черты её лица были более благородными. Несмотря на то что обе сестры выросли около моря, их кожа была почему-то белой, а в ярком свете луны лицо Ёко казалось даже бледным.

Вскоре мы вновь двинулись в сторону дома. Я представила себе, как пирожные, находящиеся в велосипедной корзине, будут дружно съедены четырьмя женщинами. Я и Ёко войдём в ярко освещённую комнату, пахнущую татами, где моя мама и тётя Масако будут смотреть телевизор. Цугуми начнёт опять ругаться: «Мне уже надоело есть бесплатные пирожные, которые вы приносите» – и, взяв три любимых ею, выйдет, Цугуми всегда вела себя так, ибо, как она выражалась, «до тошноты не любила уютную семейную атмосферу».

Вскоре мы свернули на дорожку, откуда уже не было видно моря, но шум волн всё ещё доносился до нас, и свет луны продолжал освещать наш путь. Впереди виднелись только покосившиеся крыши домов.

Хотя мы знали, что дома нас ждёт радостный приём, но продолжали идти в каком-то подавленном настроении, которое, вероятно, было вызвано тем, что я в этот день ушла с работы. Грусть предстоящего расставания после стольких лет дружбы, казалось, звучала в нас еле слышной мелодией, и я вновь подумала о характере Ёко, мягкость которого была подобна лучам солнца, просвечивающим сквозь тонкие лепестки цветов.

Но со стороны всё выглядело совсем не так, ибо мы шли, весело болтая о разных глупостях. Мне очень хотелось, чтобы о том вечере остались только радостные воспоминания, но, когда позже я мысленно возвращалась к нему, в памяти всплывали только темнота ночи, столбы уличных фонарей и контейнеры с мусором. Видимо, это так и было.

– Мария, ты сказала, что придёшь как раз перед закрытием, и я всё гадала, отдаст ли нам хозяин оставшиеся пирожные. Я очень рада, что он так и сделал, – ликовала Ёко.

Да, это так. Иногда оставались пирожные, но он нам их не предлагал, а иногда всё распродавали. Так что в этот раз нам повезло, – сказала я.

– Доберемся до дома и все вместе съедим пирожные, – рассмеялась Ёко, повернув ко мне своё светящееся добротой лицо.

Я вспоминаю, что, как бы это ни выглядело бессердечно, я в отчаянии выпалила:

– Я очень, очень хочу, чтобы мне досталось яблочное пирожное, прежде чем их все заберёт Цугу-ми. Она ведь так любит яблочные.

– В одной из коробок лежат только яблочные пирожные, поэтому её можно и не показывать Цу-гуми, – вновь рассмеялась Ёко.

Ёко бьша настолько разумной, что спокойно могла воспринимать чужие капризы, подобно тому как песок вбирает в себя воду. Это качество было воспитано окружающей её обстановкой.

Среди моих школьных подруг было несколько, которые, подобно Ёко, выросли в семьях владельцев гостиниц. Все они были разными по характеру, но в них было что-то общее в отношениях с другими людьми, и это общее проявлялось приветливостью и вместе с тем сдержанностью. Видимо, накладывала отпечаток обстановка, в которой они росли, когда в их дом постоянно приезжали и уезжали разные люди, и они незаметно для самих себя научились не испытывать особых эмоций по отношению к чужим, тем, с которыми им рано или поздно предстояло расстаться.

Я не была «гостиничным» ребёнком, но выросла рядом и ощущала, что где-то во мне тоже есть такое чувство, которое помогало избежать горечи расставаний.

Однако, что касается расставаний, Ёко сильно отличалась от нас всех.

В детстве, когда горничные убирали комнаты, мы с Ёко бегали по всей гостинице, и часто с гостями, которые долго в ней проживали, устанавливались дружественные отношения. Нам даже доставляло удовольствие обмениваться приветствиями с теми, которых мы знали только в лицо. Среди проживающих встречались и неприятные люди, но больше было приветливых, которые создавали вокруг себя оживленную атмосферу и пользовались уважением среди поваров и служащих гостиницы, часто становясь предметом их обсуждения. Когда приходило время отъезда, они паковали свои вещи, садились в машину и уезжали, помахивая на прощанье рукой. И ставшие пустыми комнаты уже выглядели по-другому, хотя полуденное солнце продолжало так же ярко светить в их окна. Они, наверное, вновь приедут на следующий год, но следующий год казался таким далёким и абстрактным. На их место приезжали новые гости, всё повторялось.

С окончанием сезона и приходом осени число гостей резко сокращалось, и я заставляла себя быть бодрой и весёлой, чтобы преодолеть возникшее чувство одиночества. Однако Ёко всегда была в подавленном состоянии, и, когда она находила что-нибудь забытое ребёнком, с которым у неё сложились хорошие отношения, слёзы лились у неё из глаз. У большинства людей подобный настрой занимал небольшое место в их душе, и, я думаю, любой мог заставить себя сконцентрировать своё внимание на чём-то другом, а тот, кто действительно был настолько сентиментальным, что испытывал чувство одиночества, научился преодолевать его. Однако с Ёко всё было как раз наоборот. Она бережно сохраняла и лелеяла в себе такие чувства и, по-моему, не хотела с ними расставаться.

Как только мы завернули за угол, сквозь листву деревьев замаячила светящаяся вывеска гостиницы «Ямамотоя». Каждый раз, когда я видела эту вывеску и длинный ряд окон гостевых комнат, чувства облегчения и спокойствия овладевали мной. И не имело значения, много ли было в этот момент гостей, и все ли окна были освещены, даже если гостиница пустовала – я всё равно испытывала ощущение, что меня здесь радушно встретят. Мы обычно входили в дом со стороны кухни, открывали скользящую дверь главного здания, и Ёко объявляла, что мы вернулись. В это время моя мать, как правило, была ещё там и пила зелёный чай в гостиной. Расправившись с пирожными, все расходились по комнатам, а мы с мамой отправлялись в наш флигель. Так было почти всегда.

Когда в этот раз, прежде чем войти в дом, мы, как обычно, снимали обувь, я вспомнила, что хотела сделать Ёко подарок.

– Я подумала, – обратилась я к Ёко, – что лучше отдам тебе весь альбом с той пластинкой, которую ты просила меня записать. Я могу сходить и принести его сейчас.

– Будет нехорошо брать у тебя целый альбом. В него же входят две пластинки. Хватит того, что ты перепишешь мне только одну, – сказала поражённая Ёко.

– Нет, нет. Не возражай. Я всё равно хотела оставить его здесь, и, взяв его, ты мне только поможешь. – Я осознала, что мне не следовало говорить об этом сейчас, но уже не могла остановиться. – Считай, что это прощальный подарок от меня. Когда я буду его тебе передавать, то так и назову это прощальным подарком.

Я взглянула на Ёко, которая в этот момент накрывала чехлом велосипед около крыльца. Её голова была опущена, щёки покраснели, и в глазах, похоже, стояли слёзы. Это были искренние слёзы, и я не знала, как на них реагировать, поэтому сделала вид, что не замечаю их. Не поворачиваясь, я вошла в дом и поторопила её:

– Быстрее, пора есть пирожные.

Ёко шмыгнула носом и, подавляя рыдания, сказала:

– Я сейчас приду.

Думаю, она и не подозревала, что все давно знают, как легко она может расплакаться.

В течение десяти лет я пребывала под защитой огромного покрывала, сотканного из множества отдельных кусков. Если из-под него не вылезать, то невозможно понять, какую теплоту оно дает, окутывая тебя. И только когда вторично не сможешь спрятаться под его покровом, ты по-настоящему понимаешь, чего лишился. Для меня это покрывало состояло из моря, города, семьи Ямамото, матери и далеко живущего отца. Это всё вместе и окутывало меня в то время.

Сейчас я наслаждаюсь жизнью и вполне счастлива, но иногда меня одолевают невыразимо грустные воспоминания о времени, которое я провела в том приморском городе. И в этот момент у меня перед глазами всплывают две сцены: Цугуми, играющая на берегу с собакой, и улыбающаяся Еко, ведущая свой велосипед по ночной дороге.

С тех пор как мы стали жить в Токио втроём, отец каждый вечер приходил домой в таком приподнятом настроении, что это сразу создавало радостную атмосферу. Он всегда приносил с собой су-си, пирожное или ещё что-нибудь, и когда с улыбкой на лице открывал дверь и громко оповещал о своём приходе, меня даже охватывало беспокойство: способен ли он сконцентрироваться на своей работе в фирме, если столько душевных сил расходует на нас? В субботу и воскресенье он водил нас по лучшим магазинам и ресторанам или сам с удовольствием готовил еду дома. Однажды он превратился в столяра и за одно воскресенье соорудил красивые полочки на моём столе, хотя я ему и говорила, что этого не нужно делать. В общем, он вёл себя как «домашний папа, который пришёл слишком поздно». Однако его энтузиазм помог устранить чувство небольшого беспокойства, которое накопилось за эти годы в отношениях между нами, и мы стали жить настоящей семьей.

Однажды вечером отец позвонил и грустным голосом сказал, что вынужден задержаться на работе. Когда он вернулся, мама уже легла спать, а я писала на столе в кухне-столовой эссе и одновременно смотрела телевизор. Увидев меня, он радостно спросил:

– Ты ещё не спишь? А мама уже легла?

– Да, – ответила я. – На ужин есть только суп мисо и рыба. Будешь есть?

– Прекрасно, – ответил он и, пододвинув стул, снял пиджак и сел напротив меня.

Я зажгла газ под кастрюлей с супом и поставила тарелку с рыбой в микроволновку. Вечерняя кухня сразу оживилась. Неожиданно отец сказал:

– Мария, ты будешь есть сэмбэй?

– Что? – Обернувшись, я увидела, как он осторожно достает из портфеля завёрнутые в бумагу две порции сэмбэя и кладет на стол.

– Одна порция для мамы.

– А почему только две? – удивилась я.

– Сегодня к нам в фирму приходил посетитель и принёс это в качестве подарка. Я попробовал один, и он оказался очень вкусным. Поэтому два других я принёс вам. Это действительно очень вкусно, – без смущения объяснил отец.

– Тебе никто не сказал, что ты как мальчик взял это тайком, чтобы покормить дома собаку? – рассмеялась я.

Я представила себе, как взрослый мужчина потихоньку от всех укладывает в портфель две порции сэмбэя, чтобы отнести их домой.

В Токио овощи никуда не годятся и рыба тоже невкусная. Единственное, чем могут здесь гордиться, так это сэмбэем, – сказал отец, с удовольствием поедая подогретый мною суп.

Я достала из микроволновки рыбу и поставила перед ним.

Ну-ка попробую, – сказала я, сев за стол.

Я ощущала себя иностранкой, впервые взявшей в руки сэмбэй. Однако, откусив первый кусок, почувствовала, как мой рот заполняет горьковатый запах соевого масла, и это было очень приятно. Когда я сказала об этом отцу, он удовлетворённо кивнул.

Вспоминаю, как однажды, вскоре после нашего с мамой приезда в Токио, я случайно увидела отца, возвращавшегося с работы. Я только что вышла из кинотеатра и стояла у светофора. Небо было безоблачным, и заходящее солнце освещало тёмные окна окружающих зданий, которые, как зеркала, отражали всё происходящее вокруг. Был конец рабочего дня, и на перекрёстке рядом со мной собралась небольшая толпа мужчин и женщин с усталыми лицами. Некоторые разговаривали между собой с таким видом, будто не знали, куда им направиться после работы. Те, кто молчал, выглядели хмурыми.

Неожиданно моё внимание привлёк мужчина, который шёл по другой стороне улицы, и это был не кто иной, как мой отец. Мне показалось странным, что он, как и все другие, шёл с непривычно суровым выражением лица. Дома оно проступало только тогда, когда он начинал дремать перед телевизором. Я с большим интересом наблюдала за «публичным выражением лица» моего отца. В этот момент из здания, где находилась папина фирма, выбежала женщина и громко позвала его. В руке она держала пакет, в котором, видимо, находились какие-то документы. Отец обернулся и, судя по его улыбке, сказал что-то вроде: виноват, виноват. Запыхавшаяся женщина передала ему пакет, поклонилась и вернулась в здание. А отец быстрыми шагами направился к станции метро. В это время сменился сигнал светофора, и поток людей двинулся на другую сторону улицы. Я заколебалась было: а не попытаться ли мне догнать отца, но поняла, что уже опоздала, и, глубоко задумавшись, осталась стоять на темнеющей улице.

Этот небольшой эпизод с забытым пакетом дал мне возможность подсмотреть маленький кусочек жизни моего отца, которую он вёл до нашего приезда. А это была долгая, долгая жизнь. Те годы и месяцы, которые мы с мамой прожили в приморском городке, отец всё время дышал токийским воздухом, ссорился со своей прежней женой, работал, добивался успехов, питался, что-то забывал, как это было сейчас, иногда вспоминал обо мне и маме, которые жили в далёком городе. Этот город, который для меня и мамы был местом жительства, для отца, видимо, был только местом отдыха в субботу и воскресенье. Возникало ли у него желание отказаться от нас? Я думаю, что, определённо, возникало. Конечно, он никогда не обмолвится об этом в нашем присутствии, но иногда в глубине души он, должно быть, думал, что всё это требует слишком больших усилий, которые вряд ли того стоят.

Однако, как это ни странно, мы разыграли сценарий, в котором превратились в «типичную счастливую семью». Каждый бессознательно стремится не показывать неприятные чувства, которые могут спать в глубине его души. Жизнь – это игра, думала я. Хотя слово «иллюзия» означает почти то же самоё, но слово «игра» было мне ближе. Всё это вихрем пронеслось в моей голове, когда я стояла в тот вечер на пустеющей улице. Каждый человек прячет в своём сердце и хорошее, и плохое, но он один несёт в себе тяжесть всего этого и стремится, насколько возможно, быть добрым к тем, кого любит.

– Отец, не перенапрягайся, иначе можешь перегореть, – сказала я.

Отец поднял голову и растерянно посмотрел на меня.

– Не перенапрягайся? Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что ты рано возвращаешься домой, покупаешь подарки, покупаешь мне платья. Если ты будешь делать слишком много, то это тебя быстро утомит.

– Что ты там перечислила последним? Я не покупал тебе одежду, – рассмеялся он.

– Но я надеюсь, – в свою очередь рассмеялась я.

– Перегореть. Что это такое?

– Это означает, что тебе быстро надоест семья, ты начнёшь гулять на стороне, пить саке, ворчать на нас.

– Может, когда-нибудь это и случится, – отец вновь рассмеялся. – Но ты знаешь, сейчас я прилагаю все усилия, чтобы создать новую жизнь с тобой и твоей мамой. Сколько лет я ждал момента жить так, как хочу, и теперь, наконец, наслаждаюсь этим. Я знаю, что есть люди, которые любят жить только ради себя и получают от этого удовольствие. Но твой отец не такой. Он предпочитает спокойную и мирную жизнь в кругу семьи. Поэтому с прежней женой у нас не сложились отношения. Она не любила детей, ей нравилось проводить время вне дома, она не умела вести домашнее хозяйство. Конечно, подобные люди, естественно, существуют, но я мечтал о дружной семье, когда можно с удовольствием каждый вечер вместе смотреть телевизор, а по воскресеньям, как бы это ни было обременительным, совершать совместные поездки. За то долгое время, когда я жил вдали от вас, и вспоминая одиночество тех дней, я понял, насколько это важно – иметь рядом с собой близких и искренних людей. Конечно, когда-нибудь моё отношение к вам может измениться, и, возможно, вам это будет очень неприятно, но это тоже жизнь. Если настанет час, когда наши сердца вдруг перестанут биться в унисон, то именно для этого момента мы и должны сохранить в себе как можно больше прекрасных воспоминаний.

Отец перестал есть, пока говорил. Тон его голоса был спокойным и звучал как-то отстраненно. Вместе с тем я впервые со времени приезда почувствовала с ним настоящую близость.

– Я думаю, что маму всё ещё многое беспокоит, но она об этом не говорит. Например, она не может забыть место, где так долго жила, – мягко сказал отец.

– Почему ты так думаешь?

– А вот посмотри… – И отец постучал палочками по поданной ему на ужин ставриде. – Последнее время у нас каждый раз на ужин только рыба.

Это было действительно так. Но я промолчала. Неожиданно отец спросил:

– Вот ты студентка, а каждый вечер проводишь дома. У вас что, не бывает в университете никаких вечеринок и ты не можешь найти там какой-либо работы для получения дополнительного заработка, как это делают другие студенты?

– А почему ты меня об этом вдруг спрашиваешь, как это часто делают в беседах по телевидению? – рассмеялась я. – Дело в том, что я не вхожу в какой либо студенческий клуб, и поэтому у меня немного возможностей посещать дискотеки и тому подобное. Что касается работы, то у меня её сейчас тоже нет.

– Я просто хотел бы хоть однажды спросить, почему ты каждый вечер так поздно возвращаешься домой, – улыбаясь, сказал отец.

Оставшаяся на столе для мамы порция сэмбэя свидетельствовала о счастливой жизни нашей семьи.

Тем не менее, я временами до такой степени тоскую по морю, что не могу спать. И ничего нельзя с этим поделать. Иногда на улице Гиндза, где я часто бываю, порыв ветра неожиданно приносит запах солёной морской воды, и тогда мне хочется кричать. И я говорю сущую правду и совсем не преувеличиваю. Всё тело моментально пропитывается этим запахом, и я замираю на месте, не в состоянии даже пошевелиться. Чаще всего в это время стоит хорошая погода, и чистое небо простирается далеко в сторону моря. В такие минуты мне хочется отбросить сумку с пластинками, купленными в магазине «Санъё гакки», и бежать на ту грязную дамбу, о которую плещутся морские волны, и вдыхать полной грудью запах моря, пока всё тело не заполнится им. То, что со мной случается, называют ностальгией, и, как говорят, она постепенно теряет свою остроту.

На днях это произошло, когда я была вместе с мамой и мы только что вышли на широкую многолюдную улицу. Сильный порыв ветра принёс запах моря, который мы сразу почувствовали.

– Запах моря, – вымолвила мама.

– Посмотри, запах идёт оттуда, там морской причал Харуми, – рукой показала я, определив направление ветра.

– Видимо, так, – улыбнулась мама.

Она захотела купить цветов, и мы направились к парку, который прилегал к причалу Харуми. Это был редкий день в период дождливого сезона, когда небо почти расчистилось от постоянно нависающих туч. Мимо прогромыхал автобус, направляющийся к причалу Харуми, и этот звук ещё долго стоял в наших ушах.

Я предложила где-нибудь выпить чаю, прежде чем возвращаться домой.

– Хорошо, только надо поторопиться. Во второй половине дня у меня занятия икебаной. К тому же отец завтра уезжает в командировку, и мне надо заранее приготовить еду, чтобы мы все вместе поужинали, а то он опять будет хандрить, прямо как ребёнок. – Сказав это, мама рассмеялась.

– Это только временно, потом он успокоится, – добавила я.

После того как мама вошла в роль домохозяйки, её лицо округлилось, и его очертания стали мягче, а почти постоянно играющая на губах улыбка говорила, что она наслаждается своей новой жизнью.

– Мария, ты приобрела друзей в университете? Думаю, что приобрела. Тебе часто сейчас звонят. Тебе нравится в университете?

– Конечно, нравится. А почему ты спрашиваешь?

– Прежде ты общалась только с Ёко и Цугуми, и я подумала, не одиноко ли тебе в Токио. У нас Дома всегда так тихо.

– Да, очень тихо, – согласилась я.

Там же наша жизнь всегда была наполнена обилием разных звуков: постоянные шаги в коридорах гостиницы, звон кастрюль на кухне, шум работающего пылесоса, телефонные звонки. В доме всегда было полно людей, в пять и девять часов Городская ассоциация объявляла через динамики, которые висели повсюду, что детям надо возвращаться домой. Шум волн, свистки паровозов, пение птиц.

– Но ты, наверное, чувствуешь себя более одинокой, чем я, – предположила я.

– Да, ты, видимо, права. Я понимала, что не могу до бесконечности быть у моих родственников на иждивении, и, конечно, я счастлива, что мы с отцом соединились, но и не могу забыть свою жизнь среди множества людей и вырвать из своего сердца шум моря. – Мама приложила пальцы к губам и слегка улыбнулась.

Я была тогда ещё совсем маленькой и поэтому не всё хорошо помню, но то, что вспоминаю, сейчас вызывает у меня улыбку.

Лето. Устав играть с подругами целый день, я после ужина ложусь у столика на татами и, глядя телевизор, погружаюсь в дремоту. Иногда отец с матерью сидят рядом и разговаривают. Я периодически просыпаюсь и продолжаю лежать, уткнувшись в татами и слушая, о чём говорят родители. Отец долго рассказывает, как его жена не соглашается на развод, как он не может позволить себе, чтобы мы вечно продолжали жить в таком месте, и так далее в том же пессимистическом духе. Когда отец был моложе, он мог страдать по любому поводу, и только после встречи с моей матерью его характер стал меняться и, по-моему, изменился очень сильно, так как мама была по натуре оптимистом.

Тогда мама спросила:

– Извини, что значит «жить в таком месте»?

– Ой, это я сказал по инерции. Масако ведь твоя сестра. Однако жить в чужом доме, день и ночь выполнять тяжёлую работу – разве это можно назвать счастьем? – продолжил отец.

Даже я, лёжа к ним спиной, почувствовала, что мамино терпение кончилось. Она не любила потакать сетованиям.

– Хватит уже, замолчи, – с глубоким вздохом сказала мама. – Если ты будешь продолжать всё время жаловаться и ныть, что тебе чего-то не хватает, то этим вгонишь себя в гроб. Ясно тебе?

Эти слова произвели на меня такое впечатление, что я их помню даже сейчас, и они часто в критических ситуациях всплывают в моей памяти.

Помню, как Цугуми сказала:

– Твой отец действительно обычный человек. Когда она произнесла это с серьёзным видом, мы были в её комнате и переписывали пластинку. Стоял пасмурный день, море было покрыто мелкими барашками. В такие мрачные, серые дни Цугуми немного мягче относилась к окружающим. Тётя Масако однажды сказала, что, когда Цугуми была ещё совсем ребёнком, именно в такой день она чуть не умерла.

– Ты так думаешь? Самый обычный? – переспросила я.

– Нет, он по-своему обычный. Это обычность мальчика. Ты меня поняла? – рассмеялась Цугуми.

Её щёки горели от небольшой температуры, волосы разметались по чистой белой наволочке.

– Очень может быть. А почему ты так думаешь? – поинтересовалась я.

– Он придаёт слишком большое значение мелочам. Несмотря на то, что у него слабый характер, он очень гордый, такой же, как ты, только ты не такая слабая. У него, как мне кажется, возникают проблемы, когда он сталкивается с реальностью.

В этом была доля истины, поэтому я не рассердилась, а только сказала:

– Пусть будет так, но он хорошо ладит с моей мамой, не так ли?

– Да, его сердце оттаивает рядом с твоей матерью. А я, лёжа в постели, всё познала, хотя это, может, и звучит странно. Во всяком случае, когда я неожиданно столкнулась с твоим отцом в коридоре гостиницы, он воскликнул: «О, Цугуми-тян, если тебе что-нибудь нужно в Токио, скажи мне, и я куплю всё, что хочешь». Даже такая, как я, ответила на это только улыбкой. – Посмотрев на меня, Цугуми рассмеялась.

Несмотря на наступившую вторую половину дня, в комнате было ещё достаточно светло, тихо играла музыка, и мы молча просматривали журналы. Когда закончилась плёнка, стало совсем тихо, и только раздавался шелест переворачиваемых страниц.

Цугуми.

Расставшись с ней, я стала лучше её понимать. Она применяла различные трюки и вела себя грубо, чтобы не дать другим понять, какая она есть на самом деле. Хотя я при желании могла с кем угодно встречаться и куда угодно поехать, мне казалось, что именно Цугуми, привязанная к своему маленькому городку, стала забывать меня. Это потому, что для Цугуми не было прошлого, для неё оставалось только «сегодня».

Однажды вечером раздался телефонный звонок. Когда я взяла трубку, то услышала голос Цугуми.

– Это я!

Внезапно свет и тени прошлого предстали перед моими глазами. Я громко закричала:

– Ой, как живёшь? Как я рада, что ты позвонила. У вас все здоровы?

– По-прежнему дурацкая атмосфера. Мария, как ты учишься?

Цугуми рассмеялась. Как только она заговорила, расстояние между нами, казалось, мгновенно сократилось и ко мне вернулась моя подруга-сестра.

– Да, учусь.

– Отец ещё не завёл себе любовницу? Говорят, то, что было дважды, будет трижды.

– Нет, не завёл.

– Понятно. Я думаю, моя старуха позже сообщит твоей матери, что весной будущего года мы закрываем гостиницу.

– Что ты говоришь? Гостиницы больше не будет? – удивилась я.

– Да-да. Наш отец задумал вместе со своим приятелем, у которого есть земля, построить пансионат. Такая у них смехотворная мечта. Прямо сказка. И они хотят потом передать его в наследство сестре Ёко. Вот так-то.

– Ты тоже поедешь на новое место?

– Мне всё равно, где умирать, на море или в горах, – безразличным тоном ответила Цугуми.

– Как жаль, что «Ямамотоя» закрывается, – огорчилась я. Я представляла себе, что мои родственники будут вечно жить в этом городе.

– Во всяком случае, ты ведь во время летних каникул свободна? Приезжай погостить. Будешь жить в гостевом номере гостиницы, мы будем кормить тебя лучшими сасими, как говорит мама.

– Да, конечно приеду.

Перед моими глазами поплыла панорама города, внутренние помещения гостиницы, как будто спроецированные на экран старой цветной восьмимиллиметровой камерой. В хорошо знакомой мне маленькой комнате лежит Цугуми и держит в своей тонкой руке телефонную трубку.

– Значит, решено. Подожди, не вешай трубку. Мама хочет поговорить с твоей. Она уже поднялась по лестнице. Всего хорошего, – поспешно сказала Цугуми.

– Сейчас я позову маму, – успела ответить я.

Вот так и случилось, что я провела последнее лето в гостинице «Ямамотоя».

Почему так происходит?

Когда теплоход входит в порт, у меня всегда, даже в прошлом, возникает смутное чувство, что я здесь чужой человек. Что-то подобное, закрадывалось в душу даже тогда, когда я уезжала на экскурсию, а потом на этом же теплоходе возвращалась назад. По необъяснимой причине я всегда ощущала, что откуда-то сюда приехала и что рано или поздно должна буду вновь покинуть город.

Я думаю, что когда ты находиться в море и видишь удаляющиеся причалы, подёрнутые дымкой, то начинаешь отчётливо понимать, что теперь можешь полагаться только на себя и что уже не принадлежишь тому месту, которое только что оставил.

День клонился к вечеру. Волны ослепительно сверкали в лучах заходящего солнца, и там впереди под оранжевым небом уже можно было различить пристань, которая вставала из воды, как мираж в пустыне. Из старого динамика на корабле раздались звуки музыки, и капитан объявил название приближающегося города. На палубе, видимо, было ещё очень жарко, но в каюте был включён кондиционер, и я даже замёрзла.

Всю дорогу на скоростном поезде до посадки на теплоход я была в возбуждённом, радостном настроении, но в море от небольшой качки вскоре задремала, а когда проснулась, то почувствовала, что возбуждение улеглось. Сквозь забрызганные морской водой стёкла иллюминатора было видно, как хорошо знакомый и любимый берег становится всё ближе и ближе.

Раздался гудок, и теплоход, описав дугу, приблизился к причалу. Я уже смогла различить Цугуми, которая в белом платье, скрестив руки на груди, стояла рядом с рекламным щитом, на котором было написано «Добро пожаловать!».

Теплоход медленно подходил к причалу и, уткнувшись в него, остановился. Матросы бросили канаты и установили трап. Собрав свои вещи, я вышла на палубу и попала в жаркое лето. Когда я сошла на берег, Цугуми приблизилась ко мне и без каких-либо приветствий типа «как я давно тебя не видела, всё ли у тебя в порядке», с хмурой надутой физиономией заявила:

– А вы опоздали.

– А ты совсем не изменилась, – ответила я.

– Я здесь почти зачахла, – отрезала она и, даже не улыбнувшись, пошла впереди.

Я ничего не сказала, но меня настолько развеселила эта характерная для Цугуми манера встречи, что я не смогла удержаться от смеха.

Гостиница «Ямамотоя» стояла на том же месте, но, когда я её увидела, мною овладело странное чувство – будто что-то не в порядке, будто я наткнулась на дом, который мне только снился. Однако всё встало на свои места, когда Цугуми закричала в сторону открытой двери вестибюля:

– Прибыла нахлебница!

Пуч начал лаять за забором, и тётя Масако, улыбаясь, появилась из дома со словами:

– Цугуми, так говорить нехорошо. Выскочила также Ёко, радостно приветствуя меня:

– Привет, Мария, давно тебя не видела.

Я сразу почувствовала себя как дома, и сердце учащённо забилось.

У входа в гостиницу стоял ряд пляжных сандалий, и чувствовалось, что последний летний сезон проходит очень активно. Исходящий из дома запах заставил меня вспомнить рабочий ритм, которым живёт гостиница.

– Тётя, чем-нибудь помочь? – спросила я.

– Нет-нет, заходи и попей чаю с Ёко. – И тётя Масако побежала на кухню, из которой доносились громкие звуки.

Это предложение прозвучало как раз вовремя, так как Ёко должна была что-то перекусить перед уходом на работу, а тётя и дядя находились в самом разгаре процесса подготовки ужина для гостей. Каждый день в гостинице протекал в одном и том же ритме.

Внутри Ёко ела рисовые шарики, но, увидев меня, достала мою старую чашку и налила чаю.

– Мария, хочешь рису?

– Дурочка, ты хочешь этой ерундой испортить шикарный ужин, который её ожидает.

Цугуми сидела в углу комнаты, опершись спиной о стену и вытянув ноги. Она перелистывала журнал и даже не смотрела на нас, когда говорила.

– Это верно. Мария, тогда я принесу домой пирожные, ладно? – предложила Ёко.

– Это будет здорово, – согласилась я. Мимо открытых окон гостиницы проходили возвращающиеся с моря постояльцы, громко и весело разговаривая. В это время во всех гостиницах города начинался ужин, и, казалось, что всюду кипела работа. Небо ещё оставалось светлым, и по телевизору передавали вечерние новости. Слабый ветерок приносил с собой запах моря и далёкие крики чаек. Был обычный летний вечер, но я уже знала, что ничто не может быть вечным.

– Мария приехала? – раздался голос, и послышались приближающиеся шаги. Из-за занавески появилось лицо дяди.

– А, правильно сделала, что приехала. Отдыхай спокойно. – Улыбнувшись, он снова исчез.

Цугуми встала, подошла к холодильнику, налила ячменный чай в стакан с изображением Микки-Мауса, который ей довольно давно подарили в винной лавке. Выпив чай, она ополоснула стакан и поставила его на полку.

– И с такой рожей он собирается открыть пансион. Наш отец только и хочет, что создать всем неприятности.

– Это была его давняя мечта, – произнесла Ёко, опустив глаза.

Всё, что нас окружало, казалось таким солидным и крепким, и не верилось, что следующим летом здесь уже ничего не будет. Этого я не могла понять и думаю, что девочки тоже не могли себе это представить.

Каждый день, проведённый в этом маленьком рыбацком городке, был для меня удачным или неудачным. Я здесь ложилась спать, утром вставала, питалась – в общем, жила. Смотрела телевизор, влюблялась, училась в школе, но обязательно возвращалась в этот дом. Вспоминая эти, похожие друг на друга дни моей прежней жизни, я вновь осознала, что они останутся в моей памяти как что-то тёплое и чистое, подобное нагретому солнцем песку.

Ощущая нежную теплоту уходящего дня и чувствуя усталость от поездки, я позволила себе погрузиться в рассеянные мечты о предстоящем лете, которое уже наступило, но никогда не повторится вновь. Это понимание вряд ли заставило бы нас иначе проводить отпущенное нам время, но мы остро чувствовали, как оно, это время, уходит. Мои чувства были настолько обострены, что становилось грустно, но в тоже время я была необъяснимо счастлива.

Когда после ужина я отнесла свои вещи в отведённую мне комнату, послышалось радостное повизгивание Пуча. Из окна моей комнаты был виден задний двор гостиницы, и, посмотрев вниз, я заметила, как Цугуми пристегивала поводок к его ошейнику. Заметив меня, она спросила:

– Ты пойдёшь с нами гулять?

– Иду, – ответила я и бросилась по лестнице вниз.

Хотя на западе небо было ещё светлым, уже зажглись уличные фонари. Как и раньше, Пуч тянул Цугуми вперёд.

– Сегодня ты устала, поэтому дойдём только до входа на пляж, – заговорила Цугуми.

– Вы гуляете каждый вечер? – с удивлением спросила я, зная, как слаба Цугуми здоровьем.

– Это потому, что ты приучила Пуча. После твоего отъезда он каждое утро, когда подходило время для прогулок, начинал громко лаять и греметь Цепью. Конечно, маленькая Цугуми с её хрупким здоровьем просыпалась. А что мне оставалось делать? Но мы уговорили Пуча перенести прогулки на вечер и теперь выгуливаем его вместе с Ёко.

– Это здорово.

– Я сама чувствую, что для моего здоровья полезно, когда Пуч таскает меня на своем поводке, – рассмеялась Цугуми.

Цугуми постоянно жила с болью в какой-либо части своего тела, но она никогда не упоминала об этом даже в шутку. Она замыкалась в себе, а потом выплёскивала свои страдания на окружающих и в одиночестве ложилась в кровать. Но она никогда не падала духом. Я считала, что она ведёт себя мужественно, но, откровенно говоря, иногда это действовало на нервы.

Хотя уже совсем стемнело, жара всё ещё не спала. На берегу там и сям дети запускали петарды. Мы прошли до конца дороги, покрытой гравием, пересекли мост и, выйдя на берег, взобрались на дамбу и отпустили Пуча. Нас приятно обдувал ветерок с моря, на бегущих волнах кое-где появлялись отблески уже почти зашедшего солнца, лучи которого пробивались сквозь бегущие облака. Однако темнота завоёвывала всё большее пространство. Пуч убежал так далеко, что мы потеряли его из виду, но затем он вернулся с обеспокоенным видом и начал лаять на Цугуми. Она улыбнулась и, протянув руку, потрепала его по голове.

– Вы действительно превратились с Пучем в хороших друзей, – сказала я, тронутая тем, что их отношения стали теплее, чем были прошлым летом. Цугуми ничего не ответила.

Когда она молчала, то, в самом деле, становилась похожа на двоюродную младшую сестру. Однако через некоторое время Цугуми вдруг заявила с кислой миной:

– И это не шутка. Самое плохое, что я чувствую себя как обольститель, который оказался привязанным своим чувством к девственнице и по рассеянности женился на ней.

– О чём это ты? О своих отношениях с Пучем? Мне казалось, я догадываюсь, что она имеет в виду, но мне хотелось, чтобы она высказалась полнее, поэтому и спросила её. Цугуми ответила:

– Именно так. Я содрогаюсь от мысли, что подружилась с собакой. Объективно говоря, это довольно неприятно.

Я рассмеялась:

– И из-за этого ты чувствуешь себя неловко?

– Не шути. Ты, оказывается, меня совсем не понимаешь. Сколько лет мы провели вместе. Пошевели немного мозгами, – сказала Цугуми, ехидно улыбаясь.

– Я понимаю. Я только подшучивала над тобой, – сказала я. – Но знаю, что ты не можешь не любить Пуча, не так ли?

– Да. Пуча я люблю, – согласилась Цугуми.

Сгущавшаяся вокруг нас темнота казалась неоднородной и состояла из нескольких слоев разных оттенков, которые периодически менялись местами. Волны размеренно ударялись о волнорез и, разлетаясь на мелкие брызги, исполняли свой причудливый танец. В небе подобно маленькой лампочке засверкала первая звезда.

– Мерзкие люди проповедуют свою мерзкую философию. Я против этого, – продолжала Цугуми. – Люди, которые доверяются только собаке, слишком примитивны.

– Мерзкие люди? – рассмеялась я.

Определённо, с тех пор как мы расстались, в душе у Цугуми многое накопилось, и она хотела от этого избавиться. Только мне она могла раскрыть свои чувства. После того случая с «Почтовым ящиком привидения» я была единственной, кто понимал её, даже тогда, когда она хотела поделиться мыслями, которые не имели отношения к моей жизни.

– Вообрази, что во всём мире наступит голод.

– Голод?… Ну, это уж слишком. Извини, я не могу себе этого представить…

– Мария, помолчи. Так вот, когда совсем нечего будет есть, я могу просто убить Пуча и съесть его. При этом не собираюсь после оплакивать его, извиняться перед всеми, ставить ему памятник, делать талисман из его костей и постоянно носить при себе, а наоборот, если, конечно, смогу, не испытывать сожаления и угрызений совести и спокойно говорить с улыбкой: «Да, Пуч был вкусным». Вот такой я хочу стать. Конечно, это только один пример.

Огромная пропасть между внешним видом самой Цугуми, которая сидела, обхватив колени своими тонкими руками, и теми словами, которые она только что произнесла, вызвали у меня странное ощущение, как будто я вижу существо из другого мира.

– Такого человека невозможно понять, он чем-то постоянно поражает окружающих, да и сам не понимает, что происходит в нём и куда всё это его ведёт, но в конце концов он оказывается прав, – хладнокровно продолжила Цугуми, не переставая смотреть на потемневшие волны моря.

Это не было самолюбованием и отличалось от каких-либо эстетствующих самовыражений. Я пришла к выводу, что в сердце Цугуми вживили хорошо отполированное зеркало и она верит только его отражению, не пытаясь задуматься ни о чём другом.

Несмотря на это, я, Пуч и, вероятно, все окружающие любили Цугуми и были привязаны к ней. И это не имело ничего общего с её настроением или с тем, что она говорила, а что касается Пуча, его не волновало, что его когда-нибудь убьют и съедят. Создавалось впечатление, что в глубине ее души был спрятан мощный источник отрицательной энергии, который руководил её словами и поступками, и о существовании которого она не подозревала.

– Уже стало темно и похолодало. Пошли домой? – сказала Цугуми и встала.

– Цугуми, поправь юбку, а то видны твои трусики, это неприлично.

– Если это только трусики, то я перенесу.

– Но лучше и их не показывать.

– Ладно, обойдётся, – рассмеялась Цугуми и стала громко звать Пуча.

Пуч стремглав примчался к нам по длинной дамбе и начал лаять, как будто хотел что-то сообщить.

– Ну-ну, перестань, – сказала Цугуми.

Когда мы пошли, он обогнал нас, потом остановился, затем, как будто заметив что-то, поднял голову, бросился вперёд и спустился вниз с дамбы на её противоположную сторону. Оттуда раздался его громкий лай.

– Что-то случилось?

Мы побежали за ним и увидели, что он резвится вокруг маленького шпица, который был привязан к белой статуе, стоящей в небольшом парке у входа на пляж. Вначале Пуч, видимо, намеревался поиграть со шпицем и призывно вилял хвостом. Однако шпиц, явно обезумев от страха при виде прыгающей рядом большой собаки, с громким тявканьем укусил Пуча. Он с визгом отскочил и мгновенно принял воинственную позу, готовясь ринуться в бой.

– Стой, Пуч! – закричала я, и одновременно раздался голос Цугуми: – Пуч, вперёд!

Это был момент, когда можно было отчётливо понять разницу в наших характерах. Мне ничего не оставалось делать, как подбежать к Пучу и силой попытаться оттащить его. В этот момент пес укусил меня за ногу.

– Ой, больно! – закричала я и услышала:

– Вот здорово. Теперь деритесь втроём! Обернувшись, я увидела радостно улыбающееся лицо Цугуми.

И тут это случилось.

– Эй, Гонгоро, прекрати! – с этими словами появился молодой человек.

Это была наша первая встреча с Кёити, ставшим нашим товарищем в это последнее, прекрасное лето. Нас окружала прозрачная темнота ранней летней ночи. Как будто нарисованная на картинке луна только начала подниматься над берегом.

Кёити произвёл на меня странное впечатление. Он был примерно одного с нами возраста. Широкие плечи и могучая шея контрастировали с его длинным и стройным телом, но вместе с тем создавали ощущение таящейся в нём физической силы. Его волосы были коротко подстрижены, а тонкие брови придавали верхней части лица несколько суровое выражение. Белая рубашка хорошо сидела на нём, и в целом он выглядел опрятным молодым человеком. Но что поражало, так это его глаза, взгляд которых был необычайно глубоким и заставлял думать, что он знает что-то очень важное.

Я находилась в центре вновь начинавшейся драки между Пучем и Гонгоро, когда Кёити бросился к нам, схватил свою возбуждённо прыгающую собаку и спросил:

– Вы не ранены?

Я смогла наконец освободить свои руки, с силой удерживающие Пуча, и встала.

– Нет, всё в порядке. Наша собака начала первой, так что это вы нас извините.

– Ничего страшного. Эта собачонка боец по своему характеру и ничего не боится, – сказал он со смехом.

Увидев Цугуми, он спросил:

– А вы не пострадали?

Цугуми моментально изменила свой тон.

– Нет, всё в порядке, – ответила она с улыбкой.

– Тогда всего хорошего, – сказал он и, держа Гонгоро на руках, пошёл в сторону берега.

За это время уже наступила настоящая ночь. Пуч с упрёком поглядывал на меня и Цугуми, тяжело дыша.

– Пошли, – сказала Цугуми, и мы не спеша двинулись к дому.

Здесь и там вдоль дороги прятались ночные тени. Воздух, казалось, был наполнен особым ароматом, который придавал нам дополнительную энергию. Дующий с моря лёгкий ветерок приносил с собой приятные, характерные запахи. Навстречу нам часто попадались оживлённо разговаривающие люди.

– Когда вернёмся, Ёко как раз принесёт пирожные, – вспомнила я.

– Вы можете ими вволю насладиться. Ты же знаешь, как я отношусь к этим невкусным пирожным, – сказала Цугуми несколько рассеянным тоном, чем я и воспользовалась, чтобы подразнить её:

– А ты, похоже, положила глаз на этого парня. Однако Цугуми тихо ответила:

– А он необычный человек. – Это прозвучало как предчувствие.

– А в чём? – несколько раз переспросила я, так как ничего особенного в нём не заметила. Но Цугуми, ничего не сказав, продолжала идти с Пучем на поводке по ночной дороге.

Иногда бывают необычные ночи. Ночи, когда пространство как бы сдвигается и всё видится почти одновременно.

Я не могу заснуть и лежу, слушая, как тикают стенные часы, смотрю на потолок, освещаемый светом луны. Как это бывало иногда в детстве, я господствовала над темнотой. Ночь продолжалась вечно и пахла каким-то слабым запахом, который казался мне приятным. Видимо, это был запах расставания.

У меня остались незабываемые воспоминания об одной такой ночи.

Во время учёбы в старших классах начальной школы я, Цугуми и Ёко были страстно увлечены одним телевизионным сериалом, в котором главный герой разыскивал свою сестру. Цугуми, которая обычно называла такие фильмы «обманом детей», в этот раз не пропускала ни одной серии. Со временем впечатление от сериала потускнело, и сейчас всплывают в памяти только возбуждение, которое мы при этом испытывали, и обстановка, которая нас окружала. Освещение комнаты, где мы смотрели телевизор, вкус напитка, который мы тогда пили, потоки воздуха от вентилятора. Каждую неделю мы с удовольствием смотрели сериал, и однажды вечером он закончился.

За ужином все молчали. Тетя Масако сказала со смехом:

– Как жаль, что сегодня закончилась ваша любимая передача.

Бунтарски настроенная Цугуми заявила:

– Нечего заниматься пустой болтовнёй.

Возбуждённые, я и Ёко, хотя и не были по характеру бунтарями, в этот раз в чём-то разделяли настроение Цугуми.

В эту ночь, лёжа в постели, я, будучи ещё ребёнком, впервые испытала мучительное чувство расставания. Оно стало зародышем более поздних разлук, которые выпали на мою долю, но по сравнению с ними имело сверкающий ореол. Тогда, глядя на потолок и ворочаясь на жёстко накрахмаленных простынях, я не смогла уснуть и вышла в коридор. В тихом и тёмном коридоре, как всегда, громко тикали стенные часы. Покрытая белой бумагой раздвижная перегородка всплыла в темноте, и я почувствовала себя очень маленькой. На некоторое время я забыла, где я и что делаю, когда передо мной, как во сне, возникла одна из сцен сериала. В полной тишине ночи я была не в состоянии повернуть назад, босиком спустилась по лестнице и вышла во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха. Двор был залит лунным светом, вокруг виднелись силуэты деревьев.

– Мария, – услышала я голос Ёко, но почему-то совершенно не удивилась. Одетая в ночную пижаму, она стояла освещенная луной.

– Ну что, тоже не можешь уснуть?

– Да, – понизив голос, ответила я.

– Значит, нас двое, – сказала Ёко.

Её длинные волосы не уместились под сеткой, и, когда она нагибалась, они касались лозы ипомеи.

– Пошли немного погуляем, – предложила я. – Но если нас заметят, то будут, наверное, ругать. Ёко, ты проскользнула незаметно?

– Да, всё в порядке.

Выйдя за калитку, мы почувствовали густой запах моря.

– Наконец-то можно говорить громко.

– Да, какая приятная ночь.

Мы пошли в сторону моря, одна в пижаме, другая в лёгком кимоно.

Луна уже стояла высоко. Вдоль дороги, ведущей в горы, как ночные призраки стояли брошенные на умирание старые рыбацкие лодки. Окрестности ночью приобрели совсем другой облик, и нам казалось, что мы идём по дороге, не имеющей ничего общего с нашими привычными маршрутами.

Неожиданно Ёко проговорила:

– Вот уж где не думала встретить свою сестру. Увидев Цугуми, которая сидела на краю дороги и смотрела на море, я рассмеялась, подумав, что наш любимый сериал, похоже, продолжается.

– А, это вы, – не удивившись, естественным тоном сказала Цугуми, как будто мы договорились здесь встретиться.

– Цугуми, ты ведь босая, – сказала Ёко и, сняв оба своих чулка, передала ей. Та сначала надела их на руки как перчатки, но, увидев, что мы не обращаем на неё внимания, сунула в них свои страшно худые ноги и пошла вперёд под лунным светом.

– Давайте обойдём вокруг порта и вернёмся, – предложила Ёко.

– Хорошо. И купим где-нибудь по пути колу, – согласилась я.

Но затем высказалась Цугуми:

– Вы можете делать что хотите.

– Но почему, Цугуми? Ты остаешься здесь? – спросила я.

Не глядя на меня, Цугуми ответила:

– Я собираюсь идти.

– Докуда?

– До соседнего берега, через горы.

– А это не опасно? – осторожно спросила Ёко.

– Давайте попробуем.

Безлюдная горная дорога казалась тёмной, как пещера. Высокие скалы закрывали свет луны, и было плохо видно, куда ступают наши ноги. Я и Ёко шли, взявшись за руки, а Цугуми быстро шагала рядом с нами уверенной походкой, и, как я помню, не было похоже, что она идёт в полной темноте, которая у нас с Ёко вызывала чувство страха.

Хотя мы не могли уснуть и вышли погулять под впечатлением только что закончившегося телевизионного сериала, сейчас мы о нём уже забыли и были поглощены окружавшей нас мрачной действительностью. Преодолев перевал, покрытый шумевшими на ветру деревьями, мы стали спускаться вниз и скоро увидели рыбацкую деревню. Вдоль каменистого побережья стояли закрытые летние купальные павильоны, видневшиеся в море флажки бакенов подпрыгивали на катящихся волнах, прохладный ветер с моря приятно остужал наши щёки.

В торговом автомате на пляже мы купили колу, при этом звук падающих банок неожиданно громко прорезал тишину ночи. У наших ног лениво плескалось тёмное море, а вдали слабо дрожали огни города.

– Мы здесь как будто на том свете, – сказала Цугуми, и мы поспешно согласились.

Преодолев вновь горную дорогу, мы, страшно усталые, в конце концов, добрались до «Ямамотоя», пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам. Я заснула как убитая.

Но самым тяжёлым оказалось следующее утро. От невероятной усталости ни я, ни Ёко во время завтрака не могли вымолвить ни слова и, протирая глаза, еле шевелили губами. От нашей бодрости, которую мы чувствовали прошлой ночью, не осталось и следа, и нас как будто подменили. Цугуми даже не проснулась.

Я помню кое-что ещё.

В ту ночь Цугуми подобрала на берегу белый камень, который до сих пор лежит в её комнате. Я так и не знаю, в каком настроении она была в прошлую ночь и какие чувства заставили ее обратить внимание на этот камень. А может, это был просто мгновенный каприз. И каждый раз, когда я начинаю забывать, что Цугуми – человек с характером, вспоминаю этот случай с белым камнем и её непреодолимый порыв в ту ночь идти и идти, даже босиком.

Почему-то я вспомнила события предыдущей ночи, когда вновь не могла уснуть следующей ночью. Когда я взглянула на часы, было уже два часа. В бессонную ночь всегда появляются странные мысли, и в темноте они скачут, не останавливаясь на чём-то одном, и часто исчезают, как пена на воде. В ту ночь я внезапно представила себе, что уже стала взрослой, больше не живу в этом городе и учусь в Токийском университете. Всё это выглядело довольно странно, и даже вытянутая рука, казалось, не принадлежала мне.

В этот момент неожиданно открылась раздвижная дверь в мою комнату.

– Эй, вставай! – потребовала Цугуми.

От неожиданности я вздрогнула, и некоторое время не могла прийти в себя. Наконец я смогла выдавить:

– Что случилось?

Цугуми бесцеремонно вошла в комнату и присела у моей подушки:

– Не могу заснуть.

Цугуми спала в соседней со мной комнате, и мне повезло, что до сих пор не случалось подобных вторжений среди ночи. Я уже совсем пришла в себя.

– Это что, из-за меня? – недовольным тоном спросила я.

– Не говори так, но я думаю, здесь какая-то связь есть. Давай о чём-нибудь поболтаем, – умоляюще улыбнулась Цугуми.

Она только в подобных ситуациях могла говорить просительным тоном. В одно мгновение нахлынули воспоминания, как она в детстве грубо будила меня, наступая на руки и ноги, как в школе забирала словарь с моего стола, когда я была в спортзале, потому что ей было тяжело носить свой из дома, и тому подобное. Я сама удивилась, что эти почти полностью забытые картины прошлого промелькнули у меня перед глазами и напомнили мне, что мои отношения с Цугуми далеко не всегда были приятными.

– Я хочу спать, – сказала я, пытаясь, как и в прошлом, немного посопротивляться, но Цугуми никогда не слушает, что говорят другие.

– Ой, но сегодня ведь то же самое, – блестя глазами, сказала Цугуми.

– Что ты имеешь в виду?

– Послушай, в прошлую ночь мы, как трое идиотов, пошли в соседний город как раз в это время.

– Слушай, я уже засыпаю.

– Тебе не повезло, что я в соседней комнате.

– А что мне делать? – вздохнула я, но в глубине души испытала радостное чувство. Ведь это только надо себе представить! Цугуми и я думали в одно время об одном и том же. Это какая-то телепатия. Ночь иногда устраивает такие трюки. Двое видят иногда одинаковые сны, но это длится только одну ночь, и когда они просыпаются утром, всё становится туманным и неотчётливым, а при дневном свете вы уже и не уверены, что всё это было. Но такие ночи запоминаются надолго и сверкают как драгоценные камни.

– Ну что, пойдем, погуляем, – сказала я.

– Нет, для этого у меня сегодня нет сил, – ответила Цугуми.

– Ну, тогда что ты хочешь делать?

– Вот я и пришла, чтобы придумать.

– Ты бы лучше сначала придумала, а потом разбудила меня.

– Давай так. Сначала достанем чего-нибудь выпить из холодильника в твоей комнате и выйдем на веранду, где сушится бельё. Это я смогу выдержать, – сказала Цугуми.

Моя комната была раньше номером для гостей, поэтому в холодильнике было много напитков. Я достала себе пиво, а Цугуми взяла апельсиновый сок. Ей совсем нельзя было пить алкогольные напитки, так как её сразу начинало тошнить. Об этом знали все, и никто ей ничего подобного не предлагал.

Мы, как в прежние времена, затаив дыхание, пробрались по коридору, и вышли туда, где стояли рамы для сушки белья. Днём на них висели полотенца, создавая немую рекламу стирального порошка, а сейчас они были пусты и между ними светили звёзды и виднелись силуэты близлежащих гор.

Я выпила пива, прохлада которого, казалось, растекалась по всему телу, дополняя свежесть ночного воздуха. Цугуми выпила сок.

– Когда пьёшь на улице, напиток вкуснее, – тихо изрекла она.

– Ты придаёшь большое значение подобным вещам? – спросила я.

– Придаю, – коротко ответила Цугуми, не вникая в подробности.

Я тоже не стала говорить, что имела в виду её чувства и эмоции. Помолчав некоторое время, Цугуми сказала:

– Я, может, и раздражаюсь, когда опадает последний лист, но его красоту я всё равно помню.

Я несколько удивилась:

– В последнее время ты стала говорить как-то совсем по-человечески, не так ли?

– Наверное, приближается время моей смерти, – рассмеялась она.

Именно в такую ясную ночь люди распахивают тайники своей души, невольно открывают сердце находящимся рядом людям, и им кажется, что они разговаривают с далекими звёздами. В компьютере моей головы есть файл «Летние ночи», в котором рядом с ночью, когда мы, юные, шли и шли, лежит и сегодняшняя ночь. Мысль о том, что, пока я живу, я могу вновь вызвать в памяти те чувства, которые тогда испытала, наполняет меня уверенностью в будущем.

Какая прекрасная ночь! Над городом висел приносимый слабым ветром сочный запах, в котором одновременно ощущалось присутствие гор и моря. Хотя мне здесь, видимо, уже не придётся испытать второй такой ночи, это было бы счастьем – в какое-нибудь другое лето и в каком-нибудь другом месте вновь встретиться с ночью, подобной этой.

Допив сок, Цугуми встала и подошла к перилам веранды, откуда была видна дорога.

– Ни души вокруг, – сказала она.

– Послушай, а что это за здание вон там? – спросила я, заинтересовавшись большим домом у подножия горы, верхушка которого представляла собой железный каркас. Даже в темноте оно выделялось среди окружающих домов.

– Это? Это новый отель, – повернувшись в ту сторону, сказала Цугуми.

– Такой большой. Его только что построили?

– Да. Отец закрывает нашу гостиницу, в том числе и из-за него. Дело не в том, что мне безразлично, что с ней случится, но для нас это вопрос жизни и смерти. Отец хочет начать новое дело, о котором давно мечтал. Но если идея с пансионом провалится, то наша семья из четырёх человек будет вынуждена покончить жизнь самоубийством в горах, и останутся там только наши белые косточки. Вот так всё печально.

– Всё будет хорошо. Я буду каждый год приезжать, и если когда-нибудь у меня будет свадьба, то она будет обязательно у вас.

– Вместо того чтобы строить дурацкие планы, ты бы лучше привезла с собой своих подруг-студенток. У нас здесь таких девочек и в помине нет.

– Но есть ведь Ёко.

– Это совсем не то. Нужны более шикарные. Я видела таких только по телевизору. Понаблюдав за ними, я бы хотела позлословить на их счёт, – буркнула Цугуми.

Это была мучительная сцена, так как, кроме поездок в больницы, она ни разу не выезжала из этого города.

Поднявшись и встав рядом с Цугуми, которая продолжала смотреть вниз, я предложила:

– Приезжай погостить к нам в Токио.

– Я не знаю, может быть. Я буду чувствовать себя, как эта девочка Хейди из Альп, которая стала другом хромого, – рассмеялась Цугуми.

– Сегодня мы что-то перешли на классическую литературу, – заметила я. В этот момент я обратила внимание на знакомую собаку, которая устало шла по дороге перед гостиницей, и воскликнула: – Посмотри туда, это Конносукэ!… Нет, её звать как-то по-другому. Помнишь ту собаку?

Цугуми наклонилась вперёд:

– Это Гонгоро.

Затем громко закричала, и голос в тишине ночи разнёсся далеко за пределы нашей гостиницы.

– Гонгоро!

Даже Пуч проснулся от этого крика и начал греметь своей железной цепью. Я была поражена поведением Цугуми, так как давно не видела её в таком возбуждённом состоянии. Поняла ли эта маленькая собачонка вложенные в этот окрик чувства?

Она внезапно остановилась, повернулась назад и стала вертеть головой, пытаясь определить, откуда её позвали. Шпиц выглядел очень растерянным, и я со смехом вновь окликнула его. В этот раз пес заметил нас и, подняв голову, стал тявкать. Похоже, что Гонгоро спрашивал по-собачьи: «Кто это там?»

В это время под фонарём, как в лучах прожектора, неожиданно появился он. По сравнению с прошлой встречей его лицо было более загорелым, а чёрная спортивная рубашка сливалась с темнотой ночи.

– А, это вы?

– Цугуми, нам повезло, что мы снова с ним встретились, – тихо сказала я.

– Это так, – ответила она и, наклонившись, громко спросила: – Тебя как зовут? У тебя есть имя?

– Меня зовут Кёити. А вас как?

– Меня – Цугуми. А это Мария. Послушай, а ты чей ребёнок?

– Мой дом пока ещё не в этом городе. Вон там. – И он показал в сторону гор.

– Вон тот вновь построенный отель станет моим домом.

– Что? Ты, оказывается, сын служанки? – усмехнулась Цугуми. Улыбка на её лице светилась настолько ярко, что видна была даже в темноте.

– Нет, я сын владельца. Моему отцу понравились эти места, и он решил тут поселиться. Мой университет в городе М., и я, живя здесь, буду туда ездить.

Ночь быстро сближает людей, и на его обращенном к нам лице играла добрая улыбка.

– Ты каждый вечер гуляешь? – спросила я.

– Нет, это сегодня почему-то не мог заснуть и, разбудив собаку, пошёл гулять, – рассмеялся он.

Мы все были переполнены приятным предчувствием, что станем друзьями. Люди обычно это сразу понимают. Едва обменявшись лишь несколькими словами, они осознают, что встретили тех, с кем у них сложатся дружеские отношения.

– Послушай, Кёити, – сказала Цугуми, так широко раскрыв глаза, что казалось, они выскочат из орбит. – После того случая я снова хотела с тобой встретиться. Мы сможем вновь увидеться?

Я страшно удивилась, но Кёити, похоже, был шокирован ещё больше. Немного помолчав, он сказал:

– … А почему бы нет? Я здесь на всё лето и часто тут гуляю с Гонгоро. Живу я сейчас в гостинице «Накахамая». Знаете, где это?

– Знаю.

– Приходите в любое время. Моя фамилия Такэути.

– Я всё поняла, – кивнула Цугуми.

– Спокойной ночи.

Похоже, что темнота ещё больше обострила возбуждённое состояние Цугуми, но с уходом Кёити она сразу успокоилась. Поразительная встреча. Он неожиданно появился и так же неожиданно исчез. Ночь окутывала нас всё более густой темнотой.

– Цугуми, тебе этот парень действительно нравится?

– В настоящий момент, – со вздохом ответила Цугуми.

– Цугуми, странное дело. Ты не заметила?

– А что?

– С этим парнем ты разговаривала так, как говоришь со всеми.

Я с самого начала это заметила, но промолчала. Разговаривая с мужчинами, Цугуми всегда вела себя как обычная девушка, но в разговоре с Кёити она употребляла свой обычный вульгарный язык, и это было настолько необычно, что я была страшно заинтригована.

– Я совсем не заметила этого. Видимо, по рассеянности. Значит, я говорила как развратница? Как неприятно, – сказала Цугуми.

– Я не знаю… Но это интересно.

Цугуми смотрела прямо вперёд, сдвинув брови. Ночной ветер трепал её волосы.

– Теперь уже поздно; что было, то было. Это всё из-за этой ночи, – пожаловалась она.