Глава 25

Доктор медицины Кавасима из Токио и доктор Окасима из Мияносита после переговоров с представителями газеты и Ассоциации Го дали разрешение продолжать игру, как того желал Мэйдзин. Однако разрешение было дано при условии изменения регламента: вместо одного игрового дня в пятидневку и пяти часов игры в день, играть должны были раз в три или четыре дня и не более двух с половиной часов в день. При таком режиме Мэйдзин уставать будет меньше. До и после каждой игры он должен проходить медосмотр.

Такое решение было, пожалуй, единственным средством облегчить страдания Мэйдзина и закончить партию. Конечно, можно посчитать излишней роскошью двух– или трёхмесячное пребывание на курорте ради одной партии в Го, но напомню, что в этой встрече буква в букву соблюдалось правило “консервации”. Во время четырёхдневного отдыха между игровыми днями и правда, можно было отдохнуть от игры и расслабиться, если отдыхать дома; но, сидя взаперти в гостинице, где проходят игры, отвлечься от игры невозможно. Нетрудно выдержать так несколько дней или даже неделю, но два или три месяца для шестидесятипятилетнего Мэйдзина превратились в пытку. В то время “консервация” уже стала обычным правилом, поэтому никому в голову не приходило считать его жестоким, если один из участников стар или “срок заключения” слишком велик. Напротив, сам Мэйдзин, похоже, рассматривал марафонские условия Прощальной партии как своего рода венец героя.

Но он слёг, не выдержав и месяца.

И вот условия игры изменены. Для противника, Отакэ Седьмого дана, эти изменения были весьма важным событием. Если игра не идет на тех условиях, которые были оговорены в самом начале, то он был вправе отказаться от игры. Разумеется, Отакэ не сказал ни слова, как и следовало ожидать, лишь заметил: “Мне не отдохнуть за три дня, а два с половиной часа в день – это слишком мало”.

Он уступил и попал в нелегкое положение человека, которому предстоит сражаться с больным стариком.

“Будет ужасно, если вдруг окажется, что сэнсэй заболел из-за меня... Я не хочу играть, но сэнсэй настаивает... ведь этого никому не объяснишь... Все думают, что наоборот... И потом, если игра продолжится и сэнсэю станет хуже, то я сам буду считать себя виновником. Ну и положение? Я оставлю такое грязное пятно в истории Го... В конце концов, нельзя же подталкивать человека к беде. Посмотрим на дело с позиций простой человечности – сэнсэю следовало бы хорошенько отдохнуть, подлечиться, а уже потом продолжить партию, разве не так?”.

Что ни говори, а любому было бы трудно сражаться против тяжелобольного человека. Выиграешь – скажут помогла болезнь, проиграешь – и того хуже. Исход партии пока не ясен. Мэйдзин сам забывает о болезни, едва сядет за доску, а вот для Седьмого дана забыть о болезни противника далеко не так просто. Фигура Мэйдзина обретала трагизм. В какой-то газете написали, будто Мэйдзин сказал, что настоящий профессионал продолжает борьбу до конца, – пусть даже умрет за доской. Великий Мэйдзин приносит себя в жертву искусству. Нервный и впечатлительный Седьмой дан должен был играть, не высказывая ни раздражения, ни сочувствия болезни партнера. Газетные обозреватели по Го заявляли, что негуманно принуждать больного человека продолжать игру. Тем не менее, именно газета, организовавшая Прощальную партию, побуждала Мэйдзина продолжать игру, во что бы то ни стало. Партия публиковалась в газете из номера в номер и вызвала громадный интерес у читателей. Мои репортажи пользовались успехом, их читали даже те, кто был далек от Го. “Если прервать игру, то что же будет с баснословным гонораром?” – нашептывали некоторые, – “Вот истинная причина, по которой Мэйдзин рвется в бой”.

Однако, на мой взгляд, такие слухи хватали через край.

Как бы там ни было, накануне следующего игрового дня, назначенного на 10 августа, все только и думали о том, как убедить Отакэ продолжать игру. Седьмой дан был упрям, не хуже капризного ребенка: ему говорят одно, а он в ответ – другое. Отличался он ещё и своеобразной несговорчивостью – сначала вроде бы согласится, прекращает спорить, однако делает все по-своему. И корреспонденты, и деятели из Ассоциации Го оказались никудышными дипломатами, и результаты их переговоров были плачевными. Ясунага Хадзимэ, мастер Четвёртого дана, был приятелем Отакэ, хорошо знал его характер, привык общаться с ним, поэтому вызвался уладить дело, однако и у него ничего не получилось.

Поздно ночью из Хирацука примчалась супруга Седьмого дана с малышом на руках. Она успокаивала мужа, плакала. Слёзы не мешали ей сохранять теплоту, душевность и логику речи. Ее манера убеждения ничуть не напоминала интеллектуальные беседы. Слова, как и слёзы, шли от сердца, и я, свидетель этого, восхищался супругой Седьмого дана.

Жена Отакэ была дочерью хозяина курортной гостиницы в местечке Дзигоку-дани в провинции Синсю. История о том как Отакэ и Ву Циньюань уединились в Дзигоку-дани и там разработали совершенно новую группу дебютов, широко известна среди любителей Го. Я слышал также, что жена Отакэ с юных лет была красавицей. О том, что домовитые сёстры из Дзигоку-дани очень красивы, мне говорил ещё один поэт, которому доводилось спускаться в долину из Сига Такахара. Он сам мне рассказывал об этом путешествии.

Когда я увидел её здесь, в Хаконэ, она мне показалась неприметной услужливой женщиной. Я был слегка разочарован, но в её облике матери с малышом на руках, преданной семейным заботам настолько, что некогда было следить за своей внешностью, всё ещё оставалось что-то пасторальное от ее детства в затерянной среди гор деревушке. В этой женщине сразу угадывался живой ум. А малыш, которого она держала на руках, был необыкновенным – таких замечательных детей мне ещё не доводилось видеть. В этом восьмимесячном мальчике было величавое своеобразное достоинство и казалось, что в нем проявляется бойцовский дух отца. Малыш этот был светлокожим, и от него веяло свежестью.

И даже спустя двенадцать лет после описываемых событий, жена Отакэ при встрече со мной как-то сказала: “Вот это и есть тот самый мальчик, о котором так хорошо написал сэнсэй”. Она повернулась к подростку и увещевающим тоном сказала: “Когда ты был совсем маленьким, господин Ураками похвалил тебя и написал о тебе в газете”.

Отакэ сдался. Он не мог упорствовать, когда его жена с ребёнком на руках уговаривала его и проливала слёзы. Седьмой дан очень любил свою семью.

Дав своё согласие продолжать игру, Отакэ не спал всю ночь. Он страдал. В пять или шесть часов утра, на рассвете, тяжело ступая, он ходил взад и вперед по гостиничному коридору. Нарядившись в такой ранний час в кимоно с гербами, Отакэ Седьмой дан лёг на диван в большом зале, куда попадает всякий вошедший с парадного входа: он безуспешно пытался уснуть.