Молитвы на родном языке

Китани читал книгу по лингвистике. Американский учёный Доктор Раш сообщал следующие факты.

Был такой итальянец — профессор Скандила. Он вёл занятия на итальянском, французском и английском. Умер от тропической лихорадки. В тот день, когда он заболел, он разговаривал только по-английски. В разгар болезни — только по-французски. С приближением смерти стал говорить только на родном итальянском. Температура и всё такое — он делал это совершенно бессознательно.

У одной женщины наступило временное помутнение рассудка. В самом начале помешательства она говорила на ломаном итальянском. Когда ей стало совсем худо, заговорила на французском. Когда стало чуть полегче, перешла на немецкий. И толь-ад когда стала совсем выздоравливать, вернулась к родному итальянскому. А ещё в книге говорилось про пожилого лесничего. Ему причлось жить в Польше только в детстве. После этого он переселился в Германию. В течение 34-х лет он не только не разговаривал по-польски, но даже ни одного слова на родном языке не слышал. Можно сказать, что язык своего детства он полностью позабыл. Но в один прекрасный день, находясь под наркозом, он целых два часа бредил, молился и распевал песни по-польски.

Следующую историю поведал доктору Рашу его знакомец, по национальности немец, который был пастором в лютеранской церкви города Филадельфия. В южной части города проживала колония престарелых шведов. Они переселились в Америку уже пять или шесть десятков лет назад, и с тех пор им редко предоставлялась возможность поговорить на родном языке. Никто из посторонних и не думал, что они способны разговаривать по-шведски. Но когда старики стали умирать, то перед кончиной все они как один читали свои детские молитвы — будто бы память детства оживала в них.

Вот такие лингвистические данные. И о чём интересном способны они сообщить нам?

Психолог вам ответит: «Это частный случай изменений, произошедших в механизме памяти».

Однако человек, читавший эту книгу, обладал более чувствительным складом души, и ему хотелось более человеческого ответа на вопрос, почему старик перед своей кончиной обречён прочесть молитву на родном языке.

Что такое слова? Это всего лишь знаковая система. А что такое родной язык?

«Появление разных языков обусловлено тем, что одно примитивное племя желало скрыть от другого племени свои секреты».

Есть книжки, в которых утверждается именно это. И что тогда получается? Человек повязан по рукам и ногам своим древним изобретением. И он вовсе не собирается выпутываться из этих сетей. Наоборот — только благодаря этим путам и жив человек. Но своими древними предрассудками человек оказался привязанным к стволу истории настолько крепко, что от него одни косточки остались. И если распустить узел — этот, с позволения сказать, скелет рухнет на землю. И стариковская молитва служит тому подтверждением.

Когда Китани читал книгу, нет, вернее будет сказать — и даже тогда, когда он читал эту книгу, — он думал о Каёко. «Каёко для меня — это нечто вроде родного языка для других людей».

«Грудь у него не такая выпуклая, как у голубя, а вот размах крыльев — точно такой же». Это он о кузнечике. Открыв глаза, Китани прошептал именно так. Ему привиделся огромный кузнечик. А что там в этом сне было раньше, вспомнить не удавалось. В общем, хлопая огромными крыльями, кузнечик подлетел к его уху. Даже не к уху — щеки коснулся. Китани было совершенно ясно, что он прилетел научить его, как следует расстаться с Каёко. И уже через секунду он шёл по дороге к родной деревне. Китани знал, что это был именно он. Вдоль дороги были посажены редкие деревья. Похожий на голубя кузнечик коснулся крылом щеки Китани. При этом он не издавал никаких звуков. И, как ни странно, Китани ощутил это прикосновение, как приобщение к великой мудрости. Будто бы ему удалось прикоснуться к какой-то религиозной Истине. То есть он воспринял кузнечика как посланца Истины. И с точки зрения этой Истины ему следовало попрощаться с Каёко. Именно об этом возвещал похожий на голубя кузнечик. Поняв это, Китани устремился по молочно-белой дороге, будто кто-то преследовал его. Как только кузнечик исчез, он открыл глаза.

«Грудь у него не такая выпуклая, как у голубя, а вот размах крыльев — точно такой же».

Пахли белым стоявшие у изголовья туберозы. Июльский цветок — кузнечику стрекотать ещё рано. Так отчего же ему приснился именно кузнечик? Или в прошлом произошло нечто, что связало Каёко и кузнечика?

Когда они с Каёко жили в пригороде, им, безусловно, доводилось слышать стрекотание кузнечиков. Во время прогулок они наверняка видели, как те выпрыгивают из травы. Но только всё равно непонятно, почему это кузнечик должен ассоциироваться с Истиной?

Вот такой сон. Но только докопаться в своём подсознании до какого-то там кузнечика Китани не мог.

Просторная комната деревенского дома. Над оконцем — ласточкино гнездо. Китани забрался в гнездо и дрожит там. Но непонятный страх гонит его прочь из убежища. Вдруг, откуда ни возьмись — длинный бамбуковый шест. Китани спускается по нему в сад. За ним гонится мужчина. Китани выбегает через заднюю калитку. Это дом его деда.

За калиткой оказался крошечный мальчонка в монашеских одеждах. Размахивая таким же крошечным веником, он преграждает ему путь в амбар.

— Сюда нельзя, нельзя, здесь не спрячешься!

— А где спрячешься?

— В баню беги, в баню!

— Почему?

— Скорее, скорее, больше нигде не спрячешься! Мальчишка стаскивает с него одежду. Китани же боится того, что мужчина найдёт одежду, но пролезает через окошко в баню. Сжимается в бочке, окутывается паром — жжёт кожу. Это Каёко коснулась его. Она спряталась там ещё раньше. Кожа у неё лоснится, будто маслом намазана. Но в бочке вдвоём им не поместиться.

«Нельзя, здесь нам нельзя. Если дядька найдёт нас, что мы скажем? Что он скажет?»

Китани проснулся, ощущая кожей прикосновение Каёко и ужас.

Вышитая золотыми нитками подушка жены искрилась. Утреннее солнце добралось до неё. Он коснулся жены. Она была в длинной спальной рубашке. Она не имела отношения к его сну.

А кто этот мужчина, который гнался за ним, чтобы убить? Это, конечно, муж Каёко или её любовник. Но у неё до Китани не было мужчины. В таком случае, это мог быть только мужчина, с которым Каёко познакомилась после него. Когда они расставались, у неё не было любовника. Поэтому Китани не мог знать его, не мог видеть. И всё-таки — почему этот мужчина гнался за ним?

Насколько же он любит себя — ревновать её… И только сейчас этот несчастный кузнечик дал знать ему: прощание. «Каёко для меня — это всё равно, что родная речь для других людей».

«Можно войти?»

Удивительно, что дядя Каёко пришёл к нему. «Каёко прислала такое странное письмо, вот я и пришёл поговорить с ней».

Дядя подозрительно смотрел на жену Китани. Она разливала чай.

— Если она дома, может, позовёте её?

— Кого, Каёко?

— Да.

— Я понятия не имею, где она.

— Мне непонятно, что происходит. Поэтому я решил ничего не скрывать и приехал сюда.

Дядя достал из-за пазухи письмо. Оно было адресовано в префектуру Кагава. То есть из-за этого письма дядя приехал сюда, почти что в Токио, из далёкого Сикоку — именно там родилась Каёко. В обратном адресе был указан дом Китани. Он взглянул на штемпель — письмо действительно было отправлено с почты в Атами, где он жил.

— Так что же она всё-таки пишет?

— Взгляните.

«Дорогой дядюшка! Все заботы о себе я поручаю Китани. И себя саму, и свои похороны. Извините, что на родную деревню я не оставляю ничего. В случае необходимости встретьтесь с Китани и расспросите его. Он Вам что-нибудь да расскажет. Китани Каёко».

Абсурд какой-то. Как это Каёко удалось прознать, где он живёт? Это она специально отправила это письмо, чтобы…

На второй день после визита дяди Каёко некий рыбак обнаружил в море возле мыса два трупа. Он увидел утопленников со стометровой скалы. Словно дохлые рыбины на дне аквариума. Наступало лето, вода была на удивление прозрачной.

Услышав про утопленников, Китани тут же подумал про Каёко. И оказался прав.

Каёко выбрала его Атами, чтобы покончить самоубийством именно здесь.

Лицо мужчины не выражало ровным счётом ничего. Словно рыба. Именно этот мужчина ревновал её. Даже перед смертью.

С приближением смерти память слабеет. Разрушение начинается с памяти о недавнем. И когда некроз памяти достигает своего предела, что-то вспыхивает, чтобы сгореть навсегда. Последняя молитва. На пороге смерти Каёко вспоминала не нынешнего возлюбленного, а свою первую любовь — то есть именно лицо Китани пожар забвения пожрал последним. Наверное, так. Наверное, это и было её последним видением. Идиотка. Раздражение смешалось со злобой. Китани захотелось пнуть её труп. «До самой смерти она была одержима этим древним привидением. Всего-то два года мы пробыли с ней вместе, а она так и не сумела избавиться от меня. Сама себя сделала рабыней. Рабыней своей последней молитвы».

Это он сказал дяде Каёко. А может быть, и себе самому.