Ожидание в мотеле «Перекрестки»
Стив Резник Тем

Уокер никогда не считал себя каким-нибудь гением, но знал, что, по крайней мере, его тело никогда не ошибалось. Если оно говорило ему не есть такую-то пищу, он ее не ел. Если оно говорило ему не заходить в какое-нибудь место, он оставался снаружи. Если оно хотело быть где-то, Уокер позволял телу доставить себя куда ему надо. Он полагал, что тело досталось ему от отца, которого он никогда не знал. Он знал лишь, что его отец был кем-то незаурядным, потому что его тело знало поразительные вещи.

– Весь в отца, – любила говорить его мама почти каждый раз, когда нужно было принять важное решение. Наконец он понял, что это относилось к знаниям, которые он унаследовал от папы. Они достались ему по крови и сообщали телу все, что нужно, из-за чего казалось, что это тело все знает. А кровь Уокера никогда ничего не говорила слишком громко – она шептала свои секреты так тихо, что он не всегда мог ее слышать. Но он чувствовал, что она тянет его в том или ином направлении, и именно этот компас привел их сюда.

Мотель занимал небольшое одноэтажное здание, представляющее собой ряд дверей и квадратных окон на внутренней стороне сооружения в форме буквы Г. К нему примыкала пыльная парковка, а бассейна не имелось. Уокер слышал, что раньше бассейн был, но хозяевам стало трудно выдерживать санитарные требования к воде, поэтому они засыпали его песком. Теперь в этом сухом кусочке прямоугольного пространства росло несколько хилых кактусов и колючих кустарников.

Горничная – морщинистая женщина, которой было хорошо за семьдесят, – с первого же дня доверилась Уокеру.

– С этой грязью что-то не так, и вода не всегда идет нормальная. Пока живете здесь, лучше для своей семьи покупайте бутилированную воду. Особенно для детей.

Но Уокер заставлял их всех пить прямо из ржавых кранов, потому что это был напиток, которого жаждала его кровь.

Если уж на то пошло, в «Перекрестах» Уокер чувствовал себя гораздо уютнее, чем где бы то ни было за последние несколько лет. Он пил воду и вдыхал сухой воздух пустыни, набирая его в легкие, пока не заметил в нем признаки далекого, но безошибочно уловимого гниения, которое, знал он, было там всегда. Он гулял по улице босиком посреди дня, позволяя песку попадать на его ступни, пока его глаза не стали жечь непривычные слезы.

Энджи почти каждый день начинала с вопроса, сколько еще они будут жить в «Перекрестках». Наконец это достало Уокера, и он несильно ее шлепнул. На самом деле он не хотел этого делать, но посчитал это необходимым, а Уокер всегда делал то, что его тело считало необходимым.

Таков был Уокер – мог принимать людей, а мог бросать их. Так же было и в отношении Энджи. Тело говорило ему, когда приходила пора заняться с ней сексом. Оно также сказало ему спрятать ее противозачаточные таблетки, чтобы она родила от него детей. Хотя сам Уокер особо не беспокоился ни о том, ни о другом.

– Мы вчетвером будем жить здесь, в «Перекрестках», пока я не узнаю о новой вакансии. Я уже разослал резюме и получил немало хороших отзывов.

Она никогда даже не спрашивала, как он вообще мог получить хорошие отзывы, ожидая их здесь, у черта на рогах. Он никому не звонил. Но она никогда не задавала ему вопросов на этот счет. Энджи была тупой, как корова.

Так или иначе он убедил ее, что мотель «Перекрестки» сейчас был идеальным местом для них. Оттуда они могли поехать в Нью-Мексико, Аризону, Юту или развернуться и поехать в сторону Денвера. Они даже могли вернуться обратно в Вайоминг, если у них возникнет острая необходимость снова посетить этот штат. Но, чтобы сделать что-нибудь из этого, им нужно было достать новую машину – старая едва дотянула до «Перекрестков», прежде чем окончательно развалилась.

– Мы можем выбрать что угодно, – вот что он ей говорил. Разумеется, это была ложь. Она была необразованной коровой, но самым тупым ее поступком было влюбиться в Уокера.

На четвертый день их пребывания в мотеле он сделал интересное открытие. Обычно он строгал ножом по дереву, причем делал это не потому, что ему это очень нравилось, а просто потому, что так было всегда. Он взял кусочек мягкой древесины и вышел на улицу на тот прямоугольный участок, где росли кактусы и раньше был бассейн, – он называл это место «невидимым бассейном» или просто «бассейном». Сел на песок, скрестив ноги, и начал вырезать. Солнце обрушилось на него, как горячий кусок тяжелого железа, давящий на голову. Он наполовину вырезал дерево – голову в форме банана с бездонными впадинами для глаз и зазубренную насечку для рта – когда вдруг рука, в которой он держал нож, соскочила с дерева и вонзила нож в жирную часть его другой руки – медленно, осторожно, не задумываясь о последствиях.

Он позволил крови капать, а затем она обильно полилась на песок, прежде чем он остановил ее куском ткани, который оторвал от задней части рубашки. Она загустела, почернела и потекла четырьмя разными струйками. Потом каждая из них затвердела, уменьшилась и встала из песка на четыре ноги, пытаясь унести новое круглое тело прочь. У него стала отрастать голова с сияющими глазами, а потом вся масса разрушилась в неподвижную бесформенность.

«Недостаточно силен, – подумал Уокер. – Но это поправимо».

Следующие несколько дней он проводил в основном сидя на старом шезлонге, который поставил напротив мотеля. Подушечка выцвела и была вся в дырках, из которых торчала старая набивка, напоминающая органы утонувшего и раздувшегося трупа. От самой подушки пахло морем и гнилью, что было странно, потому что климат там был сухой, а на несколько миль вокруг нельзя было найти ничего мокрее лужи на автомойке. Но это был запах, который, как он считал, всегда успокаивал. Он напоминал ему древний запах мира, который, наверное, чувствовали еще те ящерицы, что впервые выползли из океана.

Он поставил шезлонг так, чтобы можно было смотреть в пустыню, простирающуюся за мотелем, за автострадой, которая уходила через юго-восток Колорадо дальше на Запад. Эта пустыня была такой же ровной и плоской и такой же светлой или темной, как океан, в зависимости от времени суток и расположения Луны и Солнца. От этого относительного расположения и от того, что лежало за ним, зависело очень многое. Гораздо больше, чем суждено узнать большинству людей.

За пределами далеких краев этой пустыни, за ее самыми дальними границами зоркий глаз мог увидеть лежащие в тени дюны, экспозиции тяжелых камней, древние шлаковые конусы и столовые горы – островки с плоской вершиной в небесах. Уокер никогда не был в подобном месте, но оно снилось ему почти всю жизнь.

Каждый день Уокер сидел там в шезлонге. Карнизы крыши мотеля немного защищали его от ослепительного яркого света. На коленях у него лежал блокнот, у ног – голубой мини-холодильник с пивом. Он наблюдал за этими едва различимыми далекими деталями, ожидая, будто что-то произойдет, неожиданно появится или просто переменится в его понимании.

«Я работаю над нашим будущим и над тем, чтобы заработать денег», – говорил он Энджи, а она, разумеется, ему верила. Если бы она только заглянула в его блокнот, то увидела бы там каракули людей и животных, поглощаемых созданиями, которые только этого и жаждали, или длинные письма к неизвестным существам, на языке которых могут говорить только единицы. Конечно, она в любом случае не поняла бы, что именно увидела. Если бы у Уокера было чувство юмора, он мог бы сказать: «Это письмо от моего отца». Но поскольку он никогда не понимал пользы от юмора, то не стал бы так отвечать.

Энджи никогда не спрашивала его, почему им пришлось уехать так далеко, чтобы ждать результатов какого-нибудь собеседования, особенно если учитывать, что в «Перекрестках» и на сотни миль от этого мотеля никаких вакансий не было. А Уокер даже не потрудился придумать какую-нибудь историю, потому что был точно уверен, что она не спросит. Из-за этой женщины он становился очень ленив.

Один или два раза он прямо говорил ей, что она очень глупая. Она выглядела так, будто сейчас разорвется на части. С одной стороны, он чувствовал свою вину за то, что сделал.

С другой стороны, ему хотелось знать, каково это – чувствовать, что твое лицо разорвется на части. Но у него не было способностей. Он полагал, что некоторые люди уже рождены жертвами. А некоторые были такими же, как он. Слово «хищник», по его мнению, хорошо подходило для определения таких людей. На этой планете было очень много хищников.

Двое их детей лезли на стены. Разумеется, не в буквальном смысле, но Энджи описала их поведение именно так. Единственным местом, где они могли поиграть, была парковка мотеля, потому что Уокер был убежден, что им стоит позволить поиграть там – так они смогут получить несколько уроков о том, как о себе позаботиться.

Если они увидят подъезжающую машину, пусть учатся уходить с дороги. Но Энджи бы этого не позволила. Конечно, он был их отцом – поэтому в них текла умная кровь – и мог настоять на своем, но иногда, когда речь идет о заботе о детях, лучше предоставить право последнего слова матери.

Мама Уокера позволяла ему свободно гулять с тех пор, как ему исполнилось шесть, – такова была ее манера воспитания. Это не означало, что она совсем о нем не заботилась. На самом деле он даже не знал, что именно она к нему чувствовала. Она могла чувствовать что угодно или ничего. Такой уж она была.

Он никогда не видел своего отца, но ему казалось, что он его знает, – разумеется, он мог его чувствовать. Его мать переспала с сотней мужчин или даже больше, так что это мог быть кто угодно или, как считал Уокер, даже что угодно. Но он верил, что узнал бы отца, если бы увидел его, как бы тот ни выглядел. Его это никогда не беспокоило. И если он увидит это создание, его отца, то, наверное, даже не поздоровается. Но у него могут возникнуть вопросы. И, возможно, ему захочется взять образец его крови. Возможно, ему захочется узнать, что произойдет, если капнуть отцовской кровью на землю у «Перекрестков».

Мальчик (они назвали его Джек) швырнул что-то в сестру. Ее звали Джиллиан или Джинджер, в зависимости от дня недели. Уокер так и не смог придумать ей имя, которым действительно хотел бы ее называть. Или хотя бы запомнить, Джиллиан или Джинджер. Он не знал, чем Джек хотел ударить сестру – он никогда ничего не замечал. Он наблюдал за ними не очень внимательно. Не было смысла расспрашивать их самих – оба были маленькими врунишками. Его опыт показывал, что люди, как правило, плохо реагируют на правду. А его детям хорошо удавалось лгать.

Но Энджи было не остановить.

– Они вырастут и превратятся в чудовищ! Оба! Джек бьет Джиллиан. Джиллиан шлепает Джека. И так целый день. Ты вообще думаешь о том, чем это все может обернуться?

– Разумеется, думаю, – солгал он. Будет неудобно, если Энджи окончательно поймет суть его отношения к детям. Он не мог позволить, чтобы она попыталась забрать детей и уехать, прежде чем все кончится. – Я с ними поговорю. Облегчение, появившееся на ее лице, почти заставило его улыбнуться.

Дети с вызовом глядели на него исподлобья. «Это хорошо», – подумал он. Большинство детей его боялись.

– Джек, чем ты в нее кинул? – спросил Уокер.

– Камнем, – ответила Джиллиан или Джинджер. Он сильно ударил ее по лицу, отчего ее маленькая головка качнулась, как голова куклы-марионетки.

– Я спросил Джека, – объяснил Уокер.

Она не заплакала, просто смотрела на него, а из одной ноздри у нее свисал кровавый пузырь.

– Камнем, – тихо сказал Джек. Уокер осмотрел лицо сына. В его ярко-зеленых глазах было что-то темное и далекое.

– Ты бы почувствовал себя плохо, если бы действительно причинил ей боль?

Джек тупо уставился на него. Затем повернулся к сестре, и они посмотрели друг на друга. Затем они оба посмотрели на Уокера.

– Не знаю, – ответил Джек.

– Если вы и дальше будете вести себя так, да еще и на глазах других людей, вас в конце концов могут арестовать и посадить в тюрьму. Это ваше решение, но здесь есть над чем задуматься. Сейчас вы огорчаете маму. Вы ведь не хотите этого делать. Вы огорчаете ее, и она беспокоит меня. Вы ведь этого не хотите, понимаете? – Оба кивнули. – Очень хорошо, идите поиграйте тихонько. И не попадайтесь мне на глаза.

Они ушли. Уокер видел, что на песке осталась пара капель крови его дочери. Он пнул их ногой, и они разлетелись.

Когда они только заехали в «Перекрестки», мотель был почти пуст, не считая одной пожилой пары на автофургоне, которая выселилась уже на следующий день.

Но с тех пор несколько постояльцев и семей заселялись в мотель, и поначалу они были почти незаметны, потому что в основном они приезжали ночью. Но в последнюю пару дней они прибывали постоянно, так что к концу недели мотель был полон людей. И все равно люди приходили на парковку или останавливались на пустой площадке возле здания. Некоторые приходили пешком с рюкзаками. Они разбивали небольшие палатки или навесы. Другие приезжали на машинах, в которых спали. Несмотря на свою многочисленность, эти новые посетители были относительно тихими – сидели в своих номерах или где там они ночевали либо собирались, чтобы тихо поговорить друг с другом.

Многие не имели определенного занятия, но некоторые не отрывали глаз от горизонта за мотелем и смутными очертаниями дюн и столовых гор, ясно мерцающих на свету.

– Зачем они все здесь? – спросила наконец Энджи.

– Они состоят в какой-то странствующей церковной группе. Они уедут, как только достаточно отдохнут, поверь мне.

Впервые в жизни она будто бы сомневалась в выдуманном им на ходу объяснении, но ничего не сказала.

Когда в мотеле собралось больше людей, его дети стали вести себя более сдержанно, пока не превратились наконец в не более чем призрачные версии прежних самих себя. Они лишь медленно бродили в толпе, осторожно поглядывая на людей, но не разговаривая с ними, даже когда кто-нибудь из новоприбывших к ним обращался.

Это продолжалось всего один-два дня. Уокер видел их беспокойство, тревожные жесты и неясный шепот и сам ощущал, будто в этом месте таилась огромная энергия, как бы запертая в бутылке, от которой он неожиданно занервничал сам. Несмотря на все это, здесь не возникало никаких вспышек и признаков насилия. Некоторые люди действительно оказались парализованными. Один молодой бородатый парень два дня простоял у въезда к мотелю. Уокер был уверен: он совершенно не двигался. Щеки у парня слегка покраснели и стали покрываться пузырями.

Он заметил, что чем дольше люди жили в «Перекрестках», привыкая к присутствию друг друга, тем больше они походили на Уокера и его детей, будто собрались здесь на встречу какой-нибудь большой семьи. Интересно, если порезать кого-нибудь из них, то их кровь тоже будет ходить? Он был почти уверен, что так и будет.

Он пошел на свою утреннюю прогулку босиком к невидимому бассейну. Он не знал, почему его ноги не жгло, но это и не имело для него значения. Старуха присела там, будто какая-нибудь обезьяна. Вначале он подумал, что она напевает себе под нос, но, проходя мимо, понял, что на самом деле она что-то говорила – низким голосом, быстро и совершенно непонятно. Слегка похоже на немецкую речь, но Уокер подозревал, что это было ее собственное спонтанное бормотание.

Постепенно он почувствовал тошнотворную вонь, которую принес сухой пустынный ветер. Оглядываясь по сторонам, он увидел, что те двое, искавшие место для ночлега на улице у захудалого мотеля «Перекрестки», были на ногах, хотя и двигались медленно. Подойдя к ним, он сразу понял, что запах исходил именно от них.

К нему подошла высокая женщина с длинными темными волосами.

– Кажется, у вас знакомое лицо, – робко сказала она и подняла руку, будто собираясь коснуться его лица. Он быстро отошел назад, но не потому, что увидел, что часть ее левой щеки и красивого лица была расплавлена, а потому, что ему никогда не нравилось, когда до него дотрагивались незнакомцы. Он знал, что в этом был свой смысл, поэтому всегда старался держаться в стороне. Энджи, определенно, тоже относилась к незнакомцам, а его дети Джек и – как там звали девочку? – были немного ближе.

Затем рядом с ней возникли пожилой мужчина и маленький мальчик. У всех была пузырящаяся болезненная кожа. Уокер пронесся мимо них и оказался в толпе хватающих, деформированных рук с лопающимися волдырями на раздраженной обгоревшей коже.

С чувством неловкости он пробирался через толпу, но не смог избежать того, чтобы не запачкаться их выделениями.

Он стыдился своей брезгливости. Разве он сильно от них отличался? Он видел знакомые темные очертания в их глазах, которые напоминали отражения эволюционирующих форм жизни. Очевидно, он больше не был одинок в этом мире, потому что то, что он видел в них, было знакомо и смутно напоминало семью. Но это было тревожное, даже ужасное, осознание.

Он был своего рода ублюдком, смешением двух разнородных видов, как и эти люди. Он сомневался, что хоть кто-то из них знал своего отца. Его собственные дети были их кровными родственниками, но они, по крайней мере, знали отца.

Два самых знакомых ребенка вышли из толпы и пристально посмотрели на него. Их лица менялись. Он ощутил какую-то непостижимую утрату близости, которой у него никогда не было, – обычные воскресные пикники теперь никогда не будут ему доступны.

Энджи вышла на улицу за детьми, затем последовал немелодичный крик отчаянной коровы, и Уокер повалил ее на землю, нанося небрежные удары обеими руками, будто ставшими вдруг свинцовыми. Она была последней нитью, связывающей его с человечеством, но он безвозвратно ее оборвал. Ее дети смотрели на происходящее с таким же равнодушием, с каким песок просачивается на заброшенный порог.

Теперь они вышли из тех далеких столовых гор и пустынь на своих поразительных черных крыльях, на позвоночниках с множеством ножек, открыв рты и гудя, как кровь десяти тысяч кипящих насекомых, как тайные желания звериного стада, как его кровь, готовящаяся покинуть тюрьму из вен, как его кровь, выползающая в полночь общей боли. Ясная линия горизонта расстилалась на небе.

И из всей этой блестящей линии вышли отцы, чтобы вернуть своих детей, хранителей их темной крови. Уокер должен рухнуть, сдаваясь им, когда эти старые отцы безысходных ночей человеческой слабости, объявившие вечный бунт против физических законов вселенной, эти отцы, эти жестокие отцы начнут поглощать.