9
ИСТОРИЯ «СОЮЗА ВОЗМЕЗДИЯ»
Автор: Цунанори Ямао
Глава первая. Гадание
В летний день 6-го года Мэйдзи в храме деревни Сингай, расположенной в восьми километрах к югу от крепости Кумамото, встретились четыре зрелых мужа и вместе со жрецом Отагуро Томоо вознесли молитву богам.
Храм в деревне Сингай был частью главного Храма Исэ, это место называли еще Исэ-Сингай, — крытый простой тростниковой крышей храм, возвышавшийся в роще прямо среди зеленых полей, глубоко почитали в тех краях.
Моление закончилось, и четверо, оставив Отагуро в храме одного, сами направились в его дом. Отагуро приступал теперь к таинству гадания.
Этими четверыми были — молодой с суровым выражением лица Харуката Кая, перешагнувший шестидесятилетний рубеж Кэнго Уэно и Кюдзабуро Сайто с Масамото Айкё, которым было по пятьдесят. У Каи волосы были собраны в пучок на темени, и он всегда носил на поясе меч.
Они напряженно ждали, что принесет гадание, поэтому даже не отирали пота, а молча сидели, выпрямившись, не глядя друг на друга. Стрекот цикад словно стежками прошивал полотно полуденного жара. Пруд в саду перед гостиной скрывали сосны, зелень застыла в неподвижности, но у пруда слегка колыхались листья ирисов, вытянувшиеся словно мечи либо плавно склонившиеся. На ветках индийской сирени, сплошь покрытых мелкими белыми цветочками, играли блики воды. Зелень заполоняла все, в ней терялись даже листья кустарника хаги. Летали желтые бабочки. За садом покоилось сияющее голубое небо, видное в просвете между невысокими криптомериями.
Кая острым взглядом смотрел в сторону храма. Он один возлагал на это гадание совсем особые ожидания.
В центре храма висело изображение меча, принадлежащего феодальному князю Тадатоси Хосокаве, слева от изображения меча размещалась картина с драконом, а справа — подношение Нобунори Хосокавы — картина, на которой были белый петух и белая курица; надпись «Храм 3-й год Мандзи» была сделана рукой каллиграфа школы Обаку, имелся также помост, сооруженный на случай посещения службы самим владетельным или его представителем.
Томоо Отагуро в белом одеянии простерся перед алтарем. У него тонкая, слабая шея, цвет лица бледный, как у больного. Это все оттого, что каждый раз, взывая к богам, он перед тем семь, а то и десять дней не ест зерна или вообще отказывается от пищи, по пятьдесят, сто дней не ест горячего.
Гаданию, испрашивающему волю богов, придавал особое значение его учитель Оэн Хаяси, покинувший этот мир три года назад, гадание составляло основу наставлений учителя, написавшего даже трактат «Размышления о сути гадания».
Учение Оэна было еще более последовательным, чем учение Ацутанэ о мирах жизни и смерти. Оэн говорил: «Начало всему — богослужение. Реальность — конец», и еще: «Когда тот, кому назначено править миром, править людьми, делает это, полагая богослужение началом, а земные дела — концом и соединяя конец и начало, этого мало, чтобы править всей страной». Оэн сделал это основой тайного смысла действа, испрашивавшего божественную волю.
«Гадание полагают самым мистическим действом религии синто, его начало восходит к действу, которое свершали на небесах грозные богиня Аматэрасу и бог Сусаноо, и передали стране стрекоз» — этими словами начинается сочинение «Размышления о сути гадания».
Среди божественных детей, которых бог Сусаноо, чтобы доказать чистоту своего сердца, родил, прибегнув к гаданию, был бог Амэ-но.
Осихомими, а именно отец бога Ниниги, от этих богов пошли наследники небесного светила, вечного, как земля и небо, поэтому гаданию отводится основополагающая роль в богослужении. Хотя посредством гадания у богов можно было спросить совета или узнать божественную волю, со Средних веков эта традиция прервалась, и Оэн был исполнен решимости возродить ее в этом заблудшем мире.
Таким образом, гадание есть — «Путь глубоко почитаемых грозных богов», но страна их прямых потомков — императоров — изначально была наделена магией слова, если быть точным, именно благодаря дивному свойству слова возможно было призвать помощь небесных и земных богов, поэтому «действо гадания называют путем слова».
Когда некий представитель местной науки, цитируя положение конфуцианской философии «Управлять государством так, чтобы нести мир подданным» с презрением отозвался о гадании, Оэн сказал: «В этом мире и те, кто правит, и те, кем правят, обычные люди. Править — все равно что спасать тонущего в океане без лодки. Спасение как раз в гадании, это та лодка, которая нужна, чтобы помочь утопающему».
Оэн был большим ученым-эрудитом, который опирался на отечественную, классическую науку, заложенную трудами Мабути и Норинаги, но знал и китайскую науку — ее разделы о классификации и философию, был сведущ в буддийских учениях «махаяна» и «хинаяна», был знаком даже с европейской наукой. Одержимый идеей монаршего правления и национального престижа, он разочаровался в людях, которые свое бездействие в момент прихода коммодора Перри потом перевоплотили в идею изгнания иностранцев, сделав ее знаменем борьбы с сёгунатом, поэтому в последние годы отдалился от мира и погрузился в мистику.
Он мечтал вернуть Японии древний мир богов. Его не удовлетворяло то, как Мабути и Норинага толковали древние источники, он был исполнен решимости, опираясь на классическую литературу, сделать доступной для людей древнюю религию, исправить человеческую душу, вернуть этому миру свежесть мира богов, уповать на милость небес. Другими словами, речь шла о практике возрождения старой морали. Он упоминал даже о «греческих схоластах», но это было все равно, что проповедовать мораль в стране, где изначально не было морали; он выражал согласие с теориями не имперской морали, которые его убеждали. Идея божественного пути была в единстве духовной и светской власти: служить в этом мире императору — потомку богов — есть то же, что служить богам, обитающим в том, далеком, мире; служение богу должно осуществлять, испрашивая божье веление, но обращаться за изъявлением божественной воли нужно с чрезвычайным почтением, а для этого нет других способов, кроме гадания.
Оэн, ярый сторонник божественного, обратил в свою веру, начиная с Томоо Отагуро, многих кристально чистых людей, и скорбь их по поводу кончины Оэна можно было сравнить со скорбью учеников, окружавших почившего Сакья-муни.
И вот сегодня Томоо Отагуро через три года после смерти учителя, оказавшись в безвыходном положении, очистив душу и тело, собирался сам провести гадание.
Когда был издан императорский эдикт о реставрации монархического правления, забрезжил свет, будто ожила воля покойного императора Комэя, намеревавшегося изгнать иностранцев, но небо сразу опять затянулось тучами, с каждым месяцем, с каждым годом набирала силу политика приобщения к западной цивилизации, и вот к чему это привело. В 3-й год Мэйдзи было одобрено обучение в Германии племянника императора Нинко принца Ёсихисы, в конце того же года простым людям запретили носить меч. В 4-м году Мэйдзи было разрешено стричься и не носить меча, один за другим заключались договоры с иностранными государствами, в прошлом, 5-м году Мэйдзи, был принят европейский календарь, в новый год в префектуре Оита были беспорядки, и с целью усмирить народ там расположили шесть гарнизонов. Истинный смысл правления, как его толковал учитель, представал на деле в своей полной противоположности.
Государством, по сути, не управляли, его разрушали. Надежды были обмануты, людские души дичали, побеждали не чистота и благородство, а грязь и низость.
Что подумал бы учитель, если бы увидел все это? Что подумал бы покойный император, окажись он в этом мире?
Отагуро еще не знал, что в 4-м году Мэйдзи посланный с официальной миссией в Европу и Америку князь Ивакура, а также бывшие с ним помощники — Такаёси Кидо, Тосимити Окубо, Хиробуми Ито на корабле горячо спорили о государственном переустройстве, и все громче раздавались голоса, утверждавшие необходимость установления в Японии республиканского строя, чтобы можно было противостоять великим державам Европы и Америки.
С другой стороны, реставрация императорского правления и единство духовной и светской власти, о чем радел наставник, выглядели следующим образом: в 5-м году Мэйдзи было реорганизовано в министерство общего профиля прежнее министерство, занимавшееся исключительно вопросами религии, потом отказались даже от него в пользу ведомства храмов и монастырей, таким образом, искони японские синтоистские храмы были низведены до уровня чужеземных буддийских монастырей, все надежды были утрачены.
Сейчас Отагуро обращался к богам, желая узнать их волю по поводу двух действий. Первое касалось намерения Харукаты Кая «своей смертью на глазах нынешних властей изменить вредную систему правления».
Кая призывал уничтожать врага, не обагряя своего меча его кровью, — подражать тому, как поступил в 3-м году Мэйдзи Ясутакэ Ёкояма, вассал даймё из княжества Сацума: он представил доклад и тут же заколол себя мечом, намереваясь достичь таким образом результата. Однако товарищи Каи сомневались в эффективности подобного способа.
Проводить гадание по поводу второго действия следовало в том случае, если не будет одобрено свыше первое. Оно звучало так: «Во мраке, взмахнув мечом, убрать замешанных в грязных махинациях министров». Отагуро тоже считал, что если боги с этим согласятся, по-другому поступить будет нельзя.
«Размышления о сути гадания» предписывали использовать при действе, как то делалось во времена первого императора Дзимму, чан для сакэ и бобовую патоку, но Отагуро опирался на секреты гадания храма Исэ, переданные в храм Сумиёси, находившийся в Уто. Он выбрал и тщательно очистил ветку персикового дерева, сделал, нарезав толстую бумагу, молитвенные полоски и прикрепил к ветке, затем подготовил молитву, оставив в ней свободные места для ответов «да» или «нет». Потом он написал на одной из бумаг: «Убить себя на глазах нынешних властей и изменить вредную систему правления — дозволено», еще на трех — «…не дозволено», скатал бумаги с надписями в шарики и, смешав так, чтобы непонятно было, где какой, положил на столик для подношений, спустился по лестнице из молельни, поднялся по ступеням к главному храму, благоговейно раскрыл створки двери и в разгар светлого дня вполз на коленях во мрак.
Внутри нагретого солнцем храма было очень жарко, в темноте будто застоялся комариный звон. Солнечные лучи доставали до подола белой одежды простершегося ниц у самого порога Отагуро. Белые штаны хакама из тонкого шелка-сырца в свете падающего на них солнца казались большим, закрывшим лепестки цветком гибискуса. Прежде всего Отагуро произнес слова очищения.
Зеркало — атрибут божества — тускло поблескивало во мраке. В этой жаркой тьме обитал, отсюда смотрел бог — это Отагуро ощущал так же явственно, как пот, который тек со лба на виски, полз к кончикам ушей. Ему казалось, что биение у него в груди подобно биению божественного сердца, что гремит в стенах храма. Перед глазами, в темноте, куда так стремилось истомленное жарой тело, чудилось нечто чистое, свежее, будто там бил источник.
Когда Отагуро взмахнул веткой с бумажными полосками, поднялся шелест, напоминающий шелест голубиных крыльев. Сначала он, изгоняя злых духов, провел ею влево, вправо и снова влево над столиком, а затем, успокоив сердце, медленно и тихо погладил священной веткой по столику.
Два бумажных шарика из четырех, зацепившись, повисли на полосках и отделились от столика. Он развернул их, поднес к струящемуся снаружи свету. На мятой бумаге явно выступила надпись «не дозволено». Второй ответ был тоже «не дозволено».
…Вознеся молитву, он перешел ко второму гаданию, испрашивая разрешения на то, чтобы «тайно уничтожить мечом злокозненных министров». Он проделал те же действия, на этот раз к священным полосам прилип только один шарик из четырех, внутри оказалась надпись «не дозволено».
Товарищи, встретившие вернувшегося Отагуро, склонили головы, так как вопрошали о божьей воле, один Харуката Кая, не опуская сурового взгляда, смотрел прямо в бледное, покрытое потом лицо Отагуро. Тридцативосьмилетний Кая про себя твердо решил, что если на то будет божья воля, он один покончит с собой на глазах властей.
Отагуро молчал. Наконец старший по возрасту Уэно задал вопрос и узнал, что их намерения, ни одно, ни другое, не получили одобрения богов.
Боги не позволяли им действовать, однако это не поколебало общей воли посвятить свою жизнь стране и императору. Они решили горячо молиться и ждать, когда боги изменят свою волю, а пока поклясться перед алтарем в том, что посвятят жизнь общему делу: все вернулись в молельню, сожгли перед алтарем бумагу с текстом клятвы, бросили пепел в воду из священного источника и один за другим выпили ее.
* * *
Слово «Союз» в названии «Союз возмездия» употреблялось в отношении сельских общин Кумамото, местных организаций, в которых воспитывался самурайский дух, такие, например, как «Союз Цубои», «Союз Ямасаки», «Союз Кёмати».
Патриотов, последователей Оэна называли «Союзом возмездия» не только поэтому. Когда в 7-м году Мэйдзи в префектуральном управлении устраивался экзамен на право занимать должности священнослужителей, члены этой партии, словно сговорившись, на письменном экзамене отвечали: «Когда людские души исправятся и будет процветать монархия, то, как во времена давнего монгольского нашествия, придет возмездие — поднимется вдруг божественный ветер и выметет чужеземцев», и чиновник-экзаменатор в изумлении окрестил их «Союзом возмездия», отсюда и пошло.
Среди патриотов и молодежь, вроде Цугуо Томинаги, Томоо Ногути, Вахэя Ииды, Сабуро Томинаги, Микао Касимы, даже в быту своим поведением выражали дух партии: ненавидели грязь, страдали от новшеств.
Томоо Ногути, узнав, что телеграф попал в Японию из Западной Европы, решительно отказывался проходить под телеграфными проводами. (Кстати, телеграф появился в Японии в 6-м году Мэйдзи.)
Постоянно посещая гробницу князя Сэйсё, Ногути делал большой крюк, чтобы не проходить под проводами, а если уж не было обходного пути, то раскрывал белый веер и прикрывал им голову. Обычно он держал в рукаве соль: встретив буддийского монаха, человека в европейском платье или похоронную процессию, рассыпал соль, совершая очищение, в этом сказывалось влияние, которое оказывало на молодежь произведение «Драгоценный шнур» Ацутанэ, которое, по слухам, любил читать даже Масахико Фукуока, среди партийных вождей более всех не терпевший книг.
Или Сабуро Томинага: когда он продал право на дополнительное жалованье, деньги за это он получил в управлении префектуры Сирокава в бумажных ассигнациях, и Сабуро, которому не доводилось прежде касаться пальцами бумажных денег, созданных по образу грязных европейских, нес их, зажав палочками для еды.
Учитель Оэн любил грубоватость молодых людей. Многие из них не были столь уж утонченными: восхищаясь луной над полями у реки Сиракавы, они думали, что луна этой ночи — последняя из лун, которую они видят в этом мире, любуясь цветущей сакурой — считали, что это последняя в их жизни сакура. И читали друг другу строчки стихов патриота из Мито Итигоро Хасуды «Держа меч и глядя на луну, я каждый раз думаю: когда-нибудь она взойдет и над моим мертвым телом». По учению Оэна, в царстве теней нет жизни и смерти, а в этом мире жизнь и смерть возникли по воле первой божественной пары бога Идзанаги и богини Идзанами. Однако человек — дитя богов, а потому, если он не будет грешить душой и телом, примет богов и старую мораль, будет честным, чистым, праведным, то, перейдя границу смерти и разрушения тела, он сможет подняться на небо и стать богом. Наставник Оэн возглашал «След парящей в небе белой птицы, невидимый, остается в этом мире».
В феврале 7-го года Мэйдзи случился мятеж в Саге — партия сторонников вторжения в Корею взялась за оружие. Солдат из гарнизона Кумамото тоже послали на усмирение, в крепости на какое-то время осталось около двухсот человек. Отагуро полагал, что такой случай нельзя упускать.
В душе Отагуро уже созрел план того, как полностью изменить вредную политику власти. Конкретно этот план предполагал создание добровольческой армии для очищения императорского двора и установления монархии, начинать же следовало с атаки гарнизона в Кумамото, потом собрать в крепости сторонников, снестись с единомышленниками в других районах и большой армией двинуться на столицу. Первым шагом было нападение на гарнизон. Заговорщики должны были использовать редкий момент — отсутствие солдат.
И тогда Отагуро во второй раз путем гадания пытался выяснить божественную волю.
Отагуро, как и прежде, после нескольких дней поста, явился к алтарю и, поводя священным шестом, напрягая все силы, совершил действо.
На этот раз не было раскаленной летним солнцем тьмы. В главном храме тело охватывал холод ранней весны. Наступил рассвет: с заднего двора донесся крик петуха. Крик, огненной молнией разорвавший утренний сумрак. Душераздирающий крик. Он напоминал кровь, хлынувшую из разодранного горла ночного мрака.
Хирата Ацутанэ очень много писал об осквернении смертью, по поводу же осквернения кровью он ограничился несколькими замечаниями, связанными с потерей крови. Боги примут кипение чистой крови, той, которая очистит императорский двор. Молитва Отагуро была расцвечена сиянием карающих мечей и видениями летящей во все стороны крови. Что-то чистое, честное, справедливое синей полосой далекого моря утвердилось в тех, кто платил своей кровью.
Пламя лампад, горевших на алтаре, колебалось от залетавшего со свистом утреннего ветра. Дуновение воздуха, поднятое священным шестом, которым поводил Отагуро, почти задуло язычки. Боги смотрели испытующе. Смертным было недоступно, чем боги мерят их поступки. Что выпадет, чем закончится гадание — ведомо только богам.
Отагуро снял бумажный шарик, прилипший к священной полоске, развернул его и прочитал у огня: «Не дозволено»…
* * *
Патриотам из «Союза возмездия» не были чужды чувства или юмор. Молодые люди жаждали принять смерть, но их повседневная жизнь была такой же, как и у обычных людей их возраста.
Харухико Нумадзава был необычайно силен физически: знал разные виды борьбы; как-то он толок во дворе рис в ступе, и хлынул ливень, так он сгреб ступу и пестик, втащил их в дом и продолжал свое занятие.
Хиронобу Саруватари обожал свою двухлетнюю дочь Умэко, — вернувшись как-то вечером под хмельком, он положил рядом со спящей девочкой бутылочку для сакэ и прошептал: «арбуз, арбуз»; сонная Умэко, которая очень любила арбузы, погладила бутылочку. Жена Саруватари — Кадзуко со смехом заметила: «Всегда говорите, что нельзя обманывать даже детей, а сами…», так Саруватари, раскаявшись, бросился не в сезон искать арбуз, купил и принес Умэко.
Кисоу Онимару, большой любитель выпить, когда-то вместе с Хиконари Каваками провел за государственное преступление год в тюрьме, в передачи ему клали мороженый соевый творог тофу, залитый сакэ. В новый год он просил передать побольше, и когда надзиратель сказал, что от деревянной коробки слишком уж шибает сакэ, ответил ему, что мороженый тофу варят в сакэ.
Еситаро Тасиро был почтительным сыном: врач рекомендовал его отцу есть говядину, и Тасиро каждый день отправлялся на скотобойню в Камикавару покупать отцу мясо, к которому члены «Союза возмездия» питали наибольшее отвращение, как к чему-то скверному. Однако в лето восстания, когда отец решил его женить и, не посоветовавшись, уже подыскал невесту, Ёситаро со слезами на глазах отказался. Ведь в душе он уже решил умереть.
Томоо Ногути был по природе честным человеком, литературу не жаловал, но зато был настоящим воином, особенно преуспел в стрельбе на скаку из лука: каждый год весной и осенью на смотрах военных искусств, проводимых в дворце владетельного князя, он попадал в цель сто раз из ста, ни разу не промахнувшись.
И еще он всегда держал обещание: как-то в разговоре его собеседник посетовал, что не приобрел редьки и остался без солений, так в ту же ночь Ногути стучал в ворота его дома, притащив вместе с младшим братом кадку литров на семьдесят с маринованной редькой.
______
Летом 7-го года Мэйдзи советник губернатора префектуры Сирокава — Нагасукэ Ясуока — назначил синтоистскими священниками в большие и малые храмы префектуры деятелей «Союза возмездия».
В императорский храм Сингая к главному жрецу Томоо Отагуро младшими священниками были назначены Томоо Ногути и Вахэй Иида, в храм Нисикиямы — главным жрецом Харуката Кая, а младшими священнослужителями Ясухиса Киба, Дзюкки Ура и Тадацугу Кодама. Таким образом, товарищи по союзу оказались на службе в пятнадцати храмах, подлинное благочестие новых священнослужителей в повседневной жизни добавляло веры людям в тех краях, и вместе с тем храмы в каждой местности становились штаб-квартирой или отдельным гарнизоном движения.
Никто из членов «Союза возмездия» не похоронил прежних стремлений, почитание земных и небесных богов их волновало прежде всего как государственная проблема, и чем дальше шло время, тем больше их возмущала политическая ситуация, столь далекая от того мира, куда, как это проповедовал Оэн, должны будут вернуться древние боги.
В 9-м году Мэйдзи был нанесен сокрушительный удар по их забрезжившим было надеждам. Вышел указ о прекращении ношения оружия, опубликованный 18 марта, а за ним последовал указ, предписывающий носить короткую стрижку, который направили местным властям. Советник губернатора Ясуока это тщательно исполнил.
Отагуро, чтобы как-то приглушить негодование молодежи, объяснял, что если нельзя носить меч на поясе, то его можно будет носить в мешке, но не мог утихомирить возмущенных. Молодые люди явились к Отагуро и потребовали ответа, когда же им будет позволено отдать жизнь за правое дело.
Если их лишат мечей, у них не останется оружия, чтобы защитить почитаемых ими богов. Союз упорно претендовал на роль новой армии богов. Преданность богам выражают богослужениями, защищают богов верным старинным мечом. Если их лишат мечей, то японские боги, на которых новое правительство смотрит свысока, станут идолами бессильной веры темной толпы.
С недавнего времени юноши начали чувствовать, что боги, о которых их учитель Оэн говорил как о чем-то близком, боги, которые зажгли огонь в их сердцах, с каждым месяцем, годом низводятся с прежних высот, сталкиваются с тяжелым временем. Явственно наблюдалась тенденция превратить этих богов, умаленных, приниженных, потускневших, воспринимаемых в христианских странах как атрибуты темной веры, а потому ослабляющих идеал единства религиозной и светской власти, в бессильных божков, оставить их жить в реках или ветре, подобно мушке-поденке, живущей в тростнике.
И теперь меч должен был разделить участь богов. Страна уже не может положиться на защиту воина, который носит за поясом отблеск бессмертия своей отчизны. Созданная по проекту Аритомо Ямагаты армия перестала быть армией, в которой есть место старому самурайскому сословию и в которую человек идет добровольно, чтобы защищать страну; она отдалилась от традиций, стала по европейскому образцу профессиональной, соединившей разрушение сословной системы с системой призыва. Японский меч заменили саблей, теперь он потеряет свою душу, ему уготована судьбой быть просто украшением, может быть, произведением искусства.
В это время Харуката Кая оставил должность главного жреца храма в Нисикияме и направил властям префектуры пространный, содержащий не одну тысячу знаков доклад о ношении меча, который следовало передать в правительство. Это была классическая поэма, воспевавшая японский меч, текст, написанный кровью сердца.
«Доклад императору по поводу опубликования указа, запрещающего ношение меча»
Ваш нижайший поданный Харуката осмеливается нарушить августейшее спокойствие по поводу указа, направленного в марте сего года государственным советом всем членам совета старейшин. Указ сей последовал за номером 38 и запрещает ношение меча во всех случаях, кроме как предписанных парадной военной формой или формой полицейских чинов. На земле народа и богов, в совсем особой стране, что создал блистательный император Дзимму, презрев чувства тех, кто движим любовью к отечеству, сей орган в нетерпении 21 апреля послал указ властям Кумамото, где всем службам разъяснения были даны незамедлительно. Об этом говорили тихо, но мнения разошлись, в местных управлениях обсуждали долго и трудно, и наконец 7 июня до нас довели текст данного указа; его формулировки нарушают приличия, принятые в цивилизованном обществе, или сделаны небрежно; мои доводы и обращения не приняты, я же, после знакомства и изучения сего указа, движимый любовью и преданностью, в этот напряженный момент отваживаюсь почтительно изложить свое скромное мнение».
Это вступление переполняли с трудом сдерживаемые гнев и горечь, бесконечные любовь и преданность.
«Позволю себе заметить, что ношение меча страны императора Дзимму — обычай, присущий Японии с глубокой древности — века богов, меч сыграл огромную роль в деле защиты государства, становления и процветания императорской власти, почитания небесных и земных богов, избавления от чар, усмирения междоусобиц; меч в высоком смысле слова сохраняет спокойствие в стране, а в обычном смысле — оружие самозащиты; с этим обязаны считаться те, на ком лежит ответственность за воспитание в людях уважения к богам и любви к отчизне, воинская доблесть немыслима в человеке, у которого отнимут меч».
Подобным образом Харуката, ссылаясь на авторитеты, показывал, какое значение придавалось мечу в истории Японии со времен древних хроник «Кодзики» и «Нихонсёки» и как меч способствовал укреплению японского духа; пользуясь случаем, он толковал причину того, отчего именно ношение меча, безотносительно принадлежности к сословию — воины, земледельцы, ремесленники, торговцы, — отвечает законам божественных правителей.
«Однако по городу ходят слухи, что после выхода указа, запрещающего ношения меча, один из высших армейских чинов подал доклад императору, в котором было сказано следующее: то, что в армии есть люди, которые носят иностранное/чужеземное оружие, касается исключительно армии; говорили, что министр после долгих размышлений решительно отказался от слов армейского чина; те, кто давал рекомендации, знают о ложности ходячих слухов, армейский начальник же рассчитывает на доброту и суровость, снисходительность и строгость могущественного императора — потомка богов, он считает, что те, кто находится на военной службе, расправят крылья, другими словами, в стране, где меч предоставляют по временному указу, усилится военная мощь армии, умножится число планов, выработанных на правительственных совещаниях, немедленному осуществлению этого препятствуют политики, и я намерен способствовать расцвету национального престижа, который подавит и отбросит все, что нам мешает…
…Глядя вокруг, чувствуешь, что национальный престиж страны императора Дзимму неизбежно продолжает падать, раз уж так бесполезны те, кто, отдав государству все душевные силы, желают, чтобы это оценили, — они бессмысленно тратят время, сейчас действительно для благородных людей настал момент, когда нужно приложить все свои мощные, недюжинные старания…
…Сделать всем понятной великую справедливость императорского указа об отмене системы кланов и упразднении старого административного деления, утвердить свои моральные обязательства, защитить народ и прекратить противостояние в стране; ведь саморазрушение страны ведет к разрушению личности, презрение к себе вызовет впоследствии презрение к людям».
Кая, которому губернатор необоснованно отказал в представлении его доклада императору, восполнил это словами и выражениями и, составив своего рода петицию, был полон решимости отправиться в столицу, подать ее в совет старейшин и там же совершить харакири. Следовательно, в своих настроениях он был далек от того, чтобы присоединиться к восставшему войску.
С другой стороны, Отагуро, сдерживая пылкую молодежь, которая подступала к нему со своим: «Если уж у воина отобрали меч, ему незачем жить. Когда нам будет позволено умереть?», собрал в Сингае семерых штабных руководителей «Союза» — Морикуни Томи-нагу, Масахико Фукуоку, Кагэки Абэ, Унсиро Исихару, Сётаро Огату, Дзюро Фуруту, Котаро Кобаяси и предложил в создавшейся ситуации следующий план: нужно решительно возглавить единомышленников, которые есть у них в ближних и отдаленных местах, первыми поднять войну за правое дело, вырезать в первую очередь крупных местных чиновников — гражданских и военных и захватить крепость в Кума-мото. Все полностью полагались на Отагуро и в третий раз обратились к богам за предсказанием.
Была глубокая ночь начала лета — мая 9-го года Мэйдзи, когда Отагуро тайно собрал людей в храме.
Совершив обряд очищения, он вошел в святилище.
Семеро его спутников, преклонив колена у первого храма, ждали решения богов.
Из главного храма донеслись хлопки — Отагуро призывал богов.
Руки у худого Отагуро были большими, и хлопки получались сильными; он захватывал в ладони, напоминающие грубо вырезанные в доске углубления, воздух, сжимал его и словно ощущал исходившую оттуда энергию.
Поэтому Томинага, услышав эти звуки, сравнил очищенные постом и омовением хлопки с эхом, отзывающимся глубоко в горах и долинах.
В эту ночь, темную ночь накануне дождя, хлопки раздавались особенно громко, передавая страстную мольбу и чистую веру, представлялись стуком в небесную дверь.
Затем последовала молитва. Глубокой ночью Отагуро своим звучным голосом словно отворял небеса, чудилось, будто на востоке светлеет. Прямой линией виделась из отдаленного первого храма спина в белой одежде, и голос казался мечом, разрубающим зло.
«…Так слышал, начинаю с императоров, потомков богини Аматэрасу, во всех странах поднебесья, коль есть грехи, я очищаю, изгоняю их, подобно тому, как ветер разгоняет облака в небе, освобождает нос и корму корабля, стоящего в гавани, и выталкивает его на равнину моря; подобно тому, как острый серп расчищает густые заросли…»
Семеро, затаив дыхание, пристально следили из первого храма за ритуалом. Если и сегодня боги не согласятся, они навсегда упустят шанс изменить порядок в стране.
Молитва закончилась, и наступила тишина. Покрытую высокой шапкой голову Отагуро поглотил мрак — он молился, распростершись на полу.
Храм, в котором ждали его спутники, примыкал к полю: запах молодой травы, росшей вокруг храма, запах удобрений, аромат цветущих деревьев, смешиваясь, тяжело висели в воздухе, их разносил слабый ветерок. Фонарей не было, поэтому не слышно было шуршания крылышек слетавшихся на свет мошек.
Неожиданно взорвалась тьма под крышей, раздался вскрик, словно прыгнула кваква.
Семеро переглянулись. Этот вскрик мог кого угодно привести в трепет.
Вскоре горящую в храме лампаду заслонила тень поднявшегося с пола Отагуро, и в звуке шагов, направлявшихся в их сторону, ожидавшие почувствовали счастливое предзнаменование.
Отагуро возвестил, что боги одобрили их план. Теперь их союз, их партия становились армией богов уже по-настоящему.
* * *
Отагуро разослал соратников по разным местам в стране: он решил тайно связаться с единомышленниками или найти потенциальных сторонников в Цукуго и Янагаве, Фукуоке, Минамитоми и Такэде, Цурусаки, Симабаре, а также Саге и Нагасу, до семнадцатого числа поститься, совершать общие молитвы и просить богов изъявить свою волю по поводу даты выступления и устройства армии.
Боги сразу возвестили дату — «8 числа девятого лунного месяца, в час, когда луна зайдет за край горы», о том, как организовать войско, тоже спрашивали богов.
Было решено разделить всю армию на три отряда, а первый отряд на пять групп: первая группа под предводительством Кадзуки Такацу атакует резиденцию командующего гарнизоном в Кумамото генерал-майора Масааки Танэды, вторая, возглавляемая Унсиро Исихарой, уничтожает семью начальника штаба гарнизона подполковника артиллерии Сигэнори Такаси-мы, третья — ею руководит Кагэдзуми Накагаки — нападет на дом командира третьего пехотного полка подполковника Томодзанэ Ёкуры, четвертая группа, во главе которой стоит Ёситоки Ёсимура, вторгается в резиденцию постоянного губернатора Кумамото Нагасукэ Ясуоки, пятая — ее поведет Дзюнки Ура — вырежет семью Ёсинобу Отагуро — главы местного совета. Эти тридцать с небольшим человек и составили первый отряд. План предполагал, что группа, одолев противника, подает сигнал огнем и соединяется с отрядом.
Следующий отряд — под предводительством То-моо Отагуро и Харукаты Каи — должен был стать главной силой, ему будут оказывать всяческую поддержку, прежде всего Кэнго Уэно и старейшина Кюдзабуро Сайто, из руководства — Кагэки Абэ, Сётаро Огата, Кисоу Онимару, Дзюро Фурута, Котаро Кобаяси, Ёситаро Тасиро, а также Гоитиро Цуруда и другие славные воины, этот отряд атакует шестой артиллерийский полк. В отряде было семьдесят человек.
Третьим отрядом поручили командовать штабным Морикуни Томинаге и Масахико Фукуоке, которым следовало использовать поддержку и опыт старейшины Масамото Айкё, а также Цунэби Уэно, Гэнго Сибутани, Томоо Ногути, отряд нападет на тринадцатый пехотный полк. Всего в отряде набралось более семидесяти человек.
Проблема состояла в том, что Харуката Кая все еще не соглашался примкнуть к восстанию.
По натуре он был человеком необычайного мужества с обостренным чувством справедливости, лицо его так и дышало искренностью. Он слагал стихи и обладал явным талантом писателя, искусно владел мечом. Его участие в готовящемся восстании существенно влияло на моральное состояние в партии, поэтому все члены руководства, начиная с Томинаги, настойчиво пытались объяснить ему это, и когда он наконец объявил, что присоединится к выступлению, если на то последует божественное соизволение, до выступления оставалось каких-нибудь три дня.
Кая уже оставил должность священника, поэтому обратиться к богам с вопросом, как поступить самому Кае, поручили Дзюнки Уре. В храме, вознесшемся ввысь на плато горы Нисикияма, откуда открывался вид на горы Кинбо на западе и Асо — на востоке, Ура сосредоточенно приступил к гаданию. Божья воля выразилась в выборе «Иди». Кстати, раньше, по поводу намерений Кая явиться с письменным докладом императору в совет старейшин и покончить там с собой, боги отвечали «не дозволено».
Кае трудно было занять определенную позицию именно потому, что он был убежден — боги, разумея много лучше, чем лично он, посылая его на эту безрассудную, с ничтожными шансами на успех битву, очевидно, готовят ему, раскинув там чистое, без единой морщинки белое полотно, некое торжество. И он без всяких колебаний принял божью волю.
Как же партия заговорщиков готовилась к борьбе?
Главным делом для них были ежедневные и еженощные молитвы о помощи, обращенные к небу. В храмах тех мест, где жили заговорщики, соратники были заняты ежедневными молитвами.
В гарнизоне, который им предстояло атаковать, было две тысячи солдат, а выступить собиралось менее двухсот человек. Старейшина Кэнго Уэно предлагал запастись огнестрельным оружием, но его товарищи наотрез отказались пользоваться грязным оружием чужеземцев, и на вооружении у них были исключительно длинные мечи и копья с широким наконечником.
Но все-таки, чтобы поджечь казармы, они тайно изготовили несколько сот зажигательных бомб. Бомбы были сделаны из двух склеенных пиал, наполненных смесью пороха и гравия, с прикрепленным к ним шнуром, который следовало поджечь. Для этой же цели Масамото Айкё тайно закупил большое количество керосина.
А как у партии обстояло дело с обмундированием? Среди заговорщиков были люди, закованные в шлем и воинские доспехи, были одетые в кольчужный набрюшник и высокую шапку, но большинство носило обычную одежду с короткими штанами и два меча на поясе; у всех были белые налобные повязки и белые шнуры, чтобы подвязывать рукава, на плече прикреплен белый лоскут с иероглифом «победить».
Но куда важнее оружия, важнее стягов был символ веры — копье, который нес Томоо Отагуро. Отправляющийся на битву Отагуро нес за спиной священное копье бога войны из храма Фудзисаки Хатимангу — это был незримый предводитель восставших. Их тайный вождь. Это было как завещание Учителя.
Когда в молодые годы наставник Оэн получил известие об американских кораблях, вошедших в залив Урага, и, пылая негодованием, отправился в экспедицию на восток, он нес этот самый символ веры.
Глава вторая. Благословленная битва
Дом старейшины Масамото Айкё, выбранный для общего сбора партии заговорщиков в ночь восстания, находился позади храма Фудзисаки Хатимангу, защищенного аллеей высоких лавров на террасе с западной стороны у второй линии укреплений старой крепости, и вплотную примыкал к расположению гарнизона Кумамото. Чтобы толпа в двести человек, да к тому же полностью вооруженных, не бросалась в глаза, заговорщики стали в сумерки собираться небольшими группами в разных местах, а потом уже под покровом ночи по двое, по пятеро пробирались к месту общего сбора.
Отсюда в свете луны 8 дня девятого лунного месяца был виден силуэт крепости, заслонявшей вечернее небо. В центре возвышалась облитая лунным светом главная башня, справа скромно примостилась малая башня, влево тянулись большой зал и ровная линия внутренних помещений, а дальше круто взмыла вверх тень башни в Уто. Вправо от центра на конце неровной линии строений немного выдавались трехъярусная вышка и башня любования луной, в лучах ночного светила влажно блестела черепица. Отделенные рвом от башни любования луной казармы артиллерийского полка, которые должен был атаковать второй отряд, спали на плацу, где росли деревья сакуры.
Луна зашла.
Раньше других выступил первый отряд: он должен атаковать резиденцию командующего. Только что пробило одиннадцать. Небо было усыпано звездами, трава на плато Фудзисаки облита росой. Следом в направлении казарм артиллеристов отправились Отагуро и Кая со вторым отрядом, и тут же в направлении казарм пехотного полка выступил третий отряд.
Семьдесят человек из второго отряда — главной ударной силы, — поднявшись на холм, сразу разделились на две группы и приготовились ворваться на территорию казарм через восточные и северные ворота, И те, и другие ворота были заперты.
У восточных ворот Вахэй Иида и Ёситаро Тасиро отважно полезли на стену. Молодые, оба искусные фехтовальщики, они с криком «Первый пошел!» спрыгнули во двор и закололи солдат, несших караул. Следом ограду преодолели Котаро Кобаяси и Тададзиро Ватанабэ, но Тасиро уже нашел в расположенной поблизости кухне пестик, выбил им болты и распахнул створки ворот. Отряд лавиной хлынул во двор.
Канго Хаями повалил часового, стоявшего у первого здания, и связал его. Он собирался использовать часового как проводника по территории.
В тот же час пали и северные ворота: части отряда соединились, и восставшие с ликующими криками кинулись на штурм казарм.
Спавшие глубоким сном солдаты были разбужены воинственными криками и насмерть перепугались, увидав пляшущие в темноте обнаженные мечи. В панике они пытались укрыться в разных уголках казарм. Дежуривший в эту ночь штабной офицер — младший лейтенант Кэйити Сакатани — выскочил из комнаты, располагавшейся на втором этаже, и попытался саблей отразить занесенный над ним меч, однако был ранен и бежал через заднюю дверь.
Укрывшись в тени деревьев, он наблюдал за событиями. Лишившись командира, солдаты и унтер-офицеры пытались бежать, они и не помышляли о сопротивлении. Тут из восточной казармы поднялись языки пламени, повалили клубы черного дыма, из окон стали выпрыгивать солдаты и, преследуемые грозного вида повстанцами, рассыпались по двору. Видя все это, молодой офицер лишь скрежетал зубами.
Казармы подожгли, плеснув керосина и бросив зажигательную бомбу, Вахэй Иида и Котаро Кобаяси — восточное здание, а Кацутаро Комэмура — западное. Спичек, чтобы запалить шнур, у них не было, и они спрашивали у товарищей: «Фосфора нет? Фосфора нет?» «Фосфор» — так они называли спички.
Младший лейтенант Сакатани, избегая мест, освещенных разгорающимся огнем, побежал в гарнизонный госпиталь и быстро перебинтовал рану на правой руке. Вернувшись назад, он пытался взять в свои руки командование, ругая на чем свет стоит попадавшихся ему на глаза солдат и унтеров, но те были в такой панике, что не слушали приказов. Когда же несколько человек, немного придя в себя, двинулись было за лейтенантом, подскочил, заметив это движение, Кюдзабуро Сайто, мастерски владевший копьем.
Сакатани, зажав в раненой руке саблю, пытался отразить удар, но тут же повалился на землю, пронзенный грозным оружием Сайто, всё, что он успел, — вскрикнуть с досадой. Это был первый из убитых офицеров правительственных войск.
В это время Ёситоки Ёсимура с четвертой группой первого отряда тяжело ранил губернатора Ясуоку, но не довел дело до конца — оставил губернаторскую резиденцию и бросился через мост в крепость, где разгорался огонь и слышались боевые крики. Навстречу ему попался преследовавший врага Кагэки Абэ, и Есимура узнал, что при атаке в группе был убит семнадцатилетний Мотоёси Айкё. Так был открыт счет потерям «Союза возмездия».
В артиллерийских казармах не было винтовок. Не успевшие спастись бегством солдаты или сгорели, или были зарублены движущимися в грозном танце мечами: землю устилали трупы. Кисоу Онимару, без устали работающий мечом, увидав Ёсимуру, расплылся в улыбке и, глядя, как отражается в обагренном кровью мече пламя, охватившее казармы и ярким светом озарившее все вокруг, ликующе прокричал: «Вот вам и сила гарнизонных войск!» Огонь выхватил из мрака его фигуру, залитую вражеской кровью. Онимару снова бросился преследовать противника. Артиллерийские казармы были полностью уничтожены, уже через час здесь победа мятежников стала очевидной.
Когда Отагуро и Кая выступили со своим отрядом, они уже по дороге, у второй линии укреплений увидели, что и над казармами пехоты небо освещено полыхающим внизу пожаром.
Кая понял, что бой там в самом разгаре, крикнул: «Идем на помощь!», и все согласились. Огонь над павшими артиллерийскими казармами, крепость, черным силуэтом выступавшая на фоне ярко-алого неба, горящие квартал Ямадзаки и деревня Мотояма — языки пламени, поднимавшиеся со всех четырех сторон, говорили об ожесточенной битве, которую вели его соратники; ему казалось, что он видит в этом огне фигуры, размахивающие обнаженными мечами, фигуры своих товарищей, долгие годы хранивших верность друг другу. Ради этого дня они сносили нестерпимое и тайно точили мечи. У Отагуро в груди билась отчаянная радость: «Мы сделали это, сделали!» — шептал он.
А Морикуни Томинага, Масамото Айкё, Масахико Фукуока, Хитоси Араки и еще семьдесят человек из третьего отряда выступили с территории храма фудзисаки одновременно с главными силами — отрядом, ведомым Отагуро и Каем. Объект их атаки — третий пехотный полк — дислоцировался в восточной части второй линии укреплений, храм же находился на ее западном конце. Силы противника составляли около двух тысяч человек.
Западные ворота в казармах пехотного полка тоже были крепко заперты, поэтому двадцатилетний Харухико Нумадзава взобрался на стену и с криком «Первый пошел!» спрыгнул внутрь, за ним последовали еще несколько молодых повстанцев. Стоявший на страже у ворот солдат бросился было во двор подать сигнал тревоги, но был зарублен до того, как успел извлечь звук из горна.
Хитоси Араки запасся веревочной лестницей. Забросив ее на стену, он приготовился взобраться вверх, но по ней уже карабкались несколько человек, и веревка, не выдержав тяжести, оборвалась. Верный слуга Араки, Кюсити подставил плечи, несколько бойцов, один за другим, с его плеч одолели преграду и изнутри распахнули створки ворот. Отряд с воинственными криками бросился в атаку.
Масахико Фукуока, орудуя деревянным молотом, вышибал двери в казармах, а другие бросали внутрь зажигательные бомбы: огонь мгновенно охватил помещения первой, второй и третьей рот. По тогдашнему уставу в мирное время солдатам боеприпасы не выдавались, поэтому из оружия у них оказались только сабли и штыки винтовок.
Ни младшие командиры, ни солдаты не владели приемами, с помощью которых можно было бы противостоять воинственным крикам, языкам пламени, клубам черного дыма. Майор из штаба, несший в эту ночь дежурство по полку, был зарублен до того, как успел поднять солдат в контратаку, тела убитых, в одних рубашках или полностью обнаженные, валялись повсюду. Младшего лейтенанта Коно, оставшегося в одиночестве и ожесточенно отбивавшегося саблей, закололи вместе с двумя спешившими ему на помощь унтер-офицерами.
И именно в этот момент третья группа из первого отряда, которая, атакуя резиденцию подполковника Ёкуры, дала самому подполковнику скрыться, вступила на поле боя через ворота второй линии укреплений и соединилась с третьим отрядом — это еще больше подняло боевой дух атакующих.
Однако пехотинцев было значительно больше, чем прежде артиллеристов. Орудуя мечом, можно одолеть не так уж много врагов. В разных уголках казарм метались в панике подвергшиеся внезапной атаке солдаты, но для того, чтобы полностью повергнуть врага, требовалось время. Солдаты успеют прийти в себя, стряхнут оцепенение, осознают свое положение. Прием с зажигательными бомбами, напугавшими вражеский лагерь, теперь работал против восставших. Когда разгоревшееся пламя ярко, как днем, осветило все вокруг, сразу сделалось очевидным, что нападавших всего небольшая кучка.
Осознав это, один из младших офицеров прокричал команду и скомандовал солдатам занять оборону, став спина к спине к ощетинившись штыками. В ответ старейшина Масамото Айкё стал орудовать своим излюбленным оружием, к нему, вооруженные копьями, присоединились еще человек десять. Солдаты почти сразу же разбежались.
Пытавшийся отбиваться в одиночку унтер-офицер Тарао упал, пронзенный копьем.
Жившие в городе младший лейтенант Сатакэ и подпоручик Нумада, увидав огонь в расположении гарнизона, бегом бросились в полки, по дороге наткнулись на спасавшихся бегством солдат, от которых и узнали о случившемся. Вода во рву с северной стороны холма отражала огненное небо и казалась кровью. К офицерам скатились по склону двое, затем еще трое солдат — темные силуэты на фоне полыхающих казарм. Все были полураздеты, подавлены страхом, что-то несвязно бормотали, командиры бранью с трудом заставили солдат немного прийти в себя. Образовался отряд в шестнадцать человек, но у них не было ни ружей, ни патронов.
По воле случая тут же оказался сметливый подрядчик, торговец Китидзо Татияма: он объявил, что предоставит боеприпасов на сто восемьдесят выстрелов и тысячу пистонов, которые хранятся у него на складе. Офицеры возликовали, солдаты впервые приободрились. Решили, что лейтенант с боеприпасами тайно проникнет на территорию гарнизона через задние ворота, а подпоручик Нумада — через запасные южные, они объединятся с остатками полка и, заняв уцелевшую от огня казарму, начнут стрелять.
Командир полка подполковник Томодзанэ Ёкура встретил нападение третьей группы первого отряда мятежников в офицерском доме в районе Кётёдай.
Заслышав шум, который производили ворвавшиеся в вестибюль восставшие, жена подполковника Цуруко разбудила мужа, и он сразу понял, что напали сторонники «Союза возмездия». Бросившись в комнату конюха, он едва успел накинуть лежавшую там рабочую куртку и, преследуемый сзади ударами меча, кланяясь и повторяя: «Я конюх, конюх, позвольте, позвольте», проскользнул между атаковавшими.
Подполковнику удалось попасть в лавчонку на задах храма Нисикияма. Там ему наскоро перевязали руку. Сбрили усы. Позаимствовав одежду у повара, он перевоплотился в рабочего. Пробравшись сквозь вражеский лагерь, он подобрался к стене, окружавшей казармы, и взобрался на нее.
Отсюда подполковник увидел стремительно двигавшегося по двору в сопровождении двух солдат офицера и позвал его по имени.
Капитан Рюгава — а это был он — едва поверил собственным глазам, узрев сидящего верхом на стене переодетого командира полка, но, узнав, сразу подскочил и доложил боевую обстановку. Сейчас, сообщил он, младший лейтенант — дежурный по второму полку, командуя ротой, пытается переломить ход сражения, но беда в том, что мало боеприпасов. Сам он спешит с солдатами на склад взять оставшиеся после стрельб патроны.
Подполковник Ёкура, бросив: «Ладно, поторопитесь», попытался остановить панику, отдавая приказы, собирал рассыпавшихся по плацу солдат. Появление командира полка сразу подняло боевой дух солдат и офицеров.
Получив патроны и боеприпасы, которые доставили младший лейтенант Сатакэ с подпоручиком Нумадой и капитан Рюгава, командир отправил солдат за дополнительными боеприпасами в главный штаб и стал налаживать оборону.
В главном штабе лейтенант (впоследствии генерал) Гэнтаро Кодама приказал отворить склад, выдал патроны посланникам Ёкуры и сам с ротой солдат поднялся на высокое место в системе основных укреплений и приказал стрелять, целясь в сверкающие доспехи, развевающиеся одежды, белые налобные повязки членов «Союза возмездия», бившихся на территории казарм и отчетливо видных в свете пламени.
Полевой лагерь третьего пехотного полка не подвергся нападению, поэтому, захватив выданные по счастливой случайности накануне винтовки, солдаты отправились на помощь в казармы. Один из отрядов наступал с холма Кэйтакудзака, другой — со стороны ведущего в крепость моста.
Когда поспешивший на помощь товарищам отряд Кая и Отагуро, разбив южные ворота, оказался на территории казарм, ситуация на поле боя уже кардинально изменилась — их товарищи оказались в ловушке. Они пытались обороняться, укрываясь за стенами и каменной оградой, но не было способа противостоять летящей пуле, и воины в бессилии скрежетали зубами, сжимали кулаки.
Прибытие второго отряда было последней надеждой восставших. Положение было отчаянное: высунешься — подстрелят, прятаться же — все равно что самому приблизить поражение. Как было идти в атаку на ружья!
Шестидесятишестилетний Кэнго Уэно, оглядев стоящих рядом соратников, пригибаясь в тени, сказал: «Я настаивал на винтовках, но меня не послушали: теперь мы пожалеем об этом», это же чувствовали и остальные.
Однако все ясно осознавали, что главный смысл не в том, что против винтовок надо было выступать с винтовками. Заветным желанием восставших, поднявшихся на борьбу с одними мечами, было обрести помощь богов, богов, питавших отвращение к чужеземному оружию противника. Они думали: «Западная цивилизация становится все сильнее, она изобретет еще более грозное оружие и направит его против нас. Если мы решительно воспротивимся этому и действительно вступим на путь Ашуры, тщетными окажутся попытки возродить старые ценности, о чем толковал наставник Оэн. Нужно прямо заявить, что мы по зову сердца, даже предвидя грядущее поражение, поднялись на борьбу с одними мечами. Именно в этом наивысший смысл «героического духа Ямато».
Общая воля подняла людей, зажгла в груди пламя — уклоняясь от пуль, бойцы один за другим проникали в освещенный пожаром двор.
Когда, вскинув мечи, выкованные Мицу Райкуни, Хидэсуэ Фукамидзу и Харухико Нумадзава бросились под град пуль, Нумадзаве первому зацепило правую руку. Сжавшись в тени, он зубами оторвал кусок от одежды и перетянул рану. Пробежавший несколько шагов Фукамидзу упал, получив пулю в грудь.
Кинувшийся его поднимать Масахико Фукуока издал горестный крик, поняв, что он уже не дышит. Размахивая мечом, Фукуока ворвался во вражеский лагерь и рухнул наземь, сраженный выстрелами. Нумадзава, перевязав рану, поднялся во весь рост, намереваясь рубить врага, но пуля прошла навылет через левый висок, и он больше не встал.
Харуката Кая прекрасно владел приемами фехтования двумя мечами. Сейчас его оружие затупилось в ожесточенных схватках: держа в руках длинный и короткий, скользкие от пота и крови мечи, он пристально всматривался в ряды врага. Перед глазами у него стояло лицо младшего брата — Сидзиро, после неудачного покушения совершившего харакири на горе Тэннодзан. Теперь он в сорок один год закончит свой жизненный путь, как и брат, увлеченный идеей. Сначала у него были другие, отличные от общих, планы, но каких-нибудь три дня назад он, следуя воле богов, примкнул к партии восставших, и теперь ему не о чем сожалеть. Он разделит судьбу товарищей.
Кая поднял мечи, подал команду окружавшим его соратникам и первым ринулся в бой. Выстрелы сосредоточились на нем. Смертельно раненный, выкрикнув слова древней воинской клятвы «Клянусь Хатиманом!», он повалился на землю.
Бывшие рядом старейшина Кюдзабуро Сайто, Хитоси Араки, Хиронобу Саруватари, Томоо Ногути — всего восемнадцать человек почти сразу были убиты, а более двадцати, в том числе Масамото Айкё, Ёсито-ки Ёсимура, Кэнго Уэно, Ёсио Томинага — ранены.
Отагуро опрометчиво, не слушая совета единомышленников отступить, пытался прорвать ряды врагов. В этот-то момент его грудь и пронзила пуля.
Унсиро Ёсиока, строго наказав группе Онимуры сдерживать солдат, надвигавшихся на них со штыками, взвалил Отагуро на спину, спустился с холма и с помощью подбежавшего сводного брата Отагуро — Хидэо Оно внес его в один из домов у подножия холма.
Раны Отагуро были очень тяжелыми — он терял сознание, на мгновение приходил в себя, а потом снова впадал в забытье. В один из кратких моментов просветления он спросил: «Куда я лежу головой?» — Ёсиока и Оно в растерянности ответили «К западу». «Император на востоке, скорее поверните меня туда», — попросил раненый, и товарищи тотчас же выполнили его просьбу.
Потом Отагуро приказал Хидэо:
— Скорее… отруби мне голову. — И едва слышно прошептал: — Пошлите символ веры бога войны и мою голову в Сингай.
Никто из них не знал, когда подступят вражеские солдаты. Оно все не решался отрубить брату голову, но Есиока в конце концов убедил его и он взялся за меч. Очистил его, тщательно стер запачкавшую меч кровь врагов, примерился и взглянул в лицо лежавшего в глубоком забытье брата. Ёсиока помог ему поднять Отагуро и усадить его в ритуальной позе лицом на восток. Туловище уже не могло хранить положения и начало клониться вперед — в этот момент Оно опустил меч на шею.
Глава третья. Вознесение
Гора Кимбодзан находится в двух километрах к западу от крепости Кумамото, в древние времена государства Ямато ее называли священной горой и на вершине поклонялись ее духу.
Небольшой храм очень стар, рассказывают, что в 3-й год правления Гэнко князь Такэсигэ Кикути, сражаясь в этих краях, молился здесь и с помощью богов одержал победу, в благодарность богам он восстановил главное здание, сам с величайшим почтением вырезал фигуру божества и приносил ему жертвы.
Статуя стояла на вершине горы — бог, поднеся руку козырьком к глазам, словно высматривал вдали армии союзников. Его поставили как символ победы. Однако утром g числа девятого месяца по лунному календарю — ранним утром в праздник хризантем — вокруг храма стояли или сидели, бездумно окидывая взором окрестности, преодолевая боль, которую причиняли раны на холодном осеннем воздухе, сорок шесть человек — остатки отступившей сюда армии «Союза возмездия».
В окрестностях храма редко росли старые криптомерии. Утреннее солнце полосами света проникало сквозь ветви, щебетали птицы, воздух был чист и прозрачен, о кровавой ночной битве говорили только запачканная и окровавленная одежда, огонь в глазах и измученные лица людей.
Среди этих сорока шести были Унсиро Исихара, Кагэки Абэ, Кисоу Онимару, Дзюро Фурута, Котаро Кобаяси, братья Тасиро — Ёситаро и Ёсигоро, Дзюнки Ура, Мицуо Ногути, Микао Касима, Канго Хаями.
Все молча созерцали, кто горы, кто море, кто крепость, откуда еще поднимался дым.
Некоторые из сидевших на склоне срывали, пачкая пыльцой пальцы, дикие желтые хризантемки и всматривались в отделенный от них морем полуостров Симабара.
Они еще до рассвета пробрались к морю. Их товарищ Дзюро Кагами с помощью одной богатой семьи из бывшего клана приготовил шесть кораблей, но из-за утреннего отлива те прочно завязли в иле, и сколько их ни толкали, сколько ни тащили, корабли не двигались с места. Мятежники не могли мешкать — преследователи приближались, поэтому корабли пришлось бросить и отступить на вершину Кимбодзана.
У подножия горы в складках пригрелась деревушка, обработанные поля забрались довольно высоко по склону. Видны были деревья в белых цветах, обильно колосящиеся рисовые поля. Вокруг поселка, выглядевшего так, словно сочно-зеленый лес сушит свои заплатанные подушки, стлался нежный свет утреннего солнца, заполняя впадины, покрывая выпуклости гор. Там обитали люди, живущие другой жизнью, им, может быть, никогда не испытать тех чувств, которые владели восставшими в пылу битвы. Отсюда, на первый взгляд, это была мирная, без потрясений жизнь.
К западу от реки Сиракавы будто вытянул шею морской конек — его напоминала часть зеленого моря. В месте впадения наносы реки, веером расходившиеся к морю, походили на грязные в крапинках крылья огромной птицы — такой же, как коршун, кружившей в небе над ближайшей деревней.
Море внизу было на самом деле проливом, омывающим полуостров Симабара и соединяющим внутреннее море Ариакэ с открытым — Амакуса. Вода там была глубокого синего цвета, но точно посредине, на мелководье отлива вода приобретала такой цвет, словно в нее опрокинули огромную тушечницу, — воины восприняли это как божественный знак.
В утро поражения мир вокруг был дивно прекрасен. Чист, прозрачен и тих.
Высившаяся в центре раскинувшегося через пролив полуострова гора Ундзэн вытянула в обе стороны свои пологие склоны, в их складках видны были ряды домишек. В дымке проступали пики горной цепи Тара на границе с Сагой, в небе над ними курчавились обрывки священных облаков, будто разрывавших солнечные лучи.
В груди людей, наблюдавших все это, будто с новой силой ожили слова их учителя Оэна, толковавшего таинства вознесения на небеса.
Учитель проповедовал, что вознестись можно по небесному столбу или небесному мосту — эти два пути ничем не различаются. Небесный столб, небесный мост — существуют с глубокой древности, но не открыты взорам простых смертных, осквернивших тело, более того, эти люди и помыслить не могут о том, чтобы подняться на небо. Если же, очистив тело от скверны, омыв душу, человек вернется к своим истокам, то он уподобится древним святым: небесный столб, небесный мост явятся глазам, и человек сможет достичь небесной равнины.
Божественной формы облака, несущие над горой небесный свет, наводили на мысль о том, не покажется ли этот небесный мост именно теперь. Тогда следует, не теряя времени, радостно, своим мечом приблизить смерть.
Бойцы другой группы, остановившейся на восточном склоне горы, пристально вглядывались в уже тонкие струйки дыма, поднимавшиеся на месте затухавшего в крепости пожара.
Прямо внизу, справа от выдававшейся вперед горы Арао, к лесу подступали горы Тэнгу, Хоммёдзи и Мибути, а чуть подальше Исигами, по форме напоминавшая сторожевого пса, настороженно застывшего с поднятой головой, глубоко вдавалась в городские кварталы. Кумамото — очень зеленый город. Отсюда казалось, что в нем не дома, а лесная чаща, и главная башня крепости высится прямо посреди леса. Плато Фудзисаки видно как на ладони. И оживали события минувшей ночи: трехчасовая битва, поражение и бегство. Люди будто снова орудовали мечами, пробиваясь через казарменный двор. В бледном утреннем свете опять сражались бушующий огонь и призраки — посланцы бога. Скрывшись от преследователей здесь на вершине Кимбо, мятежникам все это виделось каким-то древним сражением, сном о прошедшей битве.
Далеко на востоке вулкан Асано выпускал столбы дыма, они поднимались к облакам и окрашивали часть неба. Дым струился медленно, но движение это не останавливалось ни на минуту. Гора без устали выталкивала новые и новые клубы, а облака, раздуваясь, их поглощали.
Это зрелище воодушевило тех, для кого вершина Кимбо стала временным пристанищем, и в груди пробудилось стремление к новым подвигам.
В это время вернулись те, кто спускался в деревню, — они раздобыли там бочонок сакэ и еды на один день, поэтому соратники слегка утолили голод, выпили сакэ, и вот уже и помышлявшие о смерти, и мечтавшие о новой борьбе приободрились, понемногу вернулись к реальности. Кисоу Онимару настойчиво предлагал снова напасть на казармы, Котаро Кобаяси был против, в конце концов решили пока послать разведчиков, узнать обстановку во вражеском лагере, а затем обсудить создавшееся положение.
Итак, разведка была послана, а оставшиеся продолжали спорить о том, что делать с молодежью. В отряде оставалось семь человек в возрасте шестнадцати-семнадцати лет. Это были Ёситаро Симада, Тадао Саруватари, Кадзухико Ота, ТамонтаЯно, Какутаро Мотонага, Масаси Моримото, Канго Хаями.
Прежде юные борцы со свойственным их возрасту ехидством бормотали под нос: «Что там эти старики медлят? Нужно скорее решать — смерть или новая битва», и когда узнали о том, что, согласно принятому решению, вся молодежь должна покинуть временный лагерь, а сорокавосьмилетний Гоитиро Цуруда, которому с опухшими ногами трудно совершать большие переходы, поведет их вниз, то возмутились и решительно запротестовали.
Старшие, однако, были непреклонны, и юноши покорно потянулись за Цурудой вниз, сын же Цуруды, Танао, уже достиг двадцатилетнего возраста, поэтому, расставшись с отцом, остался с товарищами на горной вершине.
Настала ночь.
По плану, доклад разведки они должны были выслушать в доме своего единомышленника из деревни Симадзаки. Небольшими группами отряд добрался до деревни. Разведчики уже вернулись. Они сообщили, что в самом Кумамото и его окрестностях расположились подразделения солдат и полиции, приняты самые строгие меры предосторожности, в бухтах стоят корабли, вражеская разведка подбирается к самой деревне.
Отряд тайком пробрался к морскому берегу в Тикодзу, тут бойцы обратились к рыбаку — старому слуге Дзюро Фуруты с просьбой дать им лодки, но у того было только одно, его собственное суденышко, на котором могли разместиться не более тридцати человек из тех, что добрались сюда.
Здесь партия «Союз возмездия» распустила армию, все разошлись, полагаясь далее только на себя. На приготовленную лодку погрузились сам Фурута, а с ним Кагами, братья Тасиро, Тэруёси Моримото и Сигэтака Сакамото — они думали добраться до бухты Коо. С восстанием было покончено.
* * *
На вершину горы Кимбо поднялось меньше трети армии восставших.
Две трети либо были убиты в бою, либо, получив ранение и преследуемые солдатами, совершили самоубийство, воспользовавшись собственным мечом. Один из старейшин, Масамото Айкё, добрался до перевала Санкоку, но его по пятам преследовали трое полицейских, он сел у дороги, напряженно выпрямился и сделал харакири. Ему было пятьдесят четыре года.
Сабуро Мацумото двадцати четырех лет и Суэёси Касуга двадцати трех — вернувшись домой, покончили с собой мечами; двадцатитрехлетний Татэнао Арао дома открыл матери свое намерение совершить харакири, прося у нее прощения за то, что не может выполнить сыновний долг, но мать, напротив, горячо его поддержала. Арао со слезами радости на глазах отправился на могилу отца и там не дрогнувшей рукой взрезал себе живот.
Гоитиро Цуруда, покинувший вершину Кимбо с вверенными его заботам подростками, развел их по домам и, вернувшись к своей семье, стал готовиться к смерти.
Он обменялся с женой Хидэко прощальной чашечкой сакэ и горько посетовал, что уйдет из этого мира, не свершив ничего значительного, кроме того, что оставляет здесь своего единственного сына Танао.
Настала ночь следующего дня. У Цуруды были еще две дочери — четырнадцати и десяти лет, Жена собиралась разбудить спящих девочек, чтобы они попрощались с отцом, но Цуруда остановил ее: «Не буди их, не буди!», обнажился до пояса, взрезал живот, а потом вонзил меч в горло. И когда он последним усилием вытащил меч и уже валился наземь, прибежали проснувшиеся дочери и, увидев эту страшную картину, залились слезами.
Ближе к рассвету пришла весть о том, что и Танао покончил с собой. Муж перед смертью говорил о надеждах, которые возлагает на сына, а наутро весть о его смерти достигла ушей Хидэко.
Танао после роспуска их армии в Тикодзу вместе с Масура Ито и Итиро Сугао направился в храм в Сингае, здесь он простился с товарищами и один стал пробираться к деревне Кэнгун. В его намерения входило выйти к Нагасу.
В деревне Кэнгун жил его дядя Татэяма, когда Танао добрался туда, то узнал, что сегодня здесь побывал его отец Гоитиро и сообщил о своем решении умереть, поручив родственнику вести дела после его смерти. Сейчас отец определенно уже покончил с собой. И Танао оставил всякие мысли о том, чтобы пробираться в Нагасу.
Он вышел во двор, расстелил под большим деревом новую циновку. Повернувшись на восток, три раза отвесил поклон бывшему где-то там императорскому дворцу, поклонился в сторону отчего дома, а потом, подняв короткий меч, взрезал живот и пронзил горло.
Весть о его смерти сразу полетела в дом Цуруды.
Масура Ито и Итиро Сугао, расставшись с Танао Цурудой, направились на южную окраину Кумамото в Уто. Там в деревне Санти жил старший брат Ито — Масакацу. Завидев младшего брата, тот поднял крик, упрекая его в безрассудстве, и не пустил в дом.
Им пришлось уйти из Уто; этой же ночью, на дамбе, перегородившей текшую за городом чистую речку, сев лицом друг к другу, они по всем правилам сделали харакири.
Люди слышали, как глубокой ночью у реки трижды прозвучали хлопки в ладоши, как перед синтоистским храмом. Жившие поблизости были тронуты до слез — они решили, что это перед смертью герои почтили богов и императора.
Ито прожил двадцать один год, Сугао — восемнадцать.
Среди семерых юношей, которых развел по домам Гоитиро Цуруда, трое — Симада, Ота и Саруватари — предпочли смерть храбрых — смерть от собственных мечей.
Шестнадцатилетний Тадао Саруватари перед восстанием сложил стихи, написал их на белом полотне и в ночь битвы носил налобную повязку со следующими строками: «Чужеземцам землю, разделив, продать — вот угроза императору; небо, земля, боги ведают об искренней любви к отечеству».
Вернувшись домой и узнав, что многие из его товарищей покончили с собой, он, несмотря на то что его родственник Сорэгаси Киносита всячески его удерживал, выпил с семьей прощальную чашечку сакэ, вышел один в другую комнату, вспорол живот и вонзил меч в горло. Меч слегка отклонился и попал в кость. Саруватари позвал домашних и потребовал принести другой меч, и снова, теперь уже точно вонзив его в горло, повалился наземь.
Кадзухико Оте было семнадцать. Вернувшись домой, он сразу завалился спать, спал крепко и на следующее утро проснулся посвежевшим. Сообщив старшей сестре о своем решении, он попросил позвать двух своих друзей — Сибату и Маэду; когда те пришли, попрощался с ними и поручил им свои дела.
После ухода друзей Ота поднялся и один вошел в другую комнату. Его дядя, Фусанори Сибата, ждал в соседней комнате за раздвижной стеной-перегородкой. По звукам он понял, что племянник уже взрезал себе живот. «Дядя, дядя, помогите чуть-чуть», — послышался слабый голос. Сибата раздвинул перегородку и вошел в комнату — Ота уже целился мечом в горло. Сибата слегка направил его руку, и юноша бесстрашно вонзил меч.
Ёситаро Симада исполнилось восемнадцать. Когда он вернулся домой, домашние советовали ему бежать, переодевшись в монашескую одежду, но он не согласился. Решив сделать харакири, он после прощальной чарки позвал дзюдоиста Дзюдзо Утисибу, чтобы узнать, как это делают. Юноша взрезал себе живот, потом приставил меч к горлу и обратился к наставнику: «Учитель, вот здесь?» И когда Утисиба ответил: «Да, здесь», не дрогнувшей рукой пронзил горло.
Еще трое — Итио Дзюгэ, Наминохира Имура, Хисахару Ода — после поражения были укрыты известной семьей Ояно в деревне Какихара, но, отправившись в Абумиду, встретили там Дзюнъо Нарусаки и Такэцунэ Мукунаси, которые покинули убежище на горе Кимбо и привели их с собой к Ояно. Пятерых прятали в пещере храма Гакугэндзи, и семья Ояно их всячески опекала.
После выступления прошло семь дней, за это время из разных мест доходили слухи о самоубийствах в партии «Союза возмездия». Пятеро «отшельников» решили больше не прятаться, покинули пещеру и пришли к Ояно, чтобы проститься навеки. Семья с болью в сердце выставила прощальное сакэ.
Дзюгэ ел мало, опасаясь, что непереваренная пища вылезет наружу, когда меч разрежет живот, и это будет выглядеть неприглядно, Нарусаки же был парень с размахом, он особенно ни о чем не задумывался, ел вдосталь и много пил. Потом они попросили у домочадцев Ояно румяна и слегка подкрасили щеки. Им хотелось, чтобы и после смерти лицо хранило признаки жизни.
Дождавшись сумерек, пятеро покинули приютивший их дом и устремились к ближним скалам. Ясная луна пятнадцатой ночи девятого месяца сообщала покрывавшей траву росе блеск драгоценных камней. Пятеро опустились на траву, сели, выпрямившись, пропели каждый строфы прощания с миром, двадцатилетний Ода, как самый младший, первый взрезал себе живот, затем один за другим на мечи бросились остальные. Имуре было тридцать пять лет, Нарусаки и Мукунаси по двадцать шесть, Дзюгэ — двадцать пять.
Котаро Кобаяси, расставшись с Кагэки Абэ и Унсиро Исихарой в Абумиде, в сопровождении Кисоу Онимару и Мицуо Ногути вернулся к себе домой поздней ночью 11 числа девятого месяца по лунному календарю.
Котаро Кобаяси, несмотря на юный возраст, был очень смел и очень умен, обычно он противостоял радикализму такого ярого борца, как Кисоу Онимару, но эти разные по характеру соратники выбрали одно место и время смерти.
Кобаяси, Онимару и Ногути, осознав, что новое выступление практически невозможно и что их партия окончательно уничтожена, вечером следующего дня вместе совершили харакири.
Перед самоубийством Кобаяси попросил прощения у матери за то, что не выполнил сыновний долг, потом отвел в другую комнату свою молодую жену, девятнадцатилетнюю Масико, на которой женился весной, и объявил ей о разводе. Ему было жаль оставлять ее на всю оставшуюся жизнь вдовой. Масико со слезами отказалась.
Кобаяси, Онимару и Ногути вошли в комнату в глубине дома, домашние остались на кухне. Кобаяси объявил: «Никому сюда не входить. Поставьте только воду на галерее», потом сорвал с пола посредине комнаты одну из циновок и бросил ее поверх других.
Онимару сел на нее лицом к востоку, обнажился до пояса.
Сгрудившиеся на кухне домочадцы снова услышали голос Кобаяси:
— Помогать Онимару будет Ногути.
Вскоре все звуки в глубине дома прекратились.
Вошедшие увидели, что трое, расположившись в ряд, с Онимару посредине, сделали харакири, соблюдя все требования ритуального самоубийства.
Онимару было сорок лет. Кобаяси — двадцать семь. Ногути — двадцать три года.
Икико Абэ была женой Кагэки Абэ.
Она приходилась старшей дочерью Кисинты Тории и родилась в 4-й год Каэй в крепости Кумамото.
Ее старший брат Наоки изучал классическую литературу у Оэна, военным искусством овладевал под руководством Тэйдзо Минобэ, был истинным патриотом, ярым сторонником идеи абсолютной монархии. На росшую рядом Икико разговоры, которые вели брат и его товарищи, оказали глубокое влияние. Семья была бедной, и девочка изо всех сил трудилась, помогая матери.
В шестнадцать лет ей представилась возможность удачно выйти замуж за богатого человека, но Икико в глубине души уже твердо решила, что муж ее должен быть из патриотов, и никак не соглашалась на эту партию. И мать, и брат были настроены так же.
Помолвка состоялась только потому, что семья чувствовала себя обязанной выступавшему сватом сельскому старосте — он всегда им помогал.
Икико спросила у матери: «Наверное, можно побыть невестой?» Мать с ней согласилась. Состоялась свадебная церемония. Ночь невеста просидела в строгой позе, не подпуская к себе мужа, а потом, дождавшись рассвета, убежала в родительский дом. «Я уже побыла невестой. Наверное, этого достаточно», — сказала она матери с низким поклоном. И в тот же день развелась.
Икико исполнилось восемнадцать. В 1-й год Мэйдзи ее брат Наоки был выдвинут на должность при императорском дворе.
Примерно в это время Кагэки Абэ совершал вместе с Морикуни Томинагой паломничество в храм Хоммёдзи и там, у ворот, встретил юную, красивую девушку. Узнав, что это младшая сестра их товарища Наоки Тории, он поклонился ей. Они уже прошли мимо, как Томинага вдруг спросил: «Хочешь получить эту девушку?» Абэ ответил: «А почему бы нет». Томинага выступил сватом, и очень быстро дело дошло до свадьбы. Абэ было тогда двадцать девять лет.
Икико, как и мечтала, стала женой патриота. Однако детей у них не было.
Икико исполнилось двадцать. Товарищ Абэ, Кии Кагамияма, бежав из тюрьмы в городе Курумэ, свалился им на голову, и Абэ его укрыл. После того как Кагамияма уже покинул их дом, Абэ был арестован, подвергнут строгому допросу и брошен в тюрьму.
В разгар лета, пока муж был в тюрьме, Икико, отказываясь утром от пищи, молилась богам об освобождении мужа, вечером, помня о лишениях, постигших мужа, спала на дощатом полу прямо в одежде, без полога, защищавшего от комаров.
Абэ после освобождения, прогуливаясь как-то по городу, обнаружил в лавочке замечательный латный нагрудник. Но стоил тот слишком дорого, и он сказал жене, что смирился с тем, что не получит его. Икико тайком продала свое придворное платье, вручила мужу нужную сумму, и Абэ благодаря жене приобрел эти доспехи. Он носил их на теле во время восстания.
По мере приближения восстания дом Абэ все больше становился похожим на штаб. Икико вместе со свекровью всячески привечала гостей, когда собиралось более десяти человек, чтобы подготовить план военной операции, она помогала в приготовлении, а потом подавала сакэ и еду. Заметив, что кто-то нервничает, Икико тихонько его укоряла: «В сражении нужно быть спокойным».
В ночь выступления, следя вместе со свекровью Киёко за столбом огня над крепостью Кумамото и пламенем, поднимавшимся над районами Кёмати, Ямадзаки, Мотояма, Икико буквально прыгала от радости: «Свершилось. Свершилось», — всю ночь, засветив лампаду в алтаре, она молилась, прося богов о победе восстания и военной удаче для мужа.
Однако с рассветом пришла весть о поражении, полетели слухи об убитых и покончивших с собой; ничего не зная о судьбе мужа, Икико продолжала отказываться от еды и просила, просила богов за мужа.
Муж вернулся через три дня, еще до рассвета 12 числа девятого месяца по лунному календарю.
Кагэки Абэ, после роспуска их партии, вместе с Унсиро Исихарой ушел из Тикодзу, следующий день они прятались в горах в хижине солеваров, а дождавшись ночи, устремились в храм Кидзуки в Абумиду, затем глубокой ночью добрались до дома тамошнего священнослужителя Оки Сакамото, где встретились с пробиравшимися другим путем Котаро Кобаяси, Онимару, Ногути и их спутниками. 11-е они провели здесь, весь день обсуждая дальнейшие действия; боги, которых вопрошал Оки Сакамото, ответили, что новое выступление возможно, это придало всем силы, Абэ и Исихара, расставшись с группой Кобаяси, вернулись домой.
Икико проснулась от голоса, тихонько окликавшего ее сквозь щель в ставнях. Это был голос мужа. С бьющимся сердцем она открыла ставни. Муж без слов вошел в дом, потом кратко поведал поднявшейся матери и Икико подробности поражения. Икико заставила мужа снять испачканную кровью одежду и зарыла ее в зарослях бамбука позади дома.
Днем Абэ с коротким мечом прятался под полом в кабинете. Когда солнце зашло, он поднялся в комнату и послал Икико украдкой добраться до дома Исихары и посовещаться с его женой Ясуко.
Икико вместе с Ясуко немало побегали в поисках корабля, чтобы переправиться на Симабару, но стоянки кораблей строго охранялись, и надежда скрыться морем окончательно исчезла.
14 числа, еще до рассвета, Унсиро Исихара, будучи готовым или прорваться через полицейский заслон по суше или принять смерть, простился с семьей и покинул дом, чтобы вместе с Абэ совершить задуманное.
На рассвете дядю Абэ, Сорэгаси Бабу, пригласили в дом Абэ, тут они втроем — Исихара, Абэ и Баба — держали совет и пытались выработать план действий. Баба, сообщив, как строго все охраняется и как трудно прорваться, ушел.
Ясуко Исихара отправилась к старшему брату Исихары — Кимуре и просила помочь. В это время на дороге послышался топот сапог — солдаты розыскного отряда направлялись к дому Исихары. Кимура решил, что им уже не убежать и нужно быстрее послать Ясуко с известием в дом Абэ.
Ясуко наняла рикшу, отпустила его недалеко от дома Абэ, крадучись постучала в заднюю дверь и вызвала Икико на улицу. Коротко сообщила ей, что в отсутствие Исихары к его дому приблизился розыскной отряд.
Икико сделала рукой жест, будто пронзая горло, Ясуко понимающе кивнула. Икико советовала Ясуко еще раз повидать мужа, но та со словами, что это, наоборот, станет ему помехой на пути в страну мертвых, ушла.
Икико сразу сообщила подробности Абэ и Исиха-ре, после недавних доводов Бабы бывшие руководители восстания окончательно расстались с надеждой на возможность нового выступления и приняли решение умереть.
Они дважды с глубоким почтением склонились перед свитком с изображением императорского храма. Икико, поставив на столик из некрашеного дерева три чашечки и предложив им последнюю чарку, взяла свою. Абэ и Исихара обнажились по пояс, взяли в руки короткие мечи. Икико тоже тихонько достала из-за пояса оби небольшой кинжал.
Абэ и Исихара были поражены и пытались удержать ее, но та была непреклонна. «У меня нет детей, позвольте же мне следовать за вами», — настаивала она, и Абэ никак не мог воспротивиться желанию жены.
Мужчины по прямой линии рассекли животы, и Икико одновременно с ними вонзила себе в горло кинжал.
Это произошло чуть позже полудня 14 числа девятого месяца по лунному календарю. Абэ было тридцать семь лет. Икико — двадцать шесть. Исихаре — тридцать пять.
Почти сразу после их самоубийства дверь дома Абэ содрогнулась от сильного стука — это прибыл розыскной отряд. Старая женщина громко объявила: «Только что сделали харакири». Офицер с солдатами ворвались в комнату и увидели мертвые тела — трое только что перестали дышать.
Когда на морском берегу в Тикодзу руководство партии объявило о самороспуске, шесть человек погрузились на рыбачье суденышко и поплыли к бухте Коноура в Уто — на южной окраине Кумамото. Первый из шестерых — двадцативосьмилетний Дзюро Фурута, как и Котаро Кобаяси, он являлся одним из руководителей восстания, во время сражения в казармах сломал два меча, и снова бился мечом. Это он зарубил полковника Кунихико Осиму, но и сам получил в бою рану.
Вторым был Дзюро Кагами сорока лет, знаток старинной музыки.
Третий — Ёситаро Тасиро двадцати шести лет, искуснейший фехтовальщик. Он первым спрыгнул во двор артиллерийских казарм.
Его брат Ёсигоро двадцати трех лет — четвертый — бесстрашно бился у казарм пехоты.
Пятый — Тэруёси Моримото двадцати четырех лет — атаковал генерала Танэду, потом бился с офицерами гарнизона, одним словом, сыграл в сражении выдающуюся роль.
И шестым был Сигэтака Сакамото двадцати одного года.
Они надеялись на главного жреца храма в Коноура — Кая Такэо, сочувствовавшего последователям Оэна. Он должен был присоединиться к восстанию, но находился далеко и сообщение не дошло. Сейчас Кай радушно встретил всех шестерых.
Они провели ночь под крышей его дома, утром долго спорили о возможностях нового выступления; Кагами предложил план, как добыть денег на дорогу и вооружение. Он знал, что его прежний сюзерен — Эйдзиро Мибути прибыл в усадьбу Мацуи в Уэянаги и собирался, послав Кая с письмом, просить у Мибути снабдить их деньгами на дорогу. Кая немедля отправился с поручением.
Все в нетерпеливом, напряженном ожидании провели весь следующий день. Кай все не возвращался.
Дело в том, что когда Кая добрался до усадьбы Мацуи, Мибути там уже не было, вдобавок устроившие там засаду полицейские смекнули, что это кто-то из оппозиционной партии, и арестовали его.
Чем дольше задерживался Кай, тем явственнее шестеро оставшихся ощущали надвигающуюся опасность. Они понимали, что наступает момент, когда им придется на что-то решиться.
Ёсигоро Тасиро, Моримото и Сакамото, не в силах сдерживать нетерпение, на закате поднялись на одну из ближних горных вершин Оми посмотреть, что делается в крепости Кумамото. С их наблюдательного пункта главная башня внешне выглядела ничуть не изменившейся по сравнению со вчерашним днем. Однако от местного жителя они узнали, что в ночной крепости горят факелы, и весь день, с утра до вечера, во все стороны посылали солдат розыскного отряда. Эти трое, спустившись с горы, подтолкнули к решению оставшихся.
Они решили умереть. Местом смерти была выбрана вершина Оми, смерть они примут завтра на рассвете.
Шестеро с первым криком петухов поднялись на вершину Оми, оградили от злых духов чистый ровный участок земли, присмотренный вчера вечером Тасиро, и натянули вокруг этого участка соломенный жгут симэнава. Утренний ветер развевал свисавшие с него священные белые полоски. Глядя на стелющиеся в небе рассветные облака, Дзюро Кагами прочел предсмертные стихи «Бог принял облик горы, но то плавучий мост в небо, по которому двинусь сегодня». Строки содержали намек на тайное учение Оэна о вознесении. Кагами сказал, что в этот последний час хотел бы сыграть для всех любимую мелодию и жалеет, что здесь в горах у него нет инструментов.
Шесть человек вошли в круг, обозначенный священной вервью, осушили прощальные чарки, и все единодушно решили, что Ёситаро Тасиро, помогая покинуть этот мир другим, умрет последним. Кагами, сочувствуя Тасиро, который должен был остаться один, объявил, что примет смерть вместе с ним.
Первым, подставив осеннему утреннему ветру обнаженное тело, вспорол живот Дзюро Фурута, и с взмахом меча Тасиро его голова рассталась с телом.
Затем совершил харакири Моримото, за ним Ёсигоро Тасиро и Сигэтака Сакамото. Оставшись вдвоем, Ёситаро Тасиро и Кагами одновременно взрезали животы, и каждый пронзил себе горло.
Как следовало из секретной информации, полицейский инспектор Ёситака Ниими с несколькими солдатами направлялся к вершине горы. На середине пути им встретился спешивший вниз охотник, он прокричал: «Сейчас там, на горе, шестеро из „Союза возмездия" готовятся к харакири». Ниими сдержал рвущихся вперед солдат, сказав «Перекурим здесь…», и, опустившись на землю под деревом, зажег папиросу. Он собирался скрыть ото всех последние мгновения жизни партии заговорщиков.
Когда полицейский отряд добрался до вершины, уже совсем рассвело, в круге, обнесенном священной симэнава, в строгом порядке лежали тела шестерых патриотов, на белых полосках, свисавших с соломенного жгута, в лучах утреннего солнца сверкали капли свежей крови.
* * *
Сётаро Огата, единственный из штаба восстания, кто после поражения, уважая волю богов, указавших ему явиться с повинной, сдался властям и получил пожизненное заключение, написал потом книгу «Послесловие к истории божественного огня». В ней он задавался вопросами, отчего же не поднялся божественный ветер, почему была нарушена воля богов, определенная гаданием.
Почему столь истовая вера, столь чистые помыслы не были поддержаны богами — вот загадка, которую Огата пытался решить в течение всей своей жизни, проведенной в заключении, но так и не смог этого сделать. То, что он написал, — это его личная трактовка событий. Исключительно его собственные предположения. Божья воля скрыта, ее не дано узнать.
«Не передать, как грустно, как печально, что прекрасные люди, которым настолько были открыты божественные помыслы, словно цветы, застигнутые нежданной бурей, осыпались в одну ночь, оказались столь недолговечны.
Сердцем они чувствовали, что им не следует идти, что это предприятие сомнительно и повлечет горькие последствия, поэтому боги должны были решить это за них, чтобы они потом думали: так тому и быть.
И когда боги оставили без покровительства храбрых воинов, теперь уже покинувших наш мир, это показалось невиданным до сих пор обманом: ведь многое другое, не столь значительное возрождалось и кончалось благополучно, поэтому сетования моих товарищей на мир, негодование своим телом были столь сильны, что вызвали желание непременно причинить боль телу, уничтожить жизнь. Боги милосердно приняли их: пусть они не могли совершить богослужения, покидая этот мир: боги ведали их помыслами»
В этой полемике, предпринятой для собственного утешения, для того, чтобы утешить души товарищей, да и в подтексте таилась невыразимая боль, но в конце Огата буквально двумя словами выразил страстное желание партии заговорщиков, поверил подлинные чувства воинов: «…то не было поведением грациозных женщин».
История «Союза возмездия». Конец.
